Текст книги "Ковентри возрождается"

3. Я покидаю родной город

В среду днем я уже наполовину прочистила дымоход и вдруг бросилась через дорогу в соседский дом, открыла дверь, схватила первый попавшийся под руку предмет, игрушечного солдата в форме, и со всей силы опустила его тяжелую головку на выпуклый затылок Джеральда Фокса.

Фокс немедленно перестал душить жену и свалился замертво. Туловище куклы еще какое-то время болталось на шарнире, потом замерло. Я выпустила ее ноги, и маленький солдатик упал на ковер и лежал там в неестественной позе, воздев пластмассовые ручки. Из левого уха Джеральда Фокса вытекла струйка крови. Соседские дети выползли из-за драной тахты и прижались к матери, а я открыла входную дверь, вышла из дома и пустилась бежать. В одежде, в которой обычно чищу дымоход. Я была вся в саже и без сумочки.

Вначале мой маршрут пролегал путями для пешеходов. Я бежала по пандусам вверх-вниз. Скрывалась под землей в переходах. Становилась то больше, то меньше, в зависимости от размеров окружающих зданий. Рядом с небоскребами я превращалась в пигмея, а среди одноэтажных домиков пенсионеров вырастала в колосса. Я торопливо шла мимо заколоченных досками витрин торгового центра «Лесные колокольчики». Мимо бетонной церкви Св. Осмонда со шпилем из нержавеющей стали; в свое время я присутствовала там на пяти, увы, злополучных венчаниях. Вперед и вперед, на Совиный проспект, который ведет из нашего района в центр города.

Пробежав проспект до половины, я остановилась перевести дух. В ближнем доме семья собралась поесть. Комната была залита светом, точно спортзал на Мэдисон-сквер. На трех предметах гостиного гарнитура умостились пятеро домочадцев. У каждого на коленях дымилась тарелка с едой. Солонка, перечница и бутылка кетчупа едва держались на подлокотниках дивана. Их внимание было приковано к телевизору. Семейство молчало. Они словно жвачку жевали. Я подивилась их готовности демонстрировать столь интимное занятие случайным прохожим.

А позади, в моей покинутой кухне, остался стол, накрытый скатертью, которую всегда стелят по средам. Расставлены четыре прибора. Ровно в середине стола – судок. Против каждого прибора современный стул из гнутых труб. Папа Медведь, мама Медведица, два подростка Медвежонка. Но мама Медведица сегодня домой не вернется.

В семейных связях есть что-то невыразимо печальное. Узы крови столь хрупки. Их так легко порвать.

Когда я бежала по тротуару вдоль мостовой с движением в обе стороны, мне показалось, что я вижу лицо мужа, который смотрит на меня со второго этажа переполненного в час пик автобуса. Но это, наверное, был другой мужчина средних лет, с мрачной физиономией и в шляпе, которая ему великовата. Теперь я двигалась навстречу потоку людей, возвращавшихся из центра на окраины. Мало кто шел в моем направлении. Да и кому нужно топать в шесть часов вечера из пригорода в центр? Разве что уборщикам или убийцам, рванувшим с окраин.

Я бежала, потому что очень боюсь полицейских. Некоторые испытывают отвращение к змеям или паукам, другие отказываются ездить на лифтах или летать в самолетах, а я избегаю полицейских. Когда я была маленькая, мне снились черно-белые кошмары про Диксона[7]7
  Герой одноименного телесериала, добрый, благожелательный полицейский.


[Закрыть] из Док-Грин. Вид стража закона, одиноко прогуливающегося по залитой солнцем улице, наводит на меня ужас. Я виню родителей за этот необъяснимый страх. (Хотя теперь, в нынешних обстоятельствах, он был вполне объясним.)

Я все еще была на окраине города. Вдалеке, приближаясь с каждым моим шагом, виднелся красный кирпичный корпус больницы, где когда-то я кричала так, что лопнул сосуд в глазу, – я рожала сына. За высокой трубой больничного крематория стояла бывшая трикотажная фабрика, ныне колледж, где вышеозначенный сын получал образование в надежде на лучшее будущее.

Я пробежала детскую игровую площадку, много лет назад я качалась там на качелях, пока моя мать наслаждалась очередным визитом к врачу; она регулярно посещала великое множество медицинских учреждений. «Все-таки я хоть куда-то хожу», – приговаривала она, убирая до следующего раза в комод свое самое нарядное белье.

Гладкие деревянные сиденья качелей заменили пластиковыми нежнейших оттенков. Я села и попыталась отдышаться. Непроизвольно оттолкнулась ногами от земли и стала раскачиваться, взлетая все выше и выше. Вечерний ветерок развевал мои волосы. Я забралась на сиденье с ногами и с этой новой выгодной позиции увидела часы на башне вокзала. Я решила сесть на поезд – на любой. На первый попавшийся. Я готова была уехать куда угодно, лишь бы подальше. Подальше от полицейских, расследующих причины насильственной смерти Джеральда Фокса.

Я спрыгнула с качелей и побежала в гору, к вокзалу. Прежде здесь высились здания, которые остались теперь только в моей памяти. Оперный театр, где я увидела, как Золушка приезжает на бал в сверкающей карете с четверкой шетландских пони, чьи пышные гривки были украшены султанами из перьев. Гостиница, в подвале которой располагался бар с розовыми светильниками; его постоянными посетителями были юноши с напудренными носами, а напитки им подавал бармен на высоких каблуках. Чайная, куда приходили старушки перевести дух и уложить сумки с покупками, прежде чем подойдет автобус. Пивная под вывеской «Белый лебедь», около которой я, еще совсем маленькая, хмелела от одного запаха, вырывавшегося изнутри, как только открывалась дверь. Булочная, где хозяйка, стоя в витрине, покрывала глазурью многоярусные свадебные торты, гордясь своим мастерством и с достоинством принимая восхищение небольшой толпы, неизменно собиравшейся полюбоваться кондитерским чудом. Зоомагазин, где в слишком тесных клетках резвились щенята. Гараж, перед которым на заляпанном бензином тротуаре торчали две заправочные колонки, а после дождя появлялись такие немыслимые разводы, что дивились даже взрослые. Скобяная лавка, где от малейшего ветерка звякали и гремели развешенные снаружи чайники, эмалированные кружки, металлические календари и еще тысяча разных разностей. Забегаловка для рабочего люда; часа в четыре оттуда выходили, щурясь от света, могутные мужчины.

Все прошло. Все. Снесено навсегда. Сровняли и мусор увезли на свалку. И никто не пытался этому помешать, потому что никто не знал, к кому обратиться и что сказать; людей просто заворожило слово «прогресс», которым оправдывали все. Вместо этих зданий построили дорогу. Она бежала вокруг центра, отсекая от него реку и парки, загоняя пешеходов под землю в вонючие переходы, где телекамеры, поставленные для того, чтобы охранять людей, следили за их беспорядочным передвижением.

Я добралась до вершины холма и, стоя напротив вокзала, взглянула вниз, на крошечный город. Шпили покинутых церквей вонзались в небо. Слева от меня был «Бутербродный центр», справа – «Банковский центр», позади – «Транспортный центр». Все три вывески были сделаны из светящегося оранжевого пластика, по которому в наклон, словно пьяные, тянулись черные буквы. Я повернулась и заглянула в окно «Транспортного центра». Человек с усталым лицом сидел за конторкой и что-то говорил в микрофон. Над его головой висело объявление, написанное цветными фломастерами:

ВНИМАНИЮ ПАССАЖИРОВ

1. Не разрешается есть в такси рыбу с картошкой (равно как и горячие блюда)

2. Не плевать в такси

3. Не драться в такси

4. Не пачкать такси рвотой (штраф 5 фунтов и уборка за счет пассажира, по субботам и воскресеньям штраф 10 фунтов)

5. После полуночи пассажир обязан перед поездкой дать водителю 2 фунта в задаток

6. Вы ездите на свой собственный страх и риск!

7. Личность пассажира, покинувшего такси, не уплатив по счетчику, будет установлена, и к нему будут приняты соответствующие меры.

Пункт номер семь изрядно перепугал меня, ибо я как раз собралась сесть на поезд без билета, прорвавшись, если понадобится, через турникет. Но, придя на вокзал, я увидела, что его переоборудовали. Турникеты исчезли. «Британские железные дороги» любезно устранили это препятствие с моего пути – они проводили политику «открытых дверей». Любой, кому вздумается, мог зайти сюда и воспользоваться их услугами.

Шагая по крытому деревянному мосту над железнодорожными путями, с которого можно было спуститься на любую из многочисленных платформ, я услышала объявление: поезд из Ноттингема, отправлением в восемнадцать двадцать три, прибывает к третьей платформе. Поезд проследует до Лондона, вокзал Сент-Панкрас, без остановок. Вагоны первого класса расположены в голове состава, вагоны второго класса – в хвосте состава. Вагон-буфет для удобства пассажиров находится в середине состава.

Полноправные пассажиры высыпали на платформу номер три из привокзального буфета с призывной вывеской: «Не забудь с собой, дружок, взять с ветчиною пирожок». Подошел поезд, я поднялась в вагон и встала в проходе. До лондонского вокзала Сент-Панкрас я добралась, наплетя небылиц благожелательному контролеру:

– Мой муж работает в Лондоне. Мне только что позвонили и сказали, что на него свалилась куча кирпича.

К тому времени я от пережитого уже плакала неподдельными слезами. Контролер утер мое покрытое сажей лицо бумажным полотенцем «Британских железных дорог» и сказал:

– Дай мне свой адрес, милая, и больше не будем об этом.

Я снова соврала и, не переставая рыдать, назвала такой адрес, по какому всегда мечтала жить: Дом «Под розами»

Шиповный переулок Тихий уголок Дербишир

Он все записал. Потом направился в вагон-буфет, и когда я торопливо семенила за ним, стараясь не отстать, до меня долетали обрывки его объяснений окружающим: «Милейшая женщина… мужа придавило кирпичами… в реанимации… прочищала дымоход».

Я перестала плакать, когда женщина в комбинезоне с маху поставила передо мной картонный стакан со сладким чаем и сказала:

– Не волнуйся, милая. Моего мужа однажды труба парового отопления насквозь проткнула, а теперь он дважды в неделю играет в бильярд.

«С трубой или без?» – чуть не спросила я и засмеялась.

Женщина испуганно оглядела вагон-буфет и сказала:

– Пойдем-ка лучше на кухню.

Остальную часть пути я сидела на перевернутом ящике для хлеба и рыдала, а вокруг меня в жаркой тесноте делала тосты, грела в микроволновой печи еду, подавала ее посетителям и препиралась между собой буфетная обслуга. Только чтобы им угодить, я проглотила две таблетки аспирина, запив их коньяком из миниатюрной фирменной бутылочки «Британских железных дорог».

Было уже темно, когда я, споткнувшись, вывалилась из поезда на вокзале Сент-Панкрас. Я упала на спину и впервые посмотрела в темное лондонское небо, видневшееся сквозь сводчатую крышу пестрого стекла. Чьи-то добрые руки подняли меня на ноги, но я даже не поблагодарила. Я уже мчалась в город.

Направо или налево? Налево. Я сбежала по грязным ступеням вниз. Впереди ярко горели слова: «Кингз-Кросс». Я стояла на перекрестке. Светофор повелел красным автобусам и черным такси остановиться – ради меня. Я пересекла улицу и вошла в здание вокзала. Мне срочно надо было в уборную. Я стала отчаянно искать нужную вывеску; вот она. Такой знакомый силуэт: женщина без рук, в треугольном платье.

Я сбежала по лестнице навстречу тяжелому запаху. Турникет. Объявление: 10 п. У меня не было 10 п. Мой мочевой пузырь разрывался. Сердитая негритянка подняла голову от вязанья. Дежурная. Глаза ее скользнули по моей грязной одежде, по чумазым рукам и лицу.

– Пропустите меня, пожалуйста. Я хочу пи-пи.

– Десять пи[8]8
  Обиходное название пенса.


[Закрыть], – сказала она. И не улыбнулась.

– У меня нет десяти пи, – сказала я.

За мной уже выстроилась очередь. Маленькая девочка плакала. Ее шлепнули по ножкам; она зарыдала громче. Я отступила в сторону, чтобы пропустить раздраженную мать девочки. Женщине надо было протащить через турникет два огромных чемодана, сумку на ремне и хнычущего ребенка.

Служительница наблюдала, как та маневрирует своим грузом. На икрах у девочки горели следы материнской ладони. Измотанная мать протиснулась-таки в кафельный рай. Он в последний раз огласился жалостными воплями ее дочки, потом дверь кабинки закрылась и приглушила плач.

Я снова попросила:

– Пропустите меня, пожалуйста.

Служительница поднялась со стула. Я чувствовала: в ней постоянно клокочет ярость, которая вот-вот найдет выход.

– Уходи лучше, ты, дурная женщина. Задарма пролезть хочешь? Так не бывает. Плати, как все люди. Убирайся. Знаю я таких – денатуратчиков, наркоманов и прочий сброд.

Своим обширным телом она загородила мне дорогу. Хранительница Турникета. Контролер Мочевых Пузырей. Директор Кишечников. Чтобы войти в ее королевство, мне необходим был волшебный кусочек серебра.

– Что же мне делать? – спросила я ее. – Куда мне идти?

– Это твои трудности, – ответила она. – Сама виновата, что так живешь.

Она решила, что я бродяжка. Так думали и те женщины, что проходили туда и обратно через турникет. Они оглядывали мою грязную одежду, лицо. Они тщательно избегали касаться меня. Я снова поднялась в вестибюль вокзала. Там мне бросились в глаза другие грязные, плохо одетые женщины; у них были жуткие зубы и стоптанные туфли. Они сидели на полу, передавая друг другу бутылку хереса. Их было трое. Я подошла и попросила у них десять пенсов… «На туалет».

– Чего-чего? – изумилась старшая из них.

– Мне очень нужно, – сказала я и от нетерпения исполнила на мраморном полу джигу.

– Так обойди вокзал, – сказала шотландка с лиловым лицом. – Нечего деньги тратить на ссанье и сранье. Все равно что выбросить.

– Обойти вокзал?

Старшая неуверенно встала на ноги.

– Да это она про гостиницу. Забеги в гостиницу… в «Северную». Дождись, пока регистраторша отвернется, и ныряй.

– Там так здорово, – сказала младшая, утирая рот. – Я там аж купнулась на той неделе. У них там душистое мыло и настоящее полотенце. Я и ноги успела ополоснуть, пока меня не вышибли.

Теперь мне пришлось целиком сосредоточиться на том, чтобы держать в узде мочевой пузырь. Я быстро обогнула вокзал, прошла мимо такси, выстроившихся в ожидании пассажиров, и увидела гостиницу. Я взбежала по ступеням. Сквозь стеклянные двери заглянула внутрь. Около стола регистрации слонялось без дела тьма людей в форменной одежде. Ждать я не могла: вошла в двери и свернула направо. Увидела надпись «МУЖЧИНЫ». Направилась к ней. За моей спиной раздался крик, молодой голос… женский… «Что вам угодно?»

Я не обернулась. Толкнула дверь с надписью «МУЖЧИНЫ». Запах был такой, словно передо мной возникла еще одна, невидимая дверь, сквозь которую надо прорваться. У писсуара стоял молодой человек. При моем появлении глаза у него расширились, он дернулся, чтобы повернуться ко мне спиной, и забрызгал свои белые туфли.

– Вам не сюда, – сказал он.

Я с треском распахнула дверь кабинки… свободно. Рванула с себя мешающую одежду и села. Освобождение наступило незамедлительно, мое тело расслабилось… Я воспарила. Когда из меня вытекла последняя капля, я встала и одернула одежду. Взглянув вниз, я увидела под дверью белые туфли. Я замерла, надеясь, что туфли уйдут. В конце концов молодой человек произнес:

– Выйдете вы все-таки?

Я не отвечала. Не двигалась. Я ждала. Капала вода, запах усиливался. Мне было слышно, как дышит владелец белых туфель. Он зажег сигарету. Из коридора донесся шум, и в уборную ворвалась целая толпа громких мужских голосов. Белые Туфли отошли от моей двери.

– Там женщина, – сказал он возбужденно.

Раздался гулкий смех, потом в дверь кабинки постучали:

– Есть там кто-нибудь?

Я не ответила… Что бы я ни сказала, все прозвучало бы нелепо.

– Как там у тебя дела, лапочка? – Мидлендский акцент, как и у меня, но только сильнее от выпитого и от смеха. – Если тебе плохо, давай я зайду и помогу. У меня есть усдор… устодоверение на оказание первой помощи.

Ботинки у него были черные, туго зашнурованные; верх начищен до блеска, подошвы и набойки новые, но набиты неаккуратно; очень успокаивающего вида ботинки. Я не ответила, и он заговорил снова:

– Выходи, голубушка, пойдем-ка выпьем с нами.

Под дверью появилась еще одна пара обуви. Серые мокасины с кисточкой.

– Кончай, Артур, некогда уже пить. На поезд опоздаем. Это ж наверняка старая шлюха, ты ж понимаешь.

Артур с грустью сказал:

– В свое время я знавал чертовски симпатичных шлюшек. Самая первая девушка, с которой я ходил, была шлюшка. С ней можно было вволю повеселиться. И никаких лишних волнений. Сейчас, конечно, дело другое – без презерватива с тобой даже шлюха знаться не захочет. Ну и что человеку остается? Хочешь не хочешь, а поедешь в Сохо[9]9
  Район в центральной части Лондона, средоточие увеселительных заведений, часто сомнительного характера.


[Закрыть] искать проститутку. А она аж полсотни берет за легкое развлечение. Разве могу я позволить себе это за полсотни? Да и кто может, кроме чертовых маклеров и тому подобных? Проклятый Лондон. Надо быть миллионером, елки-палки, чтобы здесь стаканчик пропустить. Два фунта за пинту! В кафушке дерут три фунта пятьдесят за яичницу с колбасой и картошкой! А цены за комнаты в гостинице! Так чего же удивляться, черт возьми, что люди спят прямо на улицах. Говорю вам: я не стану жить в вашем Лондоне, даже если вы мне задницу брильянтами набьете.

Белые Туфли сказали:

– Они все шлюхи… бабы проклятые, все до единой, если разобраться… где бы они ни жили.

Артур грозно произнес:

– Моя жена – женщина, а не баба.

Белые Туфли продолжали, не замечая угрозы в голосе Артура:

– Моя бывшая жена тоже, и все-таки она сбежала, так? С пижоном черномазым.

– Любила, значит, в черноземе покопаться, да? – спросил Артур.

Белые Туфли продолжали:

– Очень может быть, что как раз сейчас твоя жена вылезает из чьей-то постели… я вот говорю, а она…

Но Белые Туфли больше не говорили. Судя по хрипу, их владельца схватили за горло. Я наблюдала, как туфли разных фасонов и расцветок зашаркали по полу взад-вперед, и слушала вполне парламентские восклицания дерущихся мужчин. Потом, решив, что драчуны уже откатились от моей кабинки на приличное расстояние, я распахнула дверь и выскочила из уборной. Пробегая мимо дерущихся, я краем глаза заметила, что Артур, стиснув физиономию Белых Туфель, превратил ее в горгулью с водосточной трубы готического собора.

Внутри гостиницы царило лето, а снаружи стояла холодная зима. Я отправилась назад, на проспект, и вдруг почувствовала смущение, представив себе, как выгляжу. Я всегда одевалась аккуратно, старательно выбирая такие платья, которые не подчеркивали бы фигуры. При моей внешности я просто не могу позволить себе носить броские вещи. Моя дочь Мэри однажды сказала:

– Ты, наверное, единственная женщина на земле, у которой до сих пор не проколоты уши.

Но я всегда жутко боялась, что меня примут за девку. Может быть, я перегнула палку: меня частенько принимали за учительницу – юбка в складку, блузка и жакет одного цвета, туфли на низком каблуке. Я женщина очень хозяйственная, поэтому старая одежда у меня отложена специально для чистки дымохода, что я делаю раз в году. Это тряпье, разумеется, совсем не предназначалось для прогулок по Лондону. На мне был Дереков бумажный свитер с надписью «Общество любителей черепах» и с улыбающейся черепашьей мордой, голубые синтетические брюки-клеш и черные парусиновые туфли. Я была вся в саже. Под ногтями черно от грязи. Если бы мне на улице попалось такое чучело, я бы поскорей перешла на другую сторону. Мне хотелось вывернуть себя наизнанку, наподобие двустороннего джемпера, у меня когда-то был такой. Я страшно замерзла. Ледяной ветер задувал в рукава, забирался за ворот мешковатого свитера, гулял по груди и спине. Я охала при каждом порыве, но негде взять теплую кофту, за дверью покинутого жилища осталось пальто, и нет камина, у которого можно погреться, когда вернешься домой. Дома у меня больше не было.

Надеюсь, вы мне поверите, что в обычной жизни я чрезвычайно опрятна. Моюсь каждый день, хотя мои друзья и родственники считают это чудачеством. Прежде чем ступить за порог, я непременно сначала почищу ногти и удостоверюсь, что капюшон на куртке не сбился набок. Поэтому теперь я инстинктивно старалась скрывать свою чумазость в темноте. Но в темноте было очень холодно, и меня вновь потянуло к призрачному теплу ярко освещенного вокзала Кингз-Кросс.

Те три женщины по-прежнему сидели на полу. Теперь они пели сентиментальную ирландскую песенку, что-то про безнадежно влюбленного молодого мясника, который в день свадьбы взял да и повесился. Я бы с удовольствием присоседилась к ним и спросила, нет ли у них лишнего пальто взаймы, но я понимала, что своим пением они вскоре привлекут внимание властей. Раньше в нашем городе я часто наблюдала, как полицейские гнали уличных музыкантов от дверей магазинов. Однажды прогнали даже скрипача, игравшего не кого-нибудь, а Моцарта, вершину музыкального благоприличия. Поэтому я отошла от них в сторонку и принялась бродить по вокзалу в поисках оброненных монеток.

Зависть – пагубное чувство, но в тот вечер я завидовала всем. Завидовала тем, у кого есть пальто, свитеры, туфли, сапоги, сумки, деньги, жареная картошка, чашка чая, чистая кожа и чистая совесть. Завидовала, что у них есть где спать, есть входная дверь и ее можно отворить, что у них есть сигареты. Меня всегда раздражали люди вроде моего мужа, которые не могут отказать себе в удовольствии пожаловаться на судьбу. Но тут, стоя в углу и наблюдая за пассажирами, с сосредоточенным видом сновавшими по вокзалу, я почувствовала острую жалость к себе.

Было уже одиннадцать часов. Хмельные мужчины в смокингах вставали в очередь за билетами. Симпатичная девушка встретила симпатичного парня, который приехал на поезде из Шотландии. Они говорили друг другу: «Я тебя люблю». Девушка проявляла больше энтузиазма, чем молодой человек. Трясущаяся старуха волокла за собой к стоянке такси непомерно тяжелый чемодан. Парень с бритой головой и с татуировкой на шее в виде паука сделал мощный рывок за уходящим поездом и догнал-таки его, распространив по оставшейся позади платформе волну общественного смятения. «Бегают только грабители», – сказал жене какой-то мужчина.

Раскрылись автоматические двери, и в зал вошли двое полицейских. Стоя за колонной, я наблюдала, как они положили конец песне про удавившегося ирландского мясника. Все три неприбранные женщины неуверенно поднялись на ноги и начали суетливо разбирать скользкую кучу своих пластиковых пакетов. Наконец они двинулись к дверям и вышли в ночную сырость. Полицейские понаблюдали за ними, потом не спеша зашагали по вокзалу в поисках мелких нарушителей закона.

Я же, совершившая самое крупное нарушение закона из всех возможных, шмыгнула прочь, стараясь не попадаться им на глаза. На площади засверкали вспышки синих спецсигналов, из вокзальных дверей повалили полицейские. Некоторые с трудом удерживали овчарок самого свирепого вида, рвавшихся с коротких поводков. С выражением ненависти ко всему человечеству, захлебываясь лаем, они кидались на ни в чем не повинных прохожих. Одна из собак, которую шедший с ней полицейский звал Баскервиль, впала в такое неистовство, что ему пришлось ее слегка придушить, чтобы она замолкла; сохраняя приличную дистанцию, за его действиями с неодобрением наблюдали английские защитники животных. По радио громко объявили: «Из Лидса прибыл специальный поезд для футбольных болельщиков, отправлением в девять тридцать. Просьба к пассажирам не мешать проходу и помогать полиции в исполнении ее обязанностей. “Британские железные дороги” приносят извинения пассажирам bona fide[10]10
  Здесь: добропорядочный (лат.).


[Закрыть] за беспорядки, которые могут возникнуть, когда болельщиков поведут через вокзал».

Спрятавшись за грудой багажа, я видела, как к платформе подошел состав, полный парней. Они размахивали из окон красно-белыми шарфами.

Распевали: «Вперед, ребята! Вперед, ребята! Вперед, ребята!» Громкое эхо раскатилось по станции. Энергии их слитых воедино голосов хватило бы, чтобы сдвинуть с места целую армаду молочных фургонов. Когда поезд остановился, полицейские бегом бросились к нему и встали по двое у каждого выхода. Овчаркам явно не нравились белый и красный цвета: они прыгали у открытых вагонных окон так, будто у них зубы ломило от желания отведать болельщиковой плоти. Баскервиль бился головой о стену вагона в бессильной ярости. Окна в поезде с шумом захлопнулись. Пение прекратилось. Собаки вышли из повиновения. Пассажиры bona fide жались, как овцы, по углам вокзала, подальше от укротителей, которые, натянув поводки, кричали: «Сидеть! Сидеть!» Полупридушенные собаки неохотно подчинялись. Баскервиль утихомирился последним; глаза его вращались как у помешанного. Он скулил, и тявкал, и елозил по платформе на могучих ляжках, всем телом устремляясь к поезду. Он сидел, но чего это ему стоило!

Инспектор полиции приказал открыть двери вагонов. Потом он обратился через мегафон к молодым людям:

– Выйдя на платформу, построиться в колонну по четыре и ждать, пока все сойдут с поезда. Затем вас проведут в метро. Всякий, кто попытается покинуть вокзал без сопровождения, будет арестован по обвинению…

В голосе инспектора вдруг послышалась неуверенность, и он замолчал.

Молодой сорвиголова в свитере лимонного цвета крикнул:

– По какому такому обвинению?

В ответ, раздвинув толпу, приволокли Баскервиля. Когда всех собрали на платформе, а поезд осмотрели на предмет нанесенного ущерба, молодые люди, собаки и полицейские начали свое мрачное шествие.

Один из парней заявил:

– Неохота мне в метро идти. Я здесь за углом живу.

Полицейский затолкал его обратно в шеренгу.

Где я такое уже видела? Я напряженно думаю… и вспоминаю. По телевизору, в старом сериале «Наше вчера». Людей из гетто точно так же сгоняли в табуны и куда-то увозили. Через вестибюль на меня внимательно смотрит полицейский. Я краснею под слоем сажи, взглядываю на несуществующие часы, вспоминаю о назначенной встрече и ухожу с вокзала назад в город.

У самых дверей стоит маленький киоск, набитый газетами и порнографическими журналами. Я смотрю на заголовки: «НОВОЕ ПОТРЯСЕНИЕ: БЕЗДОМНЫЕ». Быстро листаю страницы. Ни слова о том, что я утром убила человека. Продавец говорит:

– Раз не берешь газету, так нечего ее и лапать, только пачкаешь.

Я извиняюсь и вместе с толпой пешеходов перехожу на другую сторону улицы, радуясь, что время от времени могу укрыться под чужими зонтиками. Идет дождь, унылый и колючий; через несколько минут я мокра насквозь. По краям резиновых подошв моих парусиновых туфель взбухают пузыри. Нет никакого смысла обходить лужи, и я шлепаю по ним. Не знаю, что делать с руками. Вот они, болтаются по бокам, ничего не несут, ничего не держат, ничего не толкают. Я скрещиваю их на груди, но чувствую, что эта поза неуместна: она вполне годится, когда я стою у задней двери собственного дома и дышу ночной прохладой, но совершенно ни к чему в Лондоне, в дождь, да еще после полуночи. Руки в боки? Нет… слишком вызывающе. За спину? Нелепо… будто я насмехаюсь над одним из членов королевской семьи. В конце концов я оставляю их в покое, вскоре забываю про них, и они мне не мешают. Так ходят мужчины.

Указатель сообщает мне, что я нахожусь в лондонском районе под названием Кэмден, я о нем никогда не слыхала. Я оглядываюсь и на противоположной стороне улицы вижу сказочный замок с башнями, шпилями и причудливыми арочными окнами. Вестминстерское аббатство? Значит, за ближайшим углом Темза? И тут я замечаю на прекрасном здании знакомую вывеску: «Вокзал Сент-Панкрас». Какая же я дуреха! Неподалеку вроде бы Букингемский дворец? А где же площадь Пиккадилли? Я думаю о детях. Каково им будет, когда они узнают, что мать у них – убийца? Мне нужна куртка, сигарета, чашка чая, зонт, кусок мыла и стул. Я иду дальше. Здания кружатся над моей головой. Мне их не обойти; их слишком много, они слишком высоки. Они построены из грязно-желтого кирпича, а я привыкла к красному. Неприветливые здания, чересчур важные: главные управления и официальные резиденции, а дальше магазины с невозможными, немыслимыми ценами.

Лондон меня пугает, я хочу домой. Ноги мои окоченели, я не знаю, куда идти, на какую улицу свернуть. Я хочу перемотать обратно видеокассету моей жизни и проснуться вчера утром. Плакать я не могу, сердце в груди заледенело. О том, чтобы сдаться полиции, и речи быть не может. Я совершила очень дурной поступок, и я буду наказана; но я сама себя накажу. Незачем закону вмешиваться в то, что стало теперь моим частным делом.