Текст книги "Разум в тумане войны. Наука и технологии на полях сражений"

Намного позже посттравматическое стрессовое расстройство стало категорией, включающей психологические травмы повседневной жизни, например жертв преступления или дорожной аварии. Как снова и снова показывают историки медицины, категории заболевания со временем изменяются. «Реальное» биологическое состояние привлекает разное внимание, заставляет выделять разные признаки, давать разные объяснения и рекомендовать разные протоколы врачебного вмешательства. Можно сказать, что военная травма совершенно реальна (реальная форма человеческого страдания) и в то же время это исторический продукт общественного консенсуса и избирательного действия, определяемый культурой и убеждениями. Предположение о том, что официальное признание таких состояний всегда зависело от статистики и стандартов диагностики, дополнительно подкрепляется их неодинаковостью в вооруженных силах разных стран. Формально ни один солдат в Советском Союзе никогда не испытывал комплекс симптомов и страданий, который можно назвать снарядным шоком или боевым истощением. Такого диагноза для них не существовало. Все объяснялось довоенными алкоголизмом, психическими заболеваниями или депрессией из-за личных проблем. В британских войсках в Первую мировую войну доля испытавших снарядный шок достигала 40 %. Во Второй мировой войне разные службы сообщали о вызванной стрессом небоеспособности на уровне 25–30 %. Во Вьетнаме дезертирства практически не было, но после возвращения войск в Соединенные Штаты уровень психических недугов (к этому времени уже получивших название посттравматического стрессового расстройства) достигал 31 %. Психические расстройства различного характера, видимо, обычное дело на войне, но их формы и проявления зависят от времени и места[112]112
  См.: Shephard, 2000; Wessely, 2006; Winter, 2006.


[Закрыть].

Как и многие другие следствия боевой обстановки в XX веке, снарядный шок был научно-техническим, с какой стороны на него ни посмотри. Он представлял собой следствие войны нового типа и работы ученых и инженеров, которые создавали химическое оружие и новые артиллерийские системы. Кроме того, в институциональном и даже нравственном отношениях им занимались эксперты другой категории, в том числе врачи и психиатры, имевшие право решать, что он означает для конкретного солдата. Снарядный шок, как и множество других продуктов современности, был результатом новых форм науки и техники, и справлялись с ним с помощью других форм науки и техники. В нем сошлись переживание, диагноз, психологическое состояние и административная проблема, и в каждом его аспекте отражалось центральное положение технического знания в Первой мировой войне. Это имело колоссальные последствия для научного сообщества.

Война покончила с надеждами на интернационализм в науке – надеждами, только что начавшими расцветать.

К началу XX века многие институты продвигали романтическую идею науки как чего-то уникально нейтрального, универсального и благонамеренного. Наука казалась многим почти духовной сферой вследствие ее возвышенного обещания облагодетельствовать человечество. Она была классическим призванием – предназначением, а не профессией. Тех, кто занимался наукой, привлекал значимый, ориентированный на людей поиск, для которого не существовало государственных или индивидуальных границ. Они работали на «человечество». Ряд новых институциональных процессов конца XIX столетия отражал эти идеи.

Например, с 1870 по 1910 год эксперты пришли к международному консенсусу по вопросам наименований и стандартизации в естественных науках, медицине и технике. Ученые также объявили себя воплощением меритократии. В науке, говорили они, классовая, этническая и национальная принадлежность не имеет значения. Наука не знает государственных границ, и любой, кто обладает талантом и способностями, может в ней преуспеть (кроме женщин, разумеется, которые в те времена были исключены практически из всех программ соискания ученой степени).

Представление об интернационализме науки вытекало из того, что специалисты всех стран подходят к проблемам одинаково и ведут научный поиск, пользуясь одними и теми же методами, которые приводят к выводам, отражающим общепринятый набор допущений и ценностей. Ключевой момент заключался в том, что национальные характеристики и культуры не могут определять истину. Понятие границы неприменимо к научному знанию, которое может и должно свободно распространяться в международных сообществах специалистов.

Этот притягательный образ чистых помыслов и эгалитаризма дополнялся определенной практикой. Европейские натурфилософы с давних времен поддерживали трансграничные контакты. После 1860 года международные конгрессы, общества, организации и стандарты все больше институционализировали эти отношения. Национальные академии наук начали награждать медалями и даже присваивать почетное членство гражданам других государств.

Интересы научных направлений также способствовали распространению таких взглядов. Кооперация играла принципиальную роль в областях, где для решения сложных научных задач необходимо было собирать информацию со всех концов мира. Как результат, были основаны Потсдамский институт геодезии (1875 год), Французское бюро мер и весов (1875 год), Парижское управление здравоохранения (1893 год), Институт морских исследований в Копенгагене (1902 год), Страсбургский институт изучения землетрясений (1903 год) и Международный институт сельского хозяйства в Риме (1905 год). Аналогичная тенденция наблюдалась и в дисциплинарных группах. Появились международные общества ботаники (1864 год), астрономии (1865 год), метеорологии (1873 год) и геологии (1878 год)[113]113
  Badash, 1979.


[Закрыть].

Примерно тогда же ученые и инженеры пришли к международным соглашениям по стандартным единицам измерения электричества, ботаническим наименованиям, названиям болезней, методам статистики, железным дорогам, единицам измерения радиоактивности и химической номенклатуре. Во многих странах естественно-научные исследования стали получать существенную государственную поддержку. В Соединенных Штатах появились новые государственные агентства по геологии, сельскому хозяйству, антропологии, метеорологии, биологии, ботанике, физике и астрономии. В Европе аналогичные новые агентства и институты поддерживали высокопрофессиональных ученых. В центре всей этой международной деятельности находилось блистательное научное сообщество Германии.

Германия была центром европейской высокой культуры. Ее изобразительное искусство, литература, музыка, наука и философия вызывали восхищение. Ничто не могло сравниться с докторской степенью от почтенного немецкого института. К 1820-м любой, кто интересовался наукой, ехал в Германию учиться – в Берлине, Мюнхене или Геттингене. Обучение иностранных студентов в Германии достигло пика в 1890 году, немецкий язык был международным языком науки[114]114
  Gordin, 2015b.


[Закрыть]. Символом единства международного сообщества производства знаний стало учреждение Нобелевской премии, первое вручение которой состоялось в 1901 году. Финансируемая шведским бизнесменом Альфредом Нобелем, владельцем патента на динамит, отчасти сколотившим состояние на торговле оружием, премия, по замыслу, должна была вручаться исключительно на основе качества научной работы. В завещании Нобеля от 1895 года говорилось, что национализм не должен оказывать влияние на решение о том, кто получит награду. Нобелевская премия была символом торжества интернационализма (хотя националистические интересы постоянно влияли на номинации)[115]115
  E. Crowford, 1988.


[Закрыть].

Международные связи укрепляло и социальное взаимодействие, все еще свойственное академическим кругам, – участие в международном научном обществе и его ежегодных собраниях, где обменивались новыми идеями и открытиями. В период с 1870 по 1900 год в Европе проводилось порядка 20 международных научных собраний в год. В 1910–1914 годы их число увеличилось до 40 в год. Однако с 1914 по 1918 год, когда Европу опустошала война, состоялось лишь семь международных научных собраний. Война разорвала научные связи и поставила под сомнение идеалы интернационализма. К концу войны многие ученые более мрачно смотрели на отношения науки и государства.

«Манифест 93 интеллектуалов», подписанный видными членами научного сообщества Германии в октябре 1914 года, шокировал многих ученых из других стран. Он представлял собой полное оправдание действий Германии, включая уничтожение немецкими войсками великолепной библиотеки в бельгийском Лёвене. Библиотека Лёвена была построена в XIV веке и хранила редкие и бесценные рукописи. Она была сожжена немецкими солдатами в августе 1914 года. Этот акт повсеместно воспринимался как посягательство на культуру, проявление варварства. Однако если кто-то надеялся, что научное сообщество Германии, отличавшееся приверженностью знанию и учению, осудит действия этих солдат, то его ждало разочарование. В число подписавших манифест, оправдывавший агрессию Германии, вошли такие светила науки, как Макс Планк, Пауль Эрлих, Вильгельм Оствальд, Вильгельм Рентген и Вальтер Герман Нернст. Эти немецкие ученые считались ведущими мыслителями в своих областях знания. И все они предпочли встать на сторону своей страны, вместо того чтобы защищать основополагающие ценности международной мысли. Очень скоро масла в огонь международного возмущения подлила программа разработки химического оружия под руководством Фрица Габера. Габер был прославленным химиком, уважаемым во всем мире. Война сделала его кем-то вроде военного преступника, хотя шведы и удостоили его Нобелевской премии в 1919 году.

Немецкий физик Альберт Эйнштейн не подписал Манифест 93 интеллектуалов. Тем не менее некоторые физики за пределами Германии относились к нему с подозрением. Его теория относительности была опубликована во время войны, в 1915 году, и ее могли не принять из-за гражданства автора. Она предлагала стройное и революционное объяснение пространства и времени, опирающееся на потрясающую математику. Благодаря работе британского профессора астрономии Кембриджского университета Артура Эддингтона сообщество физиков, несмотря на войну, начало планировать экспедицию с целью наблюдения солнечного затмения, которая в конечном итоге подтвердила теорию Эйнштейна.

Как показывает работа Мэтью Стэнли, Эддингтон перевел статью Эйнштейна и убедил других ученых в ее важности – это был редкий пример интернационализма во время войны. Благоприятной возможностью проверить теорию относительности стало солнечное затмение в 1919 году, которое позволяло зарегистрировать смещение звезд, предсказанное теорией. Затмение могло наблюдаться лишь в нескольких местах Земли, а организация и снаряжение экспедиции требовали больших денег и времени. Эддингтон добился поддержки Королевской академии наук и Королевского общества и собрал несколько команд наблюдателей, к которым присоединился лично. Экспедиция планировалась с таким расчетом, чтобы группы оказались на местах в момент затмения в мае 1919 года. В разгар жестокой войны с Германией Эддингтон с коллегами не пожалел сил, чтобы доказать правоту немецкого ученого, предложившего революционную теорию[116]116
  Stanley, 2003.


[Закрыть].

Экспедиция оказалась успешной, и, когда официальные результаты были представлены Королевскому астрономическому обществу позднее в том же году, они освещались как революция в науке: звезды действительно сместились. Однако гениальность Эйнштейна не развеяла скептицизма в отношении всего немецкого, в том числе немецкой науки.

После войны многим немецким ученым казалось, что наука – единственное, что осталось у Германии. Физик Макс Планк как-то сказал: «Даже если бы нашу родину полностью лишили обороноспособности и мощи, у нас все равно осталось бы то, чего не под силу отнять ни внешнему, ни внутреннему врагу, – это положение, которое немецкая наука занимает в мире»[117]117
  Heilbron, 2000.


[Закрыть]. Однако теперь немецкая наука утратила и это.

В соответствии с официальной позицией Международного совета по исследованиям (МСИ), учрежденного после войны в 1919 году, участие немецких ученых в любых международных мероприятиях не приветствовалось. Даже ученые из нейтральных стран, которые могли симпатизировать Германии, считались нежелательными. Как показывает Дэниел Кевлес в исследовании работы нового МСИ, многие ученые эмоционально реагировали на идею участия в мероприятиях вместе с представителями Германии. Эмиль Пикар из Парижского университета, видный математик, недавно потерявший сына на войне, прояснил американскому корреспонденту, что французские ученые больше не хотят сидеть за одним столом с немецкими коллегами. «Личные» отношения любого рода, как выразился Пикар, «невозможны» с теми, чье правительство совершило подобные злодеяния, и кто «опозорил» науку, используя ее в преступных целях. Американский астроном Джордж Эллери Хейл также хотел «полностью порвать с ними», а британский физик и математик Артур Шустер, чей племянник погиб на фронте, сказал, что не допускает и мысли о посещении послевоенных мероприятий с участием вражеских ученых[118]118
  Kevles, 1971.


[Закрыть].

Действительно, во многих международных мероприятиях в период между 1918 и 1930 годами немецкие ученые не участвовали. К лету 1920 года 15 стран являлись членами нового Международного совета по исследованиям, который был настроен против Германии. Однако настрой постепенно менялся, и в 1926 году запрет на приглашение Германии в МСИ был снят. Но Германия отказалась вступить в него как в том году, так и в 1931 году, когда МСИ переименовали в Международный совет научных союзов.

Первая мировая война привела к почти полному прекращению международной научной деятельности, включая присуждение Нобелевской премии. Габер высказал мысль, что «в военное время ученый принадлежит своей нации, а в мирное время человечеству», и многие коллеги с ним согласились[119]119
  E. Crawford, 1988; 1990, 252.


[Закрыть]. Немецкие ученые поддерживали войну и принижали достижения ученых противной стороны. «Такое массированное вторжение политики в предположительно свободную от нее сферу науки, естественно, оставило шрамы. Даже сегодня бойкот – этот термин был придуман для обозначения комплекса мер, за которые выступал МСИ, – остается для многих ученых болезненным вопросом, используемым прежде всего как предупреждение или наглядная иллюстрация того, что происходит при отказе от норм универсальности и организованного скептицизма»[120]120
  E. Crawford, 1988, 164.


[Закрыть]. Предвоенная организация международной науки стала жертвой войны, и даже в 1970-е годы события 1920-х и начала 1930-х еще вызывали резкие слова. Бойкот вполне мог способствовать появлению некоторых чрезмерных заявлений о нейтральности и чести в период холодной войны[121]121
  Doel, Hoffman, and Krementsov, 2005.


[Закрыть].

В 1920-е годы наследие Первой мировой войны стало предметом публичных дебатов – ее участники, ученые и свидетели из числа общественности ретроспективно рассматривали эту разрушительную бойню, – и многие предчувствовали, что новые войны неизбежно будут определяться наукой и техникой. Апокалиптическая книга Уилла Ирвина 1922 года «Следующая война» рисует картину, где боевые отравляющие вещества льются дождем на города, бомбардировщики совершают массированные налеты, применяется бактериологическое оружие и царит массовый террор. Он изображает ученых военными преступниками. Как и другие авторы, Ирвин задается вопросом, не делает ли появление военно-воздушных сил войну отжившей и слишком ужасной, чтобы о ней даже думать. «Вот груженные бомбами самолеты гигантского размера с почти безграничной дальностью полета; вот картина войны, неизбежно превращающей тех, кто до сих пор считался некомбатантом, в законную цель»[122]122
  Irwin, 1921, 44.


[Закрыть]. Он предлагает «попытаться починить нашу мировую машину» и добавляет, что война «умерла духовной смертью» из-за появления новой технологии[123]123
  Irwin, 1921, 44.


[Закрыть].

Как показала Тами Дэвис Биддл, уже в 1905 году британские эксперты оценивали атаку с воздуха (в то время – бомбы, сбрасываемые с монгольфьеров) как средство устрашения людей на земле. Воздействие на моральный дух считалось ключевым фактором господства в воздухе, в какой-то мере, наверное, потому, что подавление «воли» людей было общепризнанной и традиционной военной целью и к тому же возвышало национальное представление о британском народе. Национальные идеалы храбрости, находчивости, упорства и силы воли, которые, как считалось, должны проявляться при атаках на города, отражали ценности верхушки среднего класса викторианского и эдвардианского обществ. В некоторых теоретических оценках эффективности военно-воздушных сил сравнивались государства в зависимости от расовых и классовых идей. Теоретики рассчитывали, что другие народы быстрее «дадут слабину» при атаке с воздуха – и это будет признаком их ущербности[124]124
  См.: T. Biddle, 2002, 264, 268.


[Закрыть].

Спор о характере использования военно-воздушных сил можно рассматривать как спор об определениях. Что такое самолет? Это наблюдательный пункт? Средство доставки? Боевая платформа? Технология поддержки действий наземных войск? В ходе Первой мировой войны вооруженные силы Германии, Франции, Великобритании и США исследовали все эти возможности. Почти сразу стало ясно, что воздушное пространство очень ценно – не в последнюю очередь потому, что с высоты проще увидеть ресурсы врага[125]125
  T. Biddle, 2002, 265.


[Закрыть]. Во время войны разрабатывалась тактика использования самолета точно так же, как тактика наземного боя, методом проб и ошибок, и к 1918 году в сфере боевого применения самолета уже имелась весьма проработанная теория[126]126
  T. Biddle, 2002, 267.


[Закрыть].

С 1918 года вплоть до конца 1930-х годов этот спор лишь усиливался. Такие теоретики использования воздушного пространства, как Билли Митчелл в Соединенных Штатах, Хью Тренчард в Великобритании и Джулио Дуэ в Италии, предложили инновации как в стратегии, так и в технологии. Они предполагали, что военно-воздушные силы приобретут в следующей войне решающее, если не апокалиптическое, значение (иными словами, покончат со всеми войнами вследствие страха перед воздушными системами оружия). Выходили книги, предсказывающие, что результатом применения военно-воздушных сил станет тотальное разрушение, в том числе «Отравленная война», «Черная смерть», «Угроза», «Пустая победа», «Вторжение с воздуха», «Война против женщин», «Хаос», «Расправа с воздуха» и «Что случилось с Корбеттами»[127]127
  Все они перечислены в: T. Biddle, 2002, 268.


[Закрыть]. Реальные воздушные удары, осуществленные в 1930-х годах, – в испанской Гернике и в Маньчжурии – позволили оценить, насколько устрашающей может быть воздушная сила.

В вышедшей в 1921 году книге генерала Джулио Дуэ «Господство в воздухе» было высказано предположение, что применение военно-воздушных сил приведет к социальному коллапсу. Гипотетически допуская, что для массированного уничтожения достаточно 50 эскадрилий бомбардировщиков, он спрашивал читателей: «Как страна может продолжать жить и работать перед лицом такой постоянной угрозы, кошмара неминуемого разрушения и гибели?»[128]128
  Цит. в: T. Biddle, 2002, 268.


[Закрыть] В Соединенных Штатах стратеги воздушной войны сосредоточились на потенциале точности. Бомбовый прицел инженера Карла Нордена, выпущенный еще в 1924 году, мог обеспечить высокую точность и, следовательно, результативность. Самолет, таким образом, виделся одновременно как источник сверхъестественного ужаса и рациональной эффективности.

В 1915 году работавший в Вене Зигмунд Фрейд мрачно описал воздействие войны. По его словам, она разрушила и «лишила мир его красот». Она отняла у Европы возможность гордиться достижениями цивилизации и поставила под сомнение «возвышенную беспристрастность нашей науки». Война «обнажила наши инстинкты и выпустила на волю сидящих в нас духов зла, которых мы считали обузданными. Она отняла у нас то, что мы любили, и показала, как эфемерно многое из того, что казалось неизменным»[129]129
  См.: Freud, 1957, 307, из эссе 1915 г.


[Закрыть]. То, что поэт и мистик Райнер Мария Рильке назвал «противоестественной и ужасной стеной войны», было разделительной линией между прошлым и будущим, продуктом новых научных идей и технологий[130]130
  Позднее переиздано в: Rilke, 1947.


[Закрыть]. Это была не просто индустриализованная или научно-техническая война, а противоестественный механизм, использованный для уничтожения общества.

В 1933 году, когда над Европой начали сгущаться тучи новой войны, Альберт Эйнштейн и Зигмунд Фрейд опубликовали свою переписку в маленькой книге «Истоки войн». Изданная на средства Международной комиссии по интеллектуальному сотрудничеству Лиги Наций, эта книга позволила пацифисту Эйнштейну поднять острую проблему того времени. В своих комментариях Эйнштейн предстал как гуманист, а не физик, пытающийся понять, почему люди допускают насилие. Фрейд предположил, что мужчины находят в войне удовольствие. Это не означает, что исключить войны невозможно, но агрессия – естественная часть человеческой психики, и данный факт необходимо признавать. Две выдающихся личности высказывались о причинах войн, рассматривая прошлое и пытаясь заглянуть в будущее[131]131
  Einstein and Freud, 1933.


[Закрыть]. В мире усиливались националистические устремления. Фашистские государства наращивали мощь. Наука и технология сделали возможными новые формы нападения и выявили новые уязвимости.

Будущее виделось ужасающим.