Текст книги "С высоты птичьего полета"

Часть вторая

Глава 15

Весна 1943 г.

Пока война душила Европу, ее загребущие щупальца проникли во все сферы гражданской жизни. В Голландии, где нацисты надеялись обрести союзников, отношения продолжали ухудшаться. После трех лет оккупации профессору Йозефу Хельду казалось, что оккупационным войскам стало ясно: Нидерланды – упрямый мул, не желающий сдаваться и подчиняться приказам фюрера. На улицах Амстердама Йозеф замечал соотечественников, тайно носивших оранжевые цветы и ленты в знак объединенного сопротивления врагу. Подполье тоже жило и процветало: члены Сопротивления печатали газеты и раздавали их населению, а голландская радиостанция «Оранжевое радио» каждый день вещала тем, у кого остались радиоприемники. Хельд слышал, что сама королева Вильгельмина передаст свои слова поддержки из своего убежища на Британских островах.

Но в мире профессора Хельда изменилось не все.

Очереди за хлебом, мясом и овощами становились длиннее, а запасы продовольствия – короче. Тем не менее, он ежедневно ходил в университет, проверял бесконечные работы по математике, записывал на доске сотни математических уравнений. Все оставалось как раньше. Но только не дома, в котором он хранил тайну: Майкла Блюма, ночующего на его чердаке.

Дни Майкла тянулись долго и бесконечно, он подумывал уйти, они с Хельдом это обсуждали, но не представилось одного достаточно безопасного для этого момента. Поэтому он обустроил свое жилище на чердаке как мог, и они продолжили выживать вдвоем.

Дни превращались один в другой, и прежде, чем они осознали, Майкл снова увидел заснеженные крыши. Иногда они не разговаривали целыми днями, иногда болтали о погоде или делах в университете. Однажды Йозеф застал Майкла в слезах и просто закрыл дверь, стараясь его не тревожить.

Поначалу Майкл спрашивал: «Лучше?» – и Йозеф мотал головой и отвечал: «Хуже». Вскоре спрашивать Майкл перестал. Шли месяцы, и стало ясно, что больше ничего сделать невозможно: с евреями обращались все хуже и хуже, и многих увезли насильно или они сами уехали, оставив после себя только глухое эхо множества голосов. Несправедливость происходящего приводила Йозефа в ярость. За то время, что они прожили вместе, он привязался к Майклу, и дорожил их разговорами, частенько затягивающимися до поздней ночи. Он завидовал одержимости молодого человека поэзией и испытывал гордость, когда творчество Майкла стало глубже, сурово приправившись несправедливой войной.

Одним весенним днем, похожим на многие другие, перед тем как отправиться домой, Йозеф получил продукты. За полученное он был благодарен: продуктов стало не хватать, но все же им удавалось выживать. Йозеф перестал тщательно выбирать кошерные продукты для Майкла, но тот и не возражал. За три года нацистского режима жизнь стала тяжелее, люди вымотались – вползло скорбное принятие, негласное коллективное соглашение беречь энергию пока тянулась эта бесконечная война.

Йозеф вздохнул. Он с трудом мог вспомнить, что такое мирное время.

Когда он свернул на свою улицу, к нему подошли два немецких солдата с проверкой документов. Узнав его, они помахали ему и пропустили.

– Добрый вечер, профессор, – поприветствовал его один из патрульных.

Йозеф кивнул в ответ. Уже не в первый раз он отмечал про себя, что не так-то плохо иметь племянницу, влюбленную в нациста.

Около дома мефрау Эпштейн Уозеф остановился, чтобы взглянуть на него впервые за несколько месяцев. Поначалу видеть этот дом было больно, но теперь он стоял и смотрел, вспоминая тот случай, так резко швырнувший его в реальность войны. Его ужалило воспоминание: в воздух взмыли ноты и обрушились на него дождем. Один ее ботинок лежит на земле. Впервые он задумался, что же с ним случилось.

Она называла свой дом «Гаванью» – та была изображена на расписанной вручную плитке над дверью. Выкрашенные в зеленый цвет подоконники начали облезать, немецкие солдаты заколотили окна досками – окруженный крошечным заросшим садом дом превратился в печальную пустую раковину. Йозефу вспомнилась музыка, вспомнилось, что игра мефрау Эпштейн заставляла его переживать. Ему сильно ее не хватало.

Повернув к своему дому, он заметил на крыльце некий предмет. В нем проснулось любопытство. Он редко получал почту на дом, а подарки – ни разу. Он поднял сверток, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. Огляделся, но никого не было. Он вставил ключ в замок и торопливо открыл дверь.

Кот не встретил его, вероятно, он, как обычно, с Майклом. Небольшим зонтом, лежащим у стойки в прихожей, он отбил ритм по трубе, тянувшейся через весь дом на чердак. В ответ раздался приглушенный звук: все хорошо.

Йозеф положил сверток на кухонный стол и перерезал веревку. Он удивился и обрадовался одновременно, увидев, какой замечательный подарок ждет его юного друга. Однако пока он оставил его на столе, сначала ему хотелось проведать молодого человека, и что важнее, подарить тогда, когда он будет ему больше всего нужен. Он погасил свет, еще раз проверил, заперта ли дверь, и поднялся наверх.

Открыв дверь на чердак, он осознал, как сильно изменилась темная, терпко пахнущая комната. Некогда сухое, практичное пространство для хранения отживших частей его жизни преобразовалось в пространство богемного художника. Шаткая книжная полка заполнена книгами из его собственной библиотеки и теми, которые ему удалось принести из университета. Клочки бумаги и наброски были приколоты к каждому свободному месту. Из сундуков и подушек сооружена примитивная гостиная. Старый стол, теперь ставший письменным, сдвинут в угол, когда-то подаренный Йозефом томик Рильке был открыт и гордо прислонен к стене. Целая жизнь, размещалась в крошечном пространстве, полном тепла и кипучей энергии.

Майкл сидел за столом и писал в блокноте. Бледная копия прежнего юноши – эта безжизненная бледность была красноречивым свидетельством двух лет заключения, хотя обычно его глаза сияли легко узнаваемым блеском. Кот удобно устроился у него на коленях. Когда Йозеф вошел, Майкл зарычал, вырвал страницу и бросил ее на пол, уже усеянный скомканными бумажными шариками.

Майкл вскочил на ноги, и Кот спрыгнул с колен.

– Тяжелый день выдался. Я расстроен. Я должен что-то сделать…

– Ммм, – приподнял бровь Йозеф.

– Я сделаю что-нибудь, – простонал Майкл.

– Что-нибудь? – повторил Хельд, позволяя легкой улыбке появится по лице. И перед тем, как спуститься вниз объявил: – В таком случае у меня кое-что для вас есть.

На кухне из пыльной стопки бумаг он вытащил листок, который хранил очень долго. Вернувшись на чердак, он протянул его Майклу.

Сгорая от любопытства, Майкл развернул листок. Это было то самое задание, что он не выполнил два года назад на занятии Хельда.

– Вы шутите, профессор, – проговорил Майкл.

Йозеф не сдержал ухмылки, и, оглядев чердак, передвинул сундук так, чтобы сесть.

– Когда война закончится, вы станете знатоком математики, – с некоторым удовлетворением сообщил он.

Майкл закатил глаза.

– Ну конечно!

– Хотите чаю?

– Нет, спасибо, чай не поможет. Как там сегодня?

– А, – протянул Йозеф, – все также.

– Как вы думаете, почему вам разрешают преподавать?

Йозеф пожал плечами:

– Не знаю. Столько людей отправлены сейчас в трудовые лагеря. В основном я учу девушек и людей, слишком больных, чтобы их призывать. А как прошел вашдень?

Майкл пожал плечами.

– У нас был довольно насыщенный день, я и Дантес.

– Кто? – растерянно спросил Йозеф.

– Профессор, год назад я дал вашему коту имя. Разве не помните? Я много раз повторял.

– А, да, конечно, для меня он все еще Кот. Напомни мне, это из «Ада» Данте?

– Нет, Эдмон Дантес – из романа «Граф Монте-Кристо».

– А, – Йозеф в очередной раз подумал о том, насколько они с Майклом разные. Если ему просто хотелось назвать кота Котом, то для Майкла кот представлялся дерзким пленником, который – как и он, возможно, – однажды вырвется на свободу.

– Мы с Дантесом играли в салки, – продолжал Майкл. – Мы сделали круг по комнате. Думаю, он пытался рассказать мне историю своей жизни.

Йозеф взглянул на кота, теперь животное свернулось комочком на складной кровати.

– Да, похоже беготня его порядком утомила. Полагаю, из твоей тюрьмы ему не получится сегодня сбежать. Впрочем, господин Блюм, у меня есть нечто, что, полагаю, вам может понравиться.

– О Боже, только не математика!

Однако Йозеф принес Майклу и настоящий подарок – заново упакованный сверток ждал юношу за дверью – а сам сделал вид, что в шутку дарит молодому другу старое математическое уравнение.

Майкл разорвал оберточную бумагу и нашел внутри небольшой радиоприемник. Не отрывая взгляда, он смотрел на него, пока не расплылся в широкой улыбке.

– Что…? Где ты…? Где вы его достали? Я думал они запрещены.

– В наши дни кажется уже все запрещено.

– Вы что, предатель? Никогда бы не поверил. Как?

Йозеф пожал плечами.

– По правде сказать, я не знаю. Вы не поверите, но я нашел его на крыльце.

Майкл посмотрел на него, прищурив глаза:

– Интересно. Что думаете, друг или враг? Ингрид? – его глаза блеснули. – Нет, вероятно, тут замешана другая женщина.

Йозеф неловко заерзал на стуле.

– Минейр Блюм, вы неисправимый романтик! Какое-то легкомысленное занятие в наши непростые времена.

Майкл оживился:

– Разве война не самое подходящее время для любви? Разве она нам не нужна больше, чем когда-либо? Приятные мысли о Эльке заставляют биться мое сердце. А что насчет вашего?

Йозеф поднялся, ощущая себя неловко из-за темы разговора.

– Ну, мне и так ежедневно хватает волнений, что гонят кровь по телу, это точно, минейр Блюм.

Майкл усмехнулся:

– Вы всегда меняете тему разговора, но я своих попыток не оставлю. Вам недостает любви, профессор. И всем не достает. И зовите меня уже Майкл, в сотый раз вам говорю. Зовите меня Майкл.

Йозеф быстро сменил тему и указал на радиоприемник.

– Включать нужно негромко.

– Само собой.

– И только тогда, когда я дома – музыка не должна звучать, когда меня нет.

– Есть, сэр, – Майкл сосредоточился на радиоприемнике, поворачивая большой черный диск в поисках станции. Наконец, заскрипела мелодия Моцарта из любимого произведения мефрау Эпштейн.

Йозеф глубоко вздохнул, охваченный болью и восторгом, слишком невыносимыми.

– Ну, если это все… – прошептал он. В горле встал ком. Видя, как Майкл увлечен новой игрушкой, Йозеф повернулся, собираясь уходить.

Готовый поужинать, кот спрыгнул с кровати и последовал за хозяином. Когда он оказался на последней ступеньке лестницы, бумажный самолетик, сделанный из листа с заданием по математике, пролетев мимо, опустился перед ним. Йозеф не сдержал улыбки и покачал головой.

Глава 16

Открыв входную дверь, Ханна поняла, ее мать не одна. В коридоре ее встретил высокий, восторженный голос Евы. На вешалке висело ее черное шерстяное пальто. При взгляде на желтую звезду, аккуратно пришитую рукой Греты, сердце Ханны сжалось. Евреям было гораздо труднее передвигаться по городу, но Ева нашла дырку в сетчатом заборе, достаточно большую, чтобы проскользнуть.

– Никому нет дела до маленьких девочек, – заявила она, когда Ханна с Кларой выразили беспокойство.

Ханна закрыла дверь и прошла в гостиную, ее подозрения подтвердились. На коленях рядом с матерью стояла их юная подруга. Две толстые черные косы спадали на плечи. На ней была простая серая туника, сшитая Гретой. Карие глаза широко раскрыты, она внимательно наблюдала за вязанием и слушала указания Клары.

– Гляжу, у нас гости, – воскликнула Ханна, стараясь выглядеть веселой.

– А как же, – Клара подняла белоснежную голову, чтобы поприветствовать дочь. – Ева теперь такая мастерица.

Воодушевленные глаза Евы встретились с глазами Ханны.

– Да, я собираюсь связать еще одно одеяло. Они нужны сейчас многим людям.

– Звучит замечательно, – прощебетала Ханна, разжигая огонь и направляясь на кухню, чтобы поставить чайник. При мысли о жизни этого ребенка, ее сердце снова сжалось. Она порылась в шкафах и нашла несколько орехов и немного сушеных фруктов, хранившихся с Рождества. Она сложила их в крошечные пакетики и засунула в карманы пальто девочки в прихожей.

Когда вода закипела, она налила кипяток в чайник и внесла его на подносе в гостиную.

– Думаю, чашка чая не помешает.

Лицо девочки засияло от радости.

Ханна налила чай в три чашки и добавила по ложке сахара и молока. Она протянула Еве чашку.

– Вот, Ева, садись-ка и выпей-ка с нами чаю.

Ева бережно взяла чашку из костяного фарфора.

– Мама обычно не разрешает мне пить из таких чашек. Я довольна той, из которой обычно пью.

– Ну, тебе уже почти двенадцать, – сказала Клара, – Уже можно.

– Правда? – Ева осторожно села на стул, расправила юбку, как ее, очевидно, учила мама. Потом скрестила ноги и взяла чашку.

– Как поживает твоя семья? – спросила Ханна.

Евины глаза помрачнели. Она потягивала чай и словно пыталась придумать правильные слова. Ханна тут же пожалела, что спросила.

– Мой младший брат Виллем сейчас немного не в себе, – наконец сказала она.

– Мне кажется мы все сейчас немного не в себе, – отозвалась Клара, поддев стежок и взглянув поверх очков на свою юную подругу.

– На прошлой неделе они забрали обоих моих старших братьев, как забрали папу, хотя им всего пятнадцать и шестнадцать, – тихо добавила она.

Все трое сидели в тишине и слушали, как шипит и потрескивает огонь. Другой звук ритмичное успокаивающее тиканье часов.

– Мама теперь все время плачет.

Ханна подошла к креслу и нежно чмокнула Еву в макушку.

– Все пройдет, – прошептала она ей в волосы. – Скоро вы снова будете вместе, я уверена.

– Ян так разозлился, – продолжила она, – что вышел в сад, взял палку и принялся бить ей по кустам и земле, твердил, что, когда вырастет, убьет всех немцев. Тогда мама прикрикнула на него, чтобы никто не услышал, и потащила обратно. – Евины глаза сделались очень серьезными. – Я знаю, что должна быть сильной, потому что теперь я старшая из детей в доме, но могу я вам кое-что сказать, мефрау Клара?

Клара перестала вязать и неспешно кивнула.

– Мне очень страшно. Я думаю, они уже не вернут папу и братьев, и думаю, именно поэтому мама и плачет.

Ханна глубоко вздохнула, и Клара сделала то же самое.

– Здесь ты всегда найдешь приют, ты знаешь – заговорила Клара, сдерживая подступающие слезы. Она наклонились вперед и артритными пальцами коснулась маленькой Евиной руки. – Ты можешь всегда приходить сюда и быть в безопасности. Передай это своей маме.

Ева кивнула и отхлебнула чаю. Они сидели в дружеском молчании.

Казалось девочке хотела сменить тему разговора:

– Могу я вас кое о чем спросить?

– Конечно, – ответила Клара. – Все, что хочешь.

– Та шкатулка, что стоит на камине, – указала Ева на яркую резную шкатулку, ее недавно перенесли туда из комнаты Клары. – Что в ней?

– Эта? – ответила Клара веселее, – Хорошо, что ты спросила. Ханна, передай ее сюда.

Ханна положила шкатулкуна хрупкие девичьи коленки. Ева поставила чай на столик и погладила шкатулку маленькими руками.

– Открой. Внутри сюрприз, – сказала Клара.

Ева осторожно отцепила крючок и открыла шкатулку. Внутри сидела балерина в яркой пачке.

– Поверни ключ, – подсказала Ханна, – сзади.

Ева повернула ключ, и балерина ожила, покрутив пируэт под трель колыбельной. Балерина выглядела волшебно.

– Она у меня с детства, – улыбнулась Клара. – И мне кажется, что пришло время передать ее кому-то вроде тебя. Она тебе понравилась, Ева?

Ева расплылась в улыбке, но тут же ее личико нахмурилось.

– Я бы с удовольствием взяла, но мамочка велела ничего не брать и не приносить домой. Как вы думаете, могу ли я оставить ее пока здесь? Мне кажется, она здесь будет в безопасности.

Клара кивнула.

– Конечно, ты можешь оставить ее здесь. И когда придет время, ты заберешь ее, и она будет твоей, а потом ты передашь ее своим детям.

Ева потупила взгляд, словно не веря этим словам, но выдавила улыбку.

– Спасибо. Это самый лучший подарок из всех, что мне дарили.

– У нас есть песочное печенье, – сказала Ханна, хлопнув в ладоши. – Я совсем забыла. Мне пришлось обойтись без масла, но получилось неплохо. – Она принесла из кухни три ломтика песочного печенья и положила их на тарелку на коленях Клары. – Почему бы тебе не доесть, Ева?

Ева откусила кусочек и продолжила болтать о других вещах. Но тяжесть разговора опустилась туманом, плотным одеялом печали, окутала комнату и отравила всю атмосферу.

Когда часы пробили шесть, Ева вскочила.

– О боже, мне надо идти!. Мама сказала, что я должна быть дома, чтобы помочь с ужином и малышом. Теперь, когда Виллему исполнилось два года, с ним столько хлопот, – проговорила она с интонацией, явно позаимствованной у матери.

Ханну с Кларой рассмешила эта интонация.

Ева натянула темно-коричневые колготки в рубчик, надела поношенные кожаные туфли и вышла в коридор.

Ханна помогла ей надеть и застегнуть пальто. Ева остановилась как вкопанная.

– Что-то не так? – спросила Ханна.

Ева смутилась.

– Мама сказала, чтобы мы больше не пользовались парадными дверями, на всякий случай… – ее голос оборвался.

Ханна сразу все поняла.

– Давай воспользуемся запасной дверью. Следуй за мной. А так даже веселее. У тебя мудрая мама. Она знает, что лучшие друзья не нуждаются в приглашении и входят через заднюю дверь.

Ханна наблюдала, как девочка скользнула в сумерки через заднюю дверь, шелковые косы взметнулись, в карманах спрятались сладости, их она найдет позже.

Как только Ева убежала домой, Ханна вышла в сад, погруженная в свои мысли. В руках она держала велосипедную цепь, которую умудрилась найти в кампусе университета. Она надеялась, что цепь подойдет к последнему велосипеду, который она собирала. Выйдя ранним вечером на улицу, она почувствовала, что ей не по себе, что-то было не так. Волосы на затылке зашевелились, по спине пробежал холодок. Тщательно прислушиваясь, она поняла, что не одна, но в ответ раздалось только уханье совы.

Она шла по тропинке к мастерской, но, подойдя ближе, поняла: что-то точно не так: обычно запертые на засов и плотно закрытые двери были открыты и раскачивались на петлях, постанывая от легкого ветра, шелестевших в деревьях над ней.

Все в ней насторожилось. Она еще надеялась, что это попросту ветер, или, может, соседская кошка. Осторожно она подошла к двери и заглянула внутрь.

Внутри все было в порядке. Она занесла руку, чтобы включить свет, но отчего-то снова засомневалась. И снова появилось ощущение: она не одна. Ханна замерла, прислушиваясь к биению сердца, стучавшему в ушах.

Вдруг откуда-то из глубины донесся стон. Она уже собралась бежать, но что-то бросилось в глаза – цвет одежды, она мгновенно узнала ее. За кучей ящиков со старыми деталями, что хранил в углу мастерской ее отец, она разглядела ногу, освещенную полоской вечернего света. Ткань на брючном манжете была цвета хаки, цвета союзников.

Она насторожилась, до нее доходили слухи о сбитых летчиках, иногда добиравшихся до города. Тихонько обойдя комнату, она увидела его. В тусклом вечернем свете она отчетливо разглядела его бледное как бумага лицо. Его веки были закрыты и тонкие темные ресницы подрагивали, он часто дышал, а на лбу блестели капли пота. Когда ее глаза привыкли к темноте, она заметила еще что-то. На боку зияла глубокая рана, липкая от крови. Он заткнул ее, обмотав грубой повязкой вокруг талии, но и она покрылась засохшей, запекшейся кровью.

Она опустилась на колени, чтобы не напугать его, потом подползла к нему и взяла за руку. Пощупала пульс. Тонкий, нитевидный. Перед тем как резко открыться, глаза летчика затрепетали, будто он бросался в бой. Он выглядел испуганным, словно попавший в капкан раненый зверь.

Ханна обратилась к нему:

– Все хорошо. Вы в безопасности, – сказала она сначала по-английски, затем по-голландски, и, наконец по-немецки. Мужчина быстро облизнул губы языком. По мере того, как он приходил в себя, на его лице проступила боль, а рука невольно тянулась к ране на боку.

Ханна тихо говорила ему:

– Не двигайтесь. Я принесу что-нибудь поесть и попить. Лежите спокойно. Я сейчас вернусь.

Его глаза смотрели дико и безумно, но, казалось, он понял ее слова, и, опускаясь на место в углу, кивнул.

Ханна поспешила в дом. Решив не тревожить мать, она бросилась к аптечке и вытащила все необходимое. Иглы, нитки, бинты, немного спирта, антисептика и ваты – все, чтобы перевязать рану. На кухне она налила стакан воды и немного сладкого чая из еще теплого чайника, зная, что чай поможет отойти от шока. Затем поспешила обратно в мастерскую.

Опустившись на колени рядом с молодым человеком, она принялась обрабатывать рану. Летчик снова впал в беспамятство. Она отрезала ткань, обмотанную вокруг его талии. Чуть ниже грудной клетки зияла большая, но неглубокая рана, и, хотя он потерял много крови, похоже, жизненно важные органы не были задеты, только разрезана плоть. Промыв рану, она принялась орудовать иголкой и ниткой, благодаря себя за дополнительные занятия по оказанию первой помощи, которые посещала в начале войны. Он тихо застонал, пока она ухаживала за ним, и то терял сознание, то снова приходил в себя.

Зашив рану, она быстро перевязала ее. Он снова бессознательно застонал, когда она нанесла жгучий антисептик, а затем накрыла марлей и перевязала бинтами. Помыв руки в отцовской раковине, она присела рядом с ним и медленно поднесла стакан воды к его губам. Даже в полубессознательном состоянии он жадно пил желанную жидкость. Казалось, это оживило его.

Его сухие, потрескавшиеся губы наконец зашевелились:

– Я что, сплю? – спросил он. – Или это самое прекрасное создание, что я видел в жизни?

Улыбнувшись, она покачала головой. Он говорил с очевидным американским акцентом, и его слова ее удивили: несмотря на сильную боль и обезвоживание, он все же нашел силы для заигрывания.

Промокнув водой его лоб, она прошептала ему на ухо по-английски:

– Вот сладкий чай. Я принесу постельное белье. Вам придется остаться здесь, пока я не выясню, что с вами делать, но вы в безопасном месте. Кроме меня никто сюда не придет.

Мужчина кивнул, промычал снова и лег. Вернувшись в дом, Ханна достала из шкафа одеяло и подушку и снова пришла к нему. Перед сном, напоив чаем, она уложила летчика. Завтра утром она вернется, чтобы перевязать раны, подумала она, и если он немного отдохнет, то, наверное, оправится.

Впрочем, его раны меньше всего волновали ее. Она не знала, как ему помочь после. В университете она слышала, что найденных летчиков тайно вывозили. Об этом перешептывались в очередях за хлебом, как и о героях, работающих в Сопротивлении. Но Ханна не знала, с кем связаться.

Уложив мужчину спать, она решила, что утром выяснит, как ему помочь. Погасив свет в мастерской и плотно закрыв дверь, она вышла в сад. Ханна не могла помочь Еве, но, по крайней мере, она могла помочь ему.

Войдя в дом, Ханна ощутила свою нужность, надежду, что сможет что-то сделать. Уже больше двух лет она училась делать велосипеды по книгам отца и его аккуратными рукописным заметкам. Она уже давно собрала трехколесный велосипед, который начал ее отец, и также закончила два взрослых велосипеда, они стояли, накрытые, в мастерской. Работа шла медленно, детали доставались с трудом, но она собирала их, чтобы пожертвовать на дело. Теперь у нее была веская причина встать на путь Сопротивления.