Текст книги "Сталин и Рузвельт. Великое партнерство"

Рузвельт провел часть утра в киоске по продаже персидских сувениров, который был открыт в советском посольстве специально для американского персонала. Среди ножей, кинжалов, ковров и других предметов он выбрал «более или менее старинную» чашу, которую он был намерен подарить Черчиллю на день его рождения позже во время ужина.

За обедом в посольских апартаментах Рузвельта президент, Черчилль и Сталин (с участием своих переводчиков) обсудили некоторые детали предстоящих действий. Рузвельт сообщил Сталину, что Объединенный комитет начальников штабов США и Великобритании согласился с тем, что операция «Оверлорд» должна будет начаться 1 июня и что одновременно начнется обеспечивающая операция на юге Франции. Сталин выразил «глубокое удовлетворение»[239]239
  Там же, 565.


[Закрыть] и заявил, что Красная армия также в это же время проведет ряд наступательных операций, чтобы тем самым подтвердить, какое значение она придает данному решению.

Но его вопрос, который он задал накануне, остался без ответа, поэтому Сталин спросил еще раз:

– Когда будет назван главнокомандующий?[240]240
  Там же.


[Закрыть]

Рузвельт все еще выбирал между генералом Маршаллом и генералом Эйзенхауэром. На вопрос Сталина он ответил, что для принятия решения ему нужно несколько дней. Президент затронул вопрос о подходах к проблеме Балтики, которую он начал зондировать в первый вечер как раз перед тем, как ему стало нехорошо. Он отметил, что ему «нравилась идея превращения… Бремена, Гамбурга и Любека в некое подобие свободной зоны, чтобы при этом Кильский канал находился под международным контролем и имел международный характер, со свободой его прохода для торговых судов любой страны мира». Несколько месяцев назад в Советском Союзе при Народном комиссариате иностранных дел была создана Комиссия по вопросам мирных договоров и послевоенного устройства для рассмотрения именно этих вопросов. Эта комиссия под председательством Максима Литвинова выработала концепцию, которая предусматривала, что Россия получит в свое распоряжение важные в стратегическом отношении районы и опорные пункты, а Кильский канал – международный статус.

Сталин ответил: «Это неплохая идея». Затем он спросил напрямик: «Что можно было бы сделать для России на Дальнем Востоке?»

Черчилль воспользовался этой возможностью, чтобы прозондировать почву – то, чего Сталин как раз никогда не любил. Как он высказался, ему было бы «интересно узнать мнение Советского правительства в отношении Дальнего Востока».

Безусловно, по времени вопрос Черчилля был неуместен, но самое главное заключалось в том, что Сталину было действительно неинтересно выслушивать это от Черчилля: Сталин задал свой вопрос, чтобы узнать мнение Рузвельта. В силу вышесказанного Сталин ответил премьер-министру, что у Советского Союза есть своя точка зрения, но было бы лучше дождаться того времени, когда советская сторона примет активное участие в войне на Дальнем Востоке. Он добавил, что все порты на Дальнем Востоке были закрыты для использования Советским Союзом, поскольку Владивосток был лишь часть года свободен ото льда и мог быть в любой момент перекрыт японцами. Тогда Рузвельт вмешался, чтобы ответить на вопрос Сталина: «На Дальнем Востоке можно было бы применить идею свободного морского порта… Дайрен[241]241
  Дайрен – японское название порта Далянь; город на северо-востоке Китая (основан русскими поселенцами), в 1904 году был захвачен Японией, в августе 1945 года был освобожден Советской армией, по советско-китайскому договору 1945 года был признан китайским правительством свободным портом; пристани и складские помещения были переданы на 30 лет в аренду Советскому Союзу, в 1950 году все указанное имущество было безвозмездно передано КНР. – Прим. пер.


[Закрыть]… Вполне возможно».

Сталин поинтересовался у президента, как к этой идее относится китайская сторона: он полагал, что ей вряд ли понравится такая схема.

Рузвельт только что вернулся с Каирской конференции, где он беседовал с Чан Кайши, поэтому основу высказанной им идеи составляла информация, которая была скрыта за дипломатическими экивоками: он считал, что Китай хотел бы иметь свободный морской порт с международными гарантиями. Сталин ответил: «Это было бы неплохо». Он отметил, что у России был незамерзающий порт на Камчатке, но с ним отсутствовало железнодорожное сообщение. «В целом у страны, по существу, был только один незамерзающий порт – это Мурманск».

Черчилль заявил, что страны, которые будут управлять послевоенным миром, «должны быть довольны своим статусом и не иметь никаких территориальных или каких-либо других претензий и амбиций… Голодные страны и амбициозные страны опасны».

Его слова были хорошо восприняты собеседниками. Рузвельт и Сталин согласились с Черчиллем, при этом оба пришли к выводу, что эти торжественно прозвучавшие слова для главы Британской империи, по-прежнему самой крупной колониальной державы в мире, было произнести не так уж и сложно. У Черчилля была другая проблема: ему предстояло обеспечить защиту границ империи и спасти ее от распада.

Утром, после посещения киоска с сувенирами, Рузвельт встретился в своем кабинете в посольстве с молодым шахом Ирана Мохаммедом Резой Пехлеви. В ходе беседы шах поднял тему о том, как Великобритания прибрала к рукам нефтепромыслы и месторождения руд в его стране. Рузвельт (по словам Эллиота, который присутствовал при этом) сочувственно выслушал его рассказ и согласился с тем, что необходимо что-то предпринять, чтобы защитить природные ресурсы Ирана. Когда молодой шах ушел, Рузвельт попросил Эллиота найти Патрика Херли и поручить ему подготовить проект меморандума, который предстояло подписать ему, президенту, а также Сталину и Черчиллю и который гарантировал бы независимость Ирана и его право на экономическую самостоятельность.

После встречи со Сталиным и Черчиллем Рузвельт работал с Херли над проектом, подготовленным Патриком, который в последующем станет Декларацией трех держав об Иране. Херли разделял позицию Рузвельта относительно того, что британская политика в Иране была империалистической, но, тем не менее, было важно, чтобы британский военный флот, который использовал иранскую нефть (Черчилль называл ее «сказочный приз за пределами наших самых смелых мечтаний»), по-прежнему получал ее.

Обычно подобные проекты подготавливались сотрудниками Госдепартамента, но Рузвельт был настолько низкого мнения о чиновниках этого ведомства, что не желал иметь дела ни с кем, кроме Чарльза Болена, который работал там в качестве переводчика. Рузвельт называл чиновников внешнеполитического ведомства не иначе как «мальчиками из Госдепартамента в брюках в полоску, помешанными на соблюдении формальностей». Президент говорил своему сыну Эллиоту спустя некоторое время после Тегеранской конференции: «Большинство из них убеждены, что для того, чтобы определить, какую Америке необходимо проводить внешнюю политику, необходимо выяснить, что делают англичане, а затем скопировать их». Гопкинс также недолюбливал чиновников Госдепартамента, язвительно описывая тех, с которыми ему довелось столкнуться, следующим образом: «Дипломаты-белоручки, светские бездельники, слюнтяи и, как правило, изоляционисты до мозга костей»[242]242
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 774.


[Закрыть].

Многие сотрудники внешнеполитического ведомства проходили подготовку под руководством Роберта Ф. Келли, антисоветски настроенного начальника отдела Госдепартамента по восточноевропейским делам, и, несомненно, они были против «Нового курса» и его внешнеполитической установки на сближение с Россией. Рузвельт дал заместителю госсекретаря Самнеру Уэллсу, стремительному в своих действиях и решительному руководителю, поручение реорганизовать этот отдел и перестроить его текущую деятельность на новой основе. Рузвельт знал Уэллса (который, как и сам президент, окончил Гротон и Гарвард и вышел из Демократической партии) еще с тех времен, когда тот на его свадьбе в 1905 году двенадцатилетним мальчиком нес шлейф платья Элеоноры. Уэллс с благословения президента приступил к вытеснению Келли из Госдепартамента и слиянию отдела по восточноевропейским делам с отделом по делам Западной Европы. Тем не менее дух антисоветизма среди сотрудников дипломатической службы пустил слишком глубокие корни. Большинство чиновников внешнеполитического ведомства были настроены против оказания помощи России даже после того, как Гитлер напал на Советский Союз. Они даже не пытались понять позицию Сталина в отношении Запада. Так, в последующем Чарльз Болен напишет про сотрудников Госдепартамента, включив и себя в их число, что их оценка Сталина в годы войны была настолько ошибочной, что «у нас, тех, кто принимал участие в решении вопросов, связанных с Советским Союзом, были большие сомнения в том, насколько серьезно он рассматривает возможность вступления в такую международную организацию, как Объединенные Нации… Когда соответствующий проект был впервые предложен советским представителям, мы ждали их реакции с некоторым трепетом»[243]243
  Bohlen, Witness to History, 128.


[Закрыть]. Келли был вовсе не одинок в своих взглядах среди сотрудников Госдепартамента. Большинство (хотя были и исключения) пришло на дипломатическую работу в это ведомство из консервативных, состоятельных, известных семей восточных штатов, которые резко выступали против «Нового курса». Даже Болен, чьи взгляды под воздействием Гарри Гопкинса и Рузвельта претерпели изменения, следовал их стереотипам. Неудивительно, что Болен посещал англиканскую церковь и Гарвард, где он вступил в мужской студенческий клуб «Порселлиан», самый снобистский из всех клубов Гарварда. Отец Рузвельта также был членом этого клуба, а сам он не был принят в его члены, и это явилось самой болезненной неудачей в годы его молодости, прежде чем он заболел полиомиелитом. (Болен, конечно же, знал, как и каждый член клуба «Порселлиан», что Рузвельт не был «клеймен», как называли это «порселлианцы», поскольку эта информация ходила среди нестареющих клубных новостей и, несомненно, порой давала Болену повод отзываться о президенте с некоторым оттенком превосходства. С другой стороны, президент, возможно, не знал, что его новый переводчик был членом клуба «Порселлиан».)

Рузвельту нравилось иметь дело с теми (как с мужчинами, так порой и с женщинами), которые понимали, чего он хочет, и делали бы это без лишних вопросов. Херли относился как раз к этой категории людей.

С тех пор как Рузвельт в марте 1942 года объявил, что Иран имеет право на поставки по программе ленд-лиза, Соединенные Штаты приобрели серьезное влияние в стране. К моменту проведения Тегеранской конференции американцы контролировали такие сферы деятельности Ирана, как финансы, работу полиции, снабжение населения продовольствием. Кроме того, Соединенные Штаты занимались также вопросом реорганизации иранской армии. Рузвельт хотел получить простую, ясную декларацию, которая бы подтвердила иранцам, что Америка уважала и намерена поддерживать территориальную целостность Ирана и после окончания войны, и в которой было бы зафиксировано, что Россия и Великобритания будут также соблюдать свои соглашения. Херли, который в значительной степени нес ответственность за обеспечение влияния США в Иране, должен был понимать, как составить такую декларацию.

В связи с тем что, по существу, это являлось повторением Атлантической хартии, ни Сталин, ни Черчилль не могли оспорить обещание «поддержать независимость, суверенитет и территориальную целостность Ирана». Наряду с этим поскольку у каждой из их стран была своя история соглашений с Ираном, которая обычно игнорировалась, по всей вероятности, ни Черчилль, ни Сталин не придали значения этому заявлению, решив, что это рекламный ход. (На самом деле ни один из них не соблюдал впоследствии данного обещания. В Ялте, когда Энтони Иден предложил вновь подтвердить приверженность этой декларации, Молотов отказался. Великобритания, которая сохраняла влияние в южной части страны, где располагались нефтеперегонные заводы Англо-иранской нефтяной компании (АИНК) и важные нефтяные скважины, признала декларацию только на словах, продолжая в действительности практику присвоения львиной доли прибыли АИНК, расселяя сотрудников этой компании из числа иранцев в трущобах и отказываясь назначать иранцев на руководящие должности или же обучать их – что создало благоприятную почву для последующих социальных потрясений и революции.)

После того как Херли ушел, Рузвельт сказал Эллиоту: «Побольше бы нам таких людей, как Пэт, на которых я мог бы положиться».

Рузвельт продолжал проявлять обеспокоенность ситуацией в Иране. Учитывая, как мало он побыл в этой стране, он смог узнать про нее очень много. Через несколько недель после возвращения в Соединенные Штаты Рузвельт послал Хэллу записку с описанием своих впечатлений: «Иран, безусловно, очень-очень отсталая страна. Она состоит из нескольких племен, и 99 процентов населения, по существу, находится в рабстве у одного процента. 99 процентов населения не имеют своей земли и лишены возможности начать собственное дело или же превратить его в деньги или имущество»[244]244
  Stettinius, Roosevelt and the Russians, 180; Hull, Memoirs, 2:1507–8.


[Закрыть].

* * *

Был день рождения Черчилля (ему исполнялось шестьдесят девять лет), и именинник использовал это по максимуму. Днем британские и индийские военнослужащие и сотрудники Англо-иранской нефтяной компании устроили в его честь небольшой парад. Пользуясь таким случаем, Черчилль пригласил вечером к себе на ужин в британское посольство Рузвельта и Сталина, а также высших военных представителей и представителей внешнеполитических ведомств трех держав, Эллиота Рузвельта и своих детей Рандольфа Черчилля и Сару Черчилль-Оливер.

Это был прекрасный вечер. День был жарким, но с приходом темноты настала приятная прохлада. Для обеспечения безопасности (и чтобы создать драматический эффект от их формы) англичане поставили на входе в богато украшенное белое здание сикхов. Они также установили пандусы на входное крыльцо, чтобы Рузвельт в своей инвалидной коляске мог въезжать и выезжать.

Не доверяя британской основательности, Берия к приезду Сталина предпринял свои собственные меры безопасности. Сотрудники НКВД проверили здание сверху донизу, заглянув не только за каждую дверь, но под каждую подушку каждого кресла, и даже, по утверждению раздраженного Черчилля, опросили служащих посольства. К вечеру советская охрана находилась возле каждой двери и каждого окна, а также на крыше.

Тем не менее к началу ужина Черчилль вместе со своей дочерью Сарой сияли весельем (сам Черчилль счастливо дымил сигарой), принимая гостей, большинство из которых пришли с подарками. Рузвельт отметил, что, когда Черчилль представил Сару Сталину, тот склонился, «взял ее руку и поцеловал в старомодной, элегантной европейской манере».

Рузвельт подарил премьер-министру персидскую чашу, Сталин – папаху и большую фарфоровую скульптуру, изображавшую персонажей русских народных сказок. Черчилль был одет в смокинг, но Рузвельт, который не любил фрака и, как правило, избегал его, надел, как он это часто делал, когда требовалась официальная одежда, темно-синий костюм в едва заметную полоску и черный галстук-бабочку. Сталин был в форме.

Общество переместилось в элегантный обеденный зал, стены которого были выложены зеркальной плиткой, а окна задрапированы красными шторами. Длинные столы были уставлены хрусталем и серебром, мерцал свет свечей. Слуги были в ливреях и перчатках. Черчилль разместил своих гостей таким образом, чтобы Рузвельт находился справа от него, а Сталин – слева.

Посреди стола возвышался «грандиозный» праздничный торт, на вершине которого будут зажжены шестьдесят девять свечей.

Около каждого прибора находилось такое количество ножей и вилок, что Сталин был вынужден обратиться к британскому переводчику, Э. Г. Бирсу, сидевшему рядом с ним: «Прекрасная коллекция столовых приборов, но выбрать из них верный – проблема. Вы должны будете подсказывать мне, а также дать знать, когда я могу начать есть. Мне незнакомы ваши обычаи»[245]245
  Montefiore, Stalin, 30; Gray, Stalin: Man of History, 386.


[Закрыть].

Блюда, поданные к ужину, на самом деле были довольно простыми и скромными, особенно по советским стандартам. В соответствии с британской традицией перед каждым на столе было размещено меню: бычий хвост в кляре, филе морского языка в кляре в соусе «муслин», фаршированная индейка с пряностями, сезонный салат, винегрет со спаржей, яблочный пирог, фрукты.

Отовсюду сыпались тосты, после каждого из них все обычно вставали (безусловно, за исключением Рузвельта). Сталин поступал в своей обычной манере: он шел к тому, за кого поднимал тост, и чокался с ним. Черчилль делал то же самое. Таким образом, как вспоминал советский переводчик Валентин Бережков, «они вдвоем медленно перемещались по залу с бокалами в руках». Черчилль был настолько счастлив, что станцевал «веселый и безудержный танец английских моряков “хорнпайп“».

Рузвельт предложил тост за здоровье Сары Черчилль, после чего Сталин по своей традиции обошел стол, чтобы чокнуться с ней. Сара вспоминала, что, хотя он представлял собой «пугающую фигуру с узкими медвежьими глазами, он был в веселом настроении. В его глазах играли вспышки света, как холодные солнечные блики в темной воде»[246]246
  Sarah Churchill, Thread in the Tapestry, 65.


[Закрыть]. После того как она чокнулась со Сталиным, Сара подошла поблагодарить президента, который сказал ей (и это был редкий случай, когда он сослался на свое состояние): «Я бы тоже подошел к тебе, моя дорогая, но я не могу».

У всех остались в памяти две взаимных реплики Сталина и Черчилля. Во время одного из тостов Сталин упомянул Рузвельта и Черчилля как своих «боевых друзей» или «товарищей по оружию», затем он сделал паузу и сказал: «Если только это возможно для меня – считать Черчилля своим другом». В другом случае Черчилль заявил, что мир меняется. Он отметил в этой связи, что Великобритания стала приобретать «розовый» оттенок. В этот момент Сталин вставил: «Это признак здоровья». Черчилль ответил, что он согласен – при условии, что процесс не зайдет так далеко, чтобы привести к полнокровию и застою крови. Была еще одна весьма неоднозначная и удручающая сцена, когда Сталин в ответ на хвалебные тосты в его честь и в честь русского народа заявил, что «Красная армия сражалась героически, но русский народ и не ожидал ничего другого от своих вооруженных сил… Даже люди среднего мужества (и даже трусы) становились в России героями. Те, кто не погиб».

В какой-то момент Рузвельт поднял бокал и произнес тост за сэра Алана Брука, начальника Имперского Генерального штаба. Сталин сказал, что он хотел бы что-то добавить к тосту Рузвельта. Затем он заявил, что сожалеет о том, что сэр Алан так сурово и так недоверчиво относится к русским и что он пьет за здоровье генерала в надежде, что сэр Алан «лучше узнает нас и обнаружит, что, в конце концов, мы не так уж и плохи».

Результат был катастрофическим. Ужин до сих пор проходил в достаточно дружественной обстановке. Сэр Алан Брук уважал Сталина, но не любил его. Теперь же, несомненно, под влиянием излишка алкоголя Брук постучал ножом по своему бокалу и произнес тост, заявив, что англичане пострадали в этой войне больше, чем все другие, потеряли больше и сражались больше, чем любой другой народ.

После этого опрометчивого замечания, которое, как все в зале знали, было несправедливым (русские потеряли миллионы солдат и гражданского населения, больше, чем Великобритания, и уничтожили гораздо больше немцев, нежели англичане), «Сталин стал мрачен»[247]247
  Berezhkov, History in the Making, 288 (издание на русском языке: В. М. Бережков, Страницы дипломатической истории, М.: Прогресс, 1983).


[Закрыть], как вспоминал Бережков. «Он выглядел так, как будто вот-вот взорвется». Однако, взяв себя в руки, он спокойно сказал:

«Я хочу рассказать вам, что, с советской точки зрения, сделали для победы президент и Соединенные Штаты. В этой войне главное – машины. Соединенные Штаты доказали, что они могут производить от 8 до 10 тысяч самолетов в месяц. Советский Союз может производить в лучшем случае 3 тысячи самолетов в месяц. Англия производит ежемесячно от 3 до 3,5 тысячи самолетов, главным образом, тяжелых бомбардировщиков. Следовательно, Соединенные Штаты – страна машин. Без этих машин, полученных по ленд-лизу, мы бы проиграли войну»[248]248
  U. S. State Department, Foreign Relations of the United States, Conferences at Cairo and Tehran, 1943, 469.


[Закрыть].

Позже американская пресса отметила, что Сталин сделал самый громкий комплимент в адрес Рузвельта, который когда-либо звучал от руководителя самой крупной коммунистической страны в мире в адрес руководителя самой крупной капиталистической страны в мире. Кроме того, он смог также виртуозно изменить тему беседы.

Рузвельт, конечно же, должен был ответить, и в своем ответном тосте он воспользовался возможностью, чтобы подчеркнуть их самое большое достижение в Тегеране: они сделали первые шаги для объединения наций («Даже здесь, как он сделал это и в конференц-зале, Рузвельт посчитал необходимым упомянуть о послевоенном устройстве мира и о важности сохранения единства и сотрудничества великих держав не только на данный момент, но и в будущем», – отметил Бережков.).

«У всех нас разные обычаи, философские воззрения и образ жизни. Каждый из нас выработал свою схему действий в соответствии с устремлениями и идеями наших народов.

Однако в Тегеране мы доказали, что различные идеалы наших народов могут совпасть в единое, гармоничное целое, чтобы сплоченно служить для нашего общего блага и ради всего мира.

Завершая описание этой исторической встречи, мы впервые увидим в небе традиционный символ надежды – радугу».

На этом обед закончился.