Текст книги "Обеты молчания"

Двадцать шесть

– Доктор Дирбон?

Низкая. Темные, коротко подстриженные волосы. Резкий голос. Она посмотрела на Кэт.

– А вы партнер доктора Дирбона?

– Жена.

– Пожалуйста, садитесь. Дайте мне одну минуту, хорошо? – Она открыла перед собой папку. Перевернула пару страниц. Посмотрела несколько минут на одну, потом на другую. Повернулась к Крису. – И вы прибыли вчера вечером на «Скорой помощи» в экстренное отделение?

– Нет, я привезла его… Вернее, мой отец и…

– Почему?

– Почему?

– Почему вы вообще везли его на своей машине? Ему нужна была «Скорая». С такими симптомами, в машине, без медицинского сопровождения… – Она покачала головой.

– Я врач. Как и мой отец.

– Врач общей практики?

– Я – да, мы с Крисом, оба. Мой отец – специалист на пенсии.

– Невролог?

– Нет.

– Понятно. – Она поджала губы и снова замолчала, просматривая папку и переворачивая страницы взад-вперед.

Ей было где-то между тридцатью и сорока. Она не улыбалась. «Всегда улыбайся пациентам», – так думала Кэт.

– У меня с собой результаты сканирования. У вас есть опыт расшифровки снимков МРТ? – Она посмотрела на Криса, но не стала дожидаться его ответа. – Это лучший диагностический инструмент, который мы имеем на данный момент. И весьма точный. Как долго у вас наблюдались симптомы?

Он пожал плечами.

– Он ни о чем таком не упоминал. Мы были в Австралии, – сказала Кэт.

Врач ее проигнорировала.

– Сложно сказать, – Крис посмотрел на свои руки. – У меня были головные боли. Всю последнюю неделю, что мы провели в Сиднее. Но мы тогда собирались, и было жарко. Я не придал этому никакого значения.

– Ухудшение зрения?

– Да, небольшое. Я подумал, что мне нужны новые очки для чтения.

– Вы так говорите, будто это было совсем незаметно. Но так быть не могло. Не с такими снимками.

– Наверное, я просто пытался это игнорировать.

– Не лучшая идея.

– Если это глиома в четвертой стадии, то разницы все равно бы уже никакой не было.

– Но я не думаю, что это так. В третьей стадии – возможно. Не в четвертой. И хотя мне кажется очень маловероятным, что она доброкачественная, нам нужно сделать биопсию, чтобы быть уверенными. Я могу ошибаться.

«Но думаешь ты об этом почти как об очевидном факте, – подумала Кэт. – Вера в себя – это твоя специальность».

– Спасибо. – Крис поднялся. – Больше особо обсуждать нечего, верно?

– Лечение. Вот что можно обсудить.

– Лечения не существует. Не смешите меня.

– Если вы присядете, я могу ознакомить вас с имеющимися вариантами. Вы, может быть, не следите за событиями. Врачи общей практики не особо этим занимаются, как я заметила. Как давно вы последний раз диагностировали глиому в третьей стадии?

– На самом деле два месяца назад. Тридцатишестилетний мужчина, под два метра ростом, загорелый и подтянутый, пловец, водитель, один из австралийских фанатов спорта на открытом воздухе.

– Ну, в таком случае вы знаете, что во многих случаях мы можем провести операцию, чтобы снизить давление.

– Зависит от расположения опухоли.

– Тут это кажется возможным.

– В этом нет смысла.

– Вы перестанете так говорить, когда головные боли усилятся, что может произойти теперь в любой момент. Мы также предложим вам максимальное количество сеансов радиотерапии – скажем, десять. Это на какое-то время ослабит симптомы. Я запишу вас, чтобы вы начали на следующей неделе. Мы должны взять ситуацию под контроль. Ждать тут нельзя.

Она поднялась со стула. Пока она вставала, Крис повернулся и посмотрел на Кэт так, будто хотел ей что-то сказать, но вместо этого его внезапно вывернуло наизнанку.

На парковке он сказал ей:

– Помни.

Кэт больше ничего не надо было говорить:

– Крис, не проси меня. Я сделаю все, чтобы помочь тебе пройти через это.

– Кроме того, что я хочу.

– Ты не можешь просить свою жену или любого другого человека убить тебя – я не могу, не буду, и ты не должен даже задумываться об этом, что бы с тобой ни происходило. Я больше не хочу разговаривать на эту тему.

Он сидел рядом с ней, не говоря ни слова, всю дорогу домой. «Господи, – молилась про себя Кэт, – вытащи нас из всего этого».

Она сделала яичный салат и кофе, накрыла стол на террасе. Было тепло, как в июне, осы нагло кружили над их тарелками, но дикая слива в дальнем конце сада уже начала краснеть, горя на солнце. Серый пони иноходью пробежался по загону и остановился у ближайшей ограды.

Крис сказал:

– Я никогда не понимал, когда пациенты говорили: «Я не могу этого осознать. Я до сих пор этого не осознал». А теперь понимаю, потому что тоже не могу.

– Да.

Он положил вилку.

– Подскажи мне, что делать, Кэт.

Она потянулась к его руке. Ощущение от прикосновения к его коже, к его плоти и костям, чувство безусловного узнавания, с которым она взяла руку этого человека, смутили ее. Она подумала о ней как о руке умирающего, о руке, которую ей не стоит так сильно любить, потому что ее могут отнять у нее. Это было невообразимо.

– Я думаю, тебе надо делать, что она говорит. Она вела себя как сука. Она должна сидеть в лаборатории, а не общаться с людьми – одному богу известно, как себя с ней чувствуют другие пациенты, которые и так в шоке не только от того, что с ними может произойти, но и от всего этого медицинского жаргона и разных процедур. Ей нельзя разрешать разговаривать с пациентами до конца ее жизни. Но она права. И ты должен делать то, что она говорит. Ты и сам знаешь это.

– А есть ли в этом смысл? Сколько это будет длиться – шесть месяцев? Максимум. Хочу ли я потратить это время на восстановление после операции на мозге, при этом еще мучаясь от последствий лучевой терапии? Не уверен. – Он казался бесконечно утомленным даже на данном этапе. Слишком усталым, чтобы беспокоиться обо всем этом.

– Да. Им нужно сделать биопсию. Они могут уменьшить размер опухоли.

– Чтобы выиграть мне время.

– А что плохого во времени?

– О, с моей позиции совершенно ничего.

– Операция и радиотерапия выиграют тебе время – и хорошее время, Крис. Может быть, много времени. А если биопсия окажется хорошей…

– Не окажется. Никогда не оказывается.

– Ерунда, и ты знаешь это.

– Правда? Что мы, врачи, говорим? Слушайте пациентов, они дадут вам диагноз. Так что слушай меня.

Она погладила пальцами его руку, запоминая эти ощущения. А потом спросила:

– Почему ты не сказал мне?

– Не было смысла.

– Крис, я твоя жена.

– Ты бы все равно это узнала. Зачем было портить последние воспоминания об Австралии, зачем было сваливать на тебя все это раньше, чем это стало неизбежно?

Она посмотрела на него. Русые волосы. Карие глаза. Длинный нос. Широкий рот. Прижатые уши. Не красавчик. Не урод. Не лицо, которое сразу различишь в толпе. Не лицо, увидев которое уже никогда не позабудешь. Лицо Криса.

Он поднял ее руку и прижал к своей щеке.

– Дело, – сказал он, – не только в том, что я не хочу оставлять тебя и не хочу оставлять детей. Не хочу пропустить то, как они взрослеют. Не хочу быть не здесь и не делать того, что мы делаем в этом доме. Дело… даже не в том, что я не хочу умирать.

Она почувствовала щетину на его щеке. Она подумала, что если сосредоточится, то может даже почувствовать, как кровь бежит под его кожей.

Она ничего не говорила. Ждала. Что бы это ни было, он должен сказать это. Рассказать ей. Что бы это ни было.

Но он молчал. Он подержал ее руку у своего лица еще немного, а потом отпустил ее, поднялся и побрел через сад к загону. Кэт наблюдала и, глядя на него, заметила, что его походка стала странной, заваливающейся и слегка неуверенной. Она закрыла глаза, зная, почему это так, и слишком боясь смотреть на это дальше.

Двадцать семь

Парк отеля спускался к реке. Через нее был перекинут небольшой деревянный мостик, рядом росли ивы, и почти все здесь фотографировались: жених и невеста романтично стоят рядом, над ними склоняются ветви ив, а внизу блестит вода. Фотографы умело играли с тенями и бликами. Жених мог приподнять ветку ивы, чтобы невеста прошла под ней. А еще они могли взяться за руки и перегнуться через перила, глядя на бегущую реку. Это был беспроигрышный вариант.

Эми Финлэйсон, эвент-менеджер и координатор свадеб отеля Риверсайд, стояла на лужайке и наблюдала, как ее команда воздвигает шатер для завтрашнего торжества. Двойные двери столовой будут открыты, дальше гости смогут спуститься по небольшой каменной лестнице в несколько ступеней и сразу очутиться у входа в шатер. Если повезет, они откроют шатер и с другой стороны, чтобы была видна лужайка, ведущая к реке, куда можно будет спуститься позже. В этот раз будут фейерверки, в десять часов. Ее команда установит их рядом с конюшнями. В этом году она заслужила свои чаевые и бонусы. Люди были щедры, если свадьба удавалась, и не скупились на благодарности. В конце октября она собиралась отправиться в отпуск в Канаду.

– Я тебя не понимаю, – говорил ей менеджер. – Почему ты не поедешь куда-нибудь, где есть солнце и пляжи? На Маврикий, например?

– Потому что Маврикий значит одно, – сказала Эми. – Чертовы свадьбы.

* * *

С того места, где он стоял, спрятавшись за толстым ивовым пнем, ему открывался отличный вид – девушка, раздающая указания, рабочие, устанавливающие шатер. Обзор был великолепный. На всю лужайку, внутреннюю часть тента и французские окна.

Он внимательно огляделся вокруг. За ним был деревянный забор и поле. Он мог бы легко через него перелезть, но все поле целиком просматривалось из отеля. Тропинка за рекой тоже просматривалась и была слишком заметной. Только если он побежит налево, у него появится возможность уйти незамеченным, но и это было рискованно, потому что между деревьями и оградами, которые могли бы прикрыть его, были довольно большие промежутки. К тому же пришлось бы еще очень долго идти до дороги. Слишком долго. Затаиться где-нибудь на время тоже не представлялось возможным.

Нет. Так они точно смогут определить, откуда были выстрелы. Патрульные машины окажутся на месте мгновенно, тем более теперь. У него не было шанса. Если только…

Он улыбнулся. Если только.

Это было настолько очевидно, что он мог бы додуматься до этого и в десять лет.

«Что же тебя остановило?» – подумал он.

Элисон мечтала о шатре – его внутреннее убранство рисовалось в ее воображении годами. Розовые и белые ленты, обмотанные вокруг центрального столба, розовые и белые полотна и охапки цветов. Все это прибыло еще за неделю. Стоило целое состояние. Платила ее мать. Платила за грандиозную свадьбу.

Это было то, чего она хотела, а он всегда соглашался с тем, чего она хотела.

Элисон.

Он ехал домой, чувствуя в себе искры ярости, которые постоянно тлели, а иногда снова разгорались и пылали страшным огнем. Когда что-то напоминало ему, у него сбивалось дыхание. В груди начинало теснить. Даже зрение иногда искажалось, немного затуманиваясь.

Элисон.

Он отогнал машину и запер ее в гараже, а потом снова вышел в город и прогулялся до паба в четверти мили от дома, которому он отдавал предпочтение, потому что там всем было наплевать друг на друга и никто не хотел поболтать у стойки.

Он взял свою пинту разливного, потому что не переносил сладкий, плотный вкус настоящего эля, который они всем пытались впарить, и пошел вместе с ней в свой угол, захватив местную газету и ручку, если ему надо будет что-нибудь пометить.

Там все было про стрельбу. Три смерти. Никаких зацепок. Никаких улик. Куча воды, растянутой на несколько страниц, но ничего содержательного. Ничего такого, о чем бы ему стоило беспокоиться.

Двадцать восемь

Саймон Серрэйлер лежал на полу на спине и перекатывался сначала на левый, потом на правый бок. Налево, направо, налево, направо. Он был высоким мужчиной, и его часто беспокоила спина, но последние две недели он работал по пятнадцать часов, и даже понимая, что ему надо бы сходить к физиотерапевту подлечиться, он не мог найти на это времени.

Он перекатился слева направо еще дюжину раз и снова лег на спину, закинув руки за голову, в своей тихой гостиной. Скоро начнут звонить колокола. По четвергам вечером проходила большая тренировка. На этот раз он смог только немного заставить поскрипеть половицы, приходящие в прежнее положение после его небольших упражнений.

Еще упражнения помогали прочистить мозги. А это ему было нужно. Он слишком долго был в игре, чтобы тащить это с собой еще и домой. Сегодня днем он сказал в участке: «Мы достанем его, и я скажу вам, почему. Потому что он совершит ошибку. Да, он умный и хитрый, да, он все тщательно планирует. Но при обращении с огнестрельным оружием можно допустить множество ошибок, и рано или поздно он одну из них допустит и выдаст себя. Я не хочу сказать, что мы должны сидеть и ждать, пока он это сделает. Мы будем проявлять максимальную активность в отношении этого дела. Но я уверен, что, как только он облажается, мы будем рядом и не упустим его».

Он верил в это.

Он закрыл глаза. Потом открыл их и оглядел свою комнату, черпая силы из царившего в ней спокойного порядка. Затем поднялся, сделал несколько разворотов и пошел плеснуть себе виски. Этот вечер он собирался провести дома, в одиночестве, за просмотром документального фильма об Италии и чтением книги Саймона Себага-Монтефиори про Сталина. Это было его личное время, в котором он так отчаянно нуждался и которого с нетерпением дожидался, и его было настолько мало, что он ценил каждую минуту. Он хотел просмотреть свои блокноты с рисунками из отпуска на Фарерских островах этой весной, где он наглотался морозного воздуха, находился среди морских птиц и домов с камышовыми крышами и где чувствовал одновременно невероятное воодушевление и глубокий покой. В будущем году у него планировалась выставка, и половину рисунков он выберет оттуда, а вторая половина будет состоять из портретов, в основном его матери. Он хотел провести тщательный отсев, расположить их в идеальном порядке, а это потребует много времени в тишине.

Он растянулся на диване. Ему не хватало не только времени. Он нуждался в тихой эмоциональной гавани и понятия не имел, где ему найти такую.

У мужа его сестры нашли опухоль мозга. Саймон знал достаточно, чтобы понять, что шансов у него мало. Он искренне восхищался Крисом, и ему сложно было представить, каково будет остаться без него, но его голову и сердце больше занимала его сестра. Ее будущее с тремя маленькими детьми и напряженной работой, но без любимого мужа казалось невообразимым. Ей нужен будет Саймон. А ему нужны будут силы, время и любовь для всех них. Потому что больше никого не останется.

Колокола собора начали свой перезвон. Саймон подошел к окну и посмотрел вниз, на площадь.

«Неправда, – настойчиво твердил голос у него внутри, – не правда, и ты знаешь это. Есть еще папа. А теперь – папа и Джудит».

Джудит Коннолли.

«Она милая женщина, – продолжал голос. – Она мягкая, добрая, кажется искренняя, и она сделает твоего отца лучше. Какая может быть причина для того, чтобы испытывать к ней такую враждебность? Никакой».

Теперь, когда на работе ему приходилось ловить рыбу в мутной воде в состоянии полной неопределенности, Крис заболел и, возможно, умирал, а Джудит заняла место его матери, он не мог найти успокоение ни в чем, не мог получать удовольствие от рисунков и от планирования выставки, не мог успокоиться и просто жить.

Зазвонил телефон.

– Сай?

Кэт.

Она плакала.

– Я еду, – сказал Саймон.

Это была еще одна теплая ночь, медленный уход лета продлился еще на один день. В его квартале не было ни души. В ночи продолжали звонить колокола. Саймон постоял минуту и послушал. Он не был особенно музыкальным или религиозным – он оставил это Кэт. «Я занимаюсь Богом и музыкой за нас обоих», – как-то сказала она. Но он подумал о Крисе, который был обречен столкнуться со страшной болезнью, страшным лечением и, вероятнее всего, со страшной смертью, и его мысли были близки к молитве как никогда.

Если ГРСИ возникнет с новым делом и будет похоже, что они собираются работать вне Лаффертона достаточно долго, он решил, что попросит их обойтись без него. Он был нужен здесь, а не в другом конце страны, где будет гоняться за каким-нибудь неуловимым и загадочным преступником. Впрочем, если говорить о таком, то далеко за ним ехать не надо.

Когда он выехал на узкую городскую улицу, у него зазвонил телефон. Он его проигнорировал. Сейчас на первом месте была Кэт.

Двадцать девять

– Джейми, замолчи и давай спать.

Спать у него получалось отлично. Если бы не это, Бетан Дойл уже давно бы с катушек слетела. Он просыпался раньше шести, но в любом случае им надо было выходить из дома в семь, так что это не имело значения. Она отводила его в детский сад, а потом садилась на автобус до Бевхэма, чтобы быть там к восьми. Каждое утро превращалось в ад, но уж лучше это, чем зависеть от Фостера, лучше быть независимой, лучше сидеть без денег. С деньгами у нее сейчас и правда было не очень – после того как она оплатила детский сад и все счета. Но зато она была самостоятельной женщиной. И если ее бизнес со свадебными платьями пойдет в гору, то она, наверное, даже сможет бросить утреннюю работу.

Джейми завыл. Она закрыла дверь и включила ему Улицу коронации, но вой был слышен даже из-за стенки. Все с ним было нормально.

Телевизор тоже завыл – так уж звучала фирменная заставка Улицы коронации, – и на некоторое время отвлек Джейми. Бетан пошла на кухню и включила чайник; но, когда она вышла, Джейми рыдал так громко, что из соседней квартиры начали стучать.

Она зашла в темную спальню. Его манеж стоял в одном углу комнаты, ее кровать – в другом. Убогая маленькая комнатка. Ей внезапно захотелось разнести тут все вокруг, так она ненавидела убожество. И улицу, на которой они жили, и людей по соседству, и все вокруг. Она обращалась в совет за социальным жильем, но ей предложили вариант в самом жутком районе Бевхэма, а она хотела остаться здесь. Лаффертон был шагом вперед, и здесь она была далеко от Фостера. И школы здесь были хорошие, если думать о будущем. Если она сможет найти работу здесь и не платить за проезд, все станет еще лучше.

У нее были планы. Все продвигалось очень медленно, но планы у нее были. Джейми не был запланированным, далеко нет, но он родился, так что ее планы касались их обоих. Дети вырастают, это все не навсегда. Ее план был пойти в колледж, изучить дизайн и предпринимательство и открыть собственный свадебный салон вместо того, чтобы шить дома. Ее реклама уже принесла ей несколько заказов. Сейчас у нее на очереди было прекрасное платье с бисером. Если бы она только могла выйти на улицу и наорать на всех этих девочек, которых контролируют парни, как и ее когда-то. Если бы она только могла заставить их увидеть. Но она это сделает. Она была уверена.

Она убрала влажные волосы Джейми у него со лба. В комнате было душно. Наверное, поэтому он не мог отключиться.

Бетан отдернула шторы и приоткрыла окно. В комнату ворвался теплый ветерок и поднял в воздух одеяльце Джейми, свисавшее с края манежа. Он засмеялся. А еще ветер принес запах жареной рыбы с картошкой.

Она бы убила за порцию горячей рыбы с картошкой, но это была одна из тех вещей, о которых не предупреждают: ты буквально застреваешь дома и сидишь с ними как пришитая. Другая мать, может, и оставила бы своего ребенка, побежав в забегаловку в паре кварталов. А какая-нибудь еще и задержалась бы, чтобы пропустить пару стаканчиков. Некоторые оставляют своих двоих или троих детей на старшего, искренне полагая, что на десяти– или двенадцатилетнего ребенка уже вполне можно возлагать такую ответственность.

Запах картошки дразнил ее.

– Джейми, ложись. Давай, уже ночь, пора спать. Ложись.

Он стоял на коленках, но теперь подтянулся на решетках манежа и протянул к ней свои ручонки с улыбкой во все свое пухлое личико.

– Джейми, давай, ложись. Смотри, тут мышка.

В дверь кто-то позвонил. Джейми начал скакать на месте, одной рукой маша мышке, а другой держась за манеж.

Она не пойдет открывать. Наверняка кто-то что-то собирает, или продает, или, может, это просто дети. Дети тут были невыносимы, но она их не винила. Им было скучно.

Джейми все еще стоял на ногах и теперь начал долбить по краю манежа. Иногда он долбился об него головой и будил ее. Это ее беспокоило. Зачем он бьется головой так сильно, что наверняка делает себе больно? Она упомянула об этом в разговоре с доктором, когда отводила его на очередную прививку, но его, кажется, это не особенно заинтересовало, так что он просто пожал плечами и сказал: «Иногда они так делают. Один из моих так делал». Бам. Бам. Бам.

А потом снова зазвонил этот чертов звонок.

Она оставила дверь спальни открытой, чтобы Джейми мог слышать ее. Если она ее закрывала, он начинал стучаться головой и трясти решетку манежа еще сильнее.

У нее на двери висела цепочка. Она всегда была осторожна, закрывала окна по ночам и не снимала цепочку с двери, если была дома одна, то есть большую часть времени.

Она отперла замок и приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы натянулась цепочка.

– Ау?

Тишина.

Чертовы дети.

Она не стала снимать цепочку, просто высунула голову подальше из двери.

От внезапного звука выстрела Джейми резко сел в своем манеже. Он распахнутыми глазами смотрел через решетки на то место в коридоре, где только что стояла его мать, а теперь лежала и не двигалась. А потом он начал кричать.

Он кричал очень долго. Входная дверь захлопнулась, а его мать все еще продолжала лежать на полу. Джейми стал долбить по решетке манежа. Никто не пришел. Через какое-то время он сел и стал глядеть на свои ноги, а потом дополз до мышки и лег, прижав игрушку к лицу. Он покричал еще пару раз, но рядом была мышка, мягкая и приятная, так что в конце концов он заснул. Свет в коридоре оставался включен, и спустя какое-то время сквозь открытое окно спальни на подоконник начал капать дождь. Ребенок проснулся, заворочался, попытался накрыться одеялом, но потом его снова одолел сон.

Он просыпался дважды, и один раз встал и начал колотить по манежу, сначала кулаками, потом головой. Он долбился очень долго. Его мать по-прежнему лежала на полу и не подходила к нему, и свет все еще горел. Дождь усилился, насквозь промочив занавески.

В конце концов темнота вокруг побледнела и посерела, и ребенок распластался в манеже и заснул, накрыв собой мышку. Он проспал до шести часов, потом до семи и не просыпался до восьми утра. Но ничего не изменилось. Дождь стучал в окна, и свет по-прежнему был включен, и его мать все еще лежала на полу в коридоре, и ребенок начал плакать, но теперь уже тихо, осознав бесполезность криков и долбежки по манежу, голодный, грязный и замерзший.

Но ничего все равно не произошло. Ничего не изменилось. Никто не пришел, и его мать не поднялась.