Текст книги "Валенсия и Валентайн"

Сьюзи Кроуз
Валенсия и Валентайн

Барклаю, Салливану и Скарлет.

Конечно же.

Suzy Krause

VALENCIA AND VALENTINE

© 2019 by Elena Krause

This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com, in collaboration with Synopsis Literary Agency

© Самуйлов С., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2022

Глава 1

Валенсия не слишком часто думала о смерти.

Если уж на то пошло, все остальные тоже думали о ней слишком мало. Относились чересчур легкомысленно. В конце концов, людей в мире много, и каждому рано или поздно приходится умирать, не всем одинаково, не всем в одном каком-то месте и при одних и тех же обстоятельствах. Кто-то – в очереди в банке от руки грабителя. Кто-то – на операционном столе под ярким белым светом и блестящей хирургической сталью. На больничной койке в окружении близких, опечаленных и произносящих утешающие слова, или в самолете, в саду, даже на уличном переходе.

Тебя могут убить, ты можешь заболеть смертельной болезнью, проявить трагическую неуклюжесть.

Осло. Норвегия. Милуоки. Висконсин. Космос.

Она не была бессмертна и знала это. Вот и все.

Проблема была в болезненной гротескности ее мыслей о смерти, характерной, впрочем, и для ее мыслей относительно всего остального. Мысли эти возникали в самые неподходящие моменты, отличались графической детализацией и циклической закольцованностью. Идя по улице, она замечала несущийся на большой скорости автомобиль и думала: Эта машина едет слишком быстро. Все, большего и не требовалось – мозг ухватывал мысль, сжимался в кулак, и следующий час или около того она представляла, как ее тело ударяется о капот и с хрустом трескается, словно огромное яйцо. Потом она еще какое-то время чувствовала себя уставшей и разбитой, словно ее и впрямь переехала – причем неоднократно – машина.

Нет, Валенсия не думала, что умрет именно вот так; она просто не могла не представлять этого.

И если не машина, то острая кромка, высокий уступ, вспышка молнии вдалеке. Каждый день обеспечивал ее неисчерпаемым ассортиментом возможных смертей, сотнями ужасных сценариев, которые мозг мог схватить и творчески развить.

Остановиться и не думать о том, как ее сбивает авто, как она сгорает заживо в постели или при падении ударяется головой об угол чего-то, можно было только одним способом, представив – в мельчайших деталях – место, где она и впрямь собиралась умереть: «Сервисный колл-центр Уэст-Парк», где она работала взыскателем долгов, то есть телефонным коллектором. Мысль эта приносила успокоение – не потому, что работа была так уж хороша или нравилась ей, а потому, что ее активное воображение ничего не могло поделать с предметом столь унылым, прозаическим и скучным.

Колл-центр помещался в громадном, массивном здании, похожем на склад и заполненном кабинками. Стены могли быть бежевыми, розовыми или коричневыми в зависимости от времени суток и угла, под которым на них падал свет. Никому не приходило в голову повесить на стену картину или подобрать симпатичные занавески для окон. Стены и окна были здесь не для того, чтобы смотреть на них, а чтобы находиться за ними, работать в ограниченном ими пространстве. Временами возникало чувство, что ты здесь в тюрьме.

Единственными звуками были шорох шагов и сотни приглушенных, односторонних телефонных разговоров. Обманчиво свежий запах чистоты всего лишь пытался прикрыть затхлость воздуха, напитанного телесными испарениями. Все здесь выглядели либо обеспокоенными, либо скучающими. В некоторых отношениях больше, чем исправительное учреждение, колл-центр напоминал лечебницу; входя сюда, люди испытывали тревожное ощущение в глубине живота. Почему-то казалось, что все здесь больные, умирающие или уже мертвые.

Тонкие и невысокие перегородки с трудом отделяли Валенсию от мужчин, сидевших по обе стороны от нее. За семнадцать проведенных здесь лет она так и не познакомилась с ними, и желания познакомиться не возникло ни у нее, ни у них. Один время от времени посылал намек на улыбку в направлении Валенсии, как бы признавая ее присутствие, другой же постоянно смотрел прямо перед собой. Оба были среднего возраста, оба носили очки с толстыми стеклами и усы, возможно компенсируя нехватку волос на затылке или, возможно, из-за социального давления, выражавшегося в стремлении быть как все. Оба напоминали не совсем одинаковые книжные полки.

Все остальные в «Уэст-Парке», когда Валенсия осмеливалась обвести помещение взглядом, сливались в огромную хаотичную массу, но в ее голове они все выглядели такими же одинаковыми, как и ее соседи, и двигались совершенно синхронно. В воображении Валенсии только один из них был человеком, прототипом некой странной корпорации, производившей социально неловких роботов для работы в колл-центрах, потому что никто другой работать в таком месте не хотел. Роботов с затуманенными глазами, редкими волосами, запахом изо рта и плоскими, скучными голосами.

Итак, вот люди, на которых она будет смотреть, и вот место, но была еще и конкретная точка, в которой – на этот счет не было ни малейших сомнений – ей предстояло умереть: жесткое, но хорошо просиженное офисное кресло. Валенсия представляла, как будет сидеть в нем, связанная со столом телефонным шнуром, глядя на фотографию, шесть на четыре, картины с птицей, пришпиленной к стене кабинки за компьютером. Чтобы представить, как все произойдет, ей не нужно было принимать во внимание глубинную механику тела, хватало основ.

День будет восприниматься как обычный, совершенно нормальный, пока не перестанет восприниматься вообще.

Легкие откажутся делать то, что им полагается делать, и сердце замедлится и остановится. Она откроет рот, но из него не выйдет ничего, кроме выдоха – какой-то хрупкой, изящной штучки в перьях (разумеется, последний вдох должен быть чем-то таким, что можно увидеть).

Мысли остановятся… Это была ее любимая часть. Мысли остановятся.

Голова свесится вперед, и она испытает краткий миг облегчения – ее не надо больше держать прямо. Птичка на картинке вспорхнет, веки упадут. Бежевое пятно. Стол. Некто на другом конце линии скажет: «Алло? Алло?..», и грохот упавшего телефона станет последним, что отзовется эхом в ее старом, умершем черепе.

Она умрет, не испытав ничего, кроме вот этого, проведя бо́льшую часть жизни пленницей кабинки. Но ее смерть будет легкой, и думать о ней было легко. Никаких ужасов, никакой карусели насилия. Никаких острых углов, брызг крови, злых, нехороших людей… только картинка на стене, стул и компьютер в море странных роботов.

Все было бы легко, если бы не одно обстоятельство: наверно, этого не произойдет в ближайшие шестьдесят лет.

Смерть – такая штука, которая случается с каждым. Взыскание долгов как постоянное занятие – штука, которая случается только с самыми большими неудачниками. Для нее – пожизненный приговор, брошенный со скамьи безжалостным судьей. Ее подвергли наказанию – совершенно заслуженно. Валенсия совершила только одно ужасное деяние, но оно и впрямь было ужасное: она убила человека.

Какая ирония, часто размышляла Валенсия, что ее долг перед обществом – и семьей погибшей девочки – будет выплачен через взыскание денежных долгов других людей. В этом было что-то почти поэтичное.

Долг – смысл жизни. Не только ее жизни, но жизни каждого.

Сбор и выплата – или, как в случае с некоторыми религиями, отработка и, как у других, принуждение кого-то другого к уплате долга за тебя.

Все вертится вокруг долга.

Глава 2

Миссис Валентайн определенно думает о смерти слишком много. Это ее любимый предмет; она даже не пытается не думать об этом. Да и с какой стати? Смерть грядет – уже скоро, и если она встретит ее иначе, чем с распростертыми объятиями, то будет глубоко несчастна.

С технической точки зрения она не умирает, но уже настолько стара, что если будет жить и дальше, то люди начнут удивляться. Ей восемьдесят семь, но она не чувствует себя восьмидесятисемилетней старухой. Скорее она чувствует себя моложе, например на восемьдесят шесть. Миссис Валентайн живет одна, в квартире в здании на углу Пятой улицы и Фризен. Ее лицо напоминает смятый комок бумаги. У нее грубые руки с узловатыми пальцами, но мягкие серебристо-белые волосы. Она постоянно сутулится и слегка клонится вправо; она как матрас, засунутый в раму с торчащими пружинами, – наполнитель сбивается в одних местах, зато в других его нет совсем. Она прихрамывает, шаркает ногами и хрипит. Год назад потерялись очки, так что теперь все туманится и расплывается. Для своих лет она очень даже хорошо сохранилась, но она стара. Ее лучшая подруга, миссис Дэвис, живет в квартире 13, напротив, и пребывает примерно в таком же состоянии – чуть меньше волос на голове, чуть больше дряблой, обвисшей кожи на подбородке.

Миссис Валентайн очень высокого мнения о миссис Дэвис. Миссис Дэвис относится к миссис Валентайн ровно так же и говорит всем, что они – сестры, потому что почему бы и нет. В старости вы понимаете, что правила в такого рода вещах смехотворны и нелепы. Вы можете быть родственниками кого угодно. Кровь уже не важна.

Обе называют друг дружку по фамилии, а не по имени, потому что фамилия – приятное напоминание о мужьях, которых нет больше рядом. Началось это вскоре после смерти мистера Дэвиса, когда миссис Дэвис переехала из загородного дома в пустую квартиру. То, что квартира оказалась свободной, величайшая удача для обеих женщин, чьи отношения на какое-то время свелись к телефонным звонкам. Ни у одной нет теперь действительных водительских прав. Миссис Валентайн помогала подруге распаковывать вещи. Добрых три или четыре часа они работали в полном молчании, прежде чем миссис Дэвис открыла рот и сказала:

– Я больше не миссис Дэвис.

Струйка слюны стекла по подбородку, и она подняла сморщенную руку. Лицо ее приняло удивленное выражение, словно с потерей мужа, дома и имени она засомневалась и в собственном теле – а вдруг ей придется освободить и его тоже.

Миссис Валентайн прекрасно ее поняла и обняла миссис Дэвис так крепко, как только позволяли ее хрупкие кости, стараясь втолкнуть дух подруги в тело и удержать его там.

– Ты все еще миссис Дэвис, – сказала она твердо, но с нежностью, в седые волосы и с тех пор звала ее только так – миссис Дэвис, а когда миссис Дэвис начала в свою очередь называть ее миссис Валентайн, ей это даже понравилось. Простой акт благодарности и памяти – об их ушедших мужчинах, конечно, но, может быть, еще больше взаимной печали и скорби.

Когда миссис Дэвис попала на пару недель в больницу, миссис Валентайн начала разговаривать с собой вслух, потому что привыкла слышать имя мужа и теперь ей этого не хватало.

– Доброе утро, миссис Валентайн, – говорила она. – Почему бы вам, миссис Валентайн, не выпить для начала чашечку чаю?

С тех пор так и продолжалось, хотя миссис Дэвис выздоровела – настолько, насколько это возможно – и вернулась в квартиру напротив. Ощущение непривычное, странное, но она ничего не имеет против – кто-то сказал, что эксцентричные люди живут дольше всех прочих. Доказывать, что ты прав, продолжая жить, – ей это нравится.

Миссис Валентайн пытается находить радость в мелочах, потому что вещи большие становятся слишком тяжелыми и выскальзывают из рук.

Ей нравится сидеть на балконе и смотреть на играющих в футбол мальчишек. Нравится подслушивать соседей снизу, которые тоже частенько сидят вечерами на своем балконе. У нее есть записи любимой фортепьянной пьесы Рахманинова – этюда-картины соль минор, которую она слушает сутками напролет. Музыка успокаивает и утешает уже потому, что знакома. Через какое-то время ухо привыкает, звуки растворяются в фоне, и миссис Валентайн делает громче. Музыка разносится по узкому коридору и предположительно проникает сквозь тонкие как бумага стены в другие квартиры, но соседи не жалуются. Может быть, она и на них действует успокаивающе.

Время от времени миссис Валентайн накапливает небольшую сумму задолженности по кредитной карте. Миссис Дэвис читает ей лекции о процентных ставках и финансовой ответственности, но чего миссис Дэвис не понимает, так это того, что миссис Валентайн делает это нарочно – чтобы иметь возможность встретиться со сборщиками долгов. В последнее время она ищет общения в необычных местах. Приходится. Все обычные исчерпаны.

– Карле сейчас трудно, – скажет она миссис Дэвис, когда они сядут выпить по чашечке чаю дождливым вечером. – Ее мальчик плохо ведет себя в школе, и ей не нравится нынешняя работа. Она хотела стать архитектором, но потом забеременела Джимми, и ее муж просто сбежал.

Миссис Дэвис смутится на секунду, и миссис Валентайн, спохватившись, рассмеется и кивнет.

– О, извините, миссис Дэвис. Карла – мой сегодняшний коллектор. Такая лапочка. Мы проговорили с ней полчаса, и она только что не расплакалась. Завтра поболтаем еще.

Миссис Дэвис покачает головой, но ничего не скажет – ничего необычного, после больницы она вообще мало говорит. Она все же дает понять, что не одобряет странное хобби миссис Валентайн, но понимает стремление подруги к общению, ее потребность быть нужной, когда мир вокруг нее сжимается.

Миссис Валентайн променяла свое место в общественном саду на единственный кустик базилика у себя на подоконнике. Она больше не пишет картин – руки не хотят – и отказалась от всякой спонтанности, заново открыв для себя былой интерес к планированию.

К стене у холодильника приклеен листок бумаги, на котором дрожащей рукой нанесены линии и буквы: дни недели вверху подчеркнуты, часы дня обозначены по вертикали слева. Каждый отдельный временной интервал заполнен либо именем, либо названием телешоу, либо мелкой домашней работой, либо каким-то занятием, либо просто словом «вздремнуть», написанным немного темнее, чем другие слова, и подчеркнутым дважды, потому что она не любит дремать днем, но знает, что ей это нужно. Она очень строга к себе в этом вопросе.

– А теперь, миссис Валентайн, – скажет она в пустую комнату, сопротивляясь дремоте, как трехлетний ребенок, – вам нужно вздремнуть. Вы знаете, что это так. Когда проснетесь, можете выпить чаю. – Взятка, как она выяснила, работает лучше всего. Иногда ей кажется, что в ней уживаются два человека: упрямый трехлетний ребенок и измученная им мать. Она раздражает сама себя, но все равно старается быть заботливой и понимающей. В конце концов, старость – это тяжело. Она гордится своей эмпатией. Листок на стене ей больше не нужен; ей ничего не стоит прочитать дневную телепрограмму в каком угодно порядке и даже стоя на голове (абсурдный образ, учитывая ее хрупкие фарфоровые кости и выпирающие суставы), но она все равно сверяется с ним через каждые полчаса. Иногда, когда она остается одна в своей квартирке, ей кажется, что время замедлило ход или даже остановилось.

Минуты становятся пустыми и бесконечными, дни влачатся получасовыми шагами, и она чувствует себя спокойнее, зная, что со следующим шагом не оторвется от земли и не улетит в пространство, как шарик без ниточки. Четкое следование плану – ее привязь, даже если очередной пункт – это лечь на диван и уснуть на тридцать минут.

Она знает, что содержание каждого пункта расписания неважно ни по каким стандартам, но это то, на что она способна, то, что составляет ее часы и дни. В любом случае определить, что значит «важно», очень трудно. Может быть, Важность определяется Способностью. Может быть, такой простой акт, как быть живым, вовсе не кажется важным, пока не перестает быть непроизвольным и не начинает восприниматься как что-то, над чем нужно работать. Она уже не просто живет, теперь жить – это достижение. В конце концов, она могла бы совершить что-то фантастическое утром, но это фантастическое не будет значить ничего, если она не переживет полдень, чтобы рассказать об этом кому-нибудь.

Даже если ты почти ничего уже не сделаешь, лучше прожить полный день. Вот почему она дает себе совсем крохотное пространство для маневра, разрешает совсем маленькое послабление в том, что касается визитов и уборки, но строго соблюдает все, что касается жизни как состояния, и не пропустила еще ни одного дня.

Однако на этой неделе ей необходимо внести более существенные изменения в свое расписание. Миссис Валентайн наняла девушку, чтобы та раз в неделю занималась домашним хозяйством. Вопрос достаточно спорный, нужен ли ей кто-то еще для домашних дел – вероятно, она могла бы и дальше обходиться самостоятельно.

Но ей нужно встретиться именно с этой конкретной девушкой.

У каждого есть скрытые мотивы. Когда скрытые мотивы есть у недоброго человека, это называется интригой. Когда скрытые мотивы есть у хорошего человека, это называется планированием.

Миссис Валентайн планирует.

Глава 3

До дня рождения Валенсии – в августе – оставалось три месяца. Вообще-то ее не волновали дни рождения, у нее все равно не было друзей, с которыми можно было бы праздновать, но этот день рождения был особенным, и она воспринимала его на физическом уровне. Воспринимала настолько остро, что ее тошнило.

Особенным этот, тридцать пятый, день рождения был потому, что она помнила своего отца в тридцать пять. В тридцать пять у него был дом, карьера и семья – ребенок и жена. У него была борода, и Валенсии он казался старым.

По лбу у него проходила глубокая, как канава, морщина, а над ушами торчали жесткие седые волосы. Он все время обо всем беспокоился, и у него слишком болели колени, из-за чего он не мог гулять с дочерью. Она помнила, как в десять лет думала, что тридцать пять – это конец. Тридцать пять было для нее тем возрастом, в котором тебе уже ни до чего нет дела, в котором ты становишься раздражительным, больным и больше не улыбаешься своему ребенку.

И вот посмотрите: у нее даже нет того самого ребенка, которому можно было бы перестать улыбаться. Может быть, отцовские скорбь и уныние перешли к ней по наследству?

Она и росла такой, печальной и беспокойной, только никто этого не замечал, пока печальный и беспокойный ребенок не стал печальным и беспокойным подростком. «Это просто такая фаза, – говорили все. – Пройдет».

Не прошло. Теперь она была печальным и беспокойным взрослым, и при мысли о близящемся тридцатипятилетии у нее сводило живот от страха.

Ее психотерапевт Луиза, раздававшая психиатрические ярлыки с такой же легкостью, с какой Опра Уинфри раздает машины (У вас тревожный невроз! У вас обсессивно-компульсивное расстройство! И у вас начинается депрессия!), полагала, что бояться тридцати пяти бессмысленно и глупо. Вслух она этого не говорила, но Валенсия догадывалась, что она так считает. Похоже, ей больше нравилось, когда Валенсия боялась смерти или пожара в квартире.

Когда на последнем приеме Валенсия сказала: «Меня тошнит от одной только мысли, что мне исполнится тридцать пять», Луиза оторвалась от того, что делала, и, как щенок, склонила голову набок; серьги-канделябры при этом громко звякнули на шее. Зато волосы даже не шелохнулись; коротко постриженные и уложенные в твердый как камень, пламенный пучок на макушке, они напоминали свечу. Валенсия всегда восхищалась этим утонченным проявлением храбрости – короткими волосами. Прятаться Луизе было не за чем. Валенсия же никогда даже не убирала волосы за уши.

Луиза пыталась заправить степлер, и Валенсия сначала подумала, что ее признание останется без ответа, но потом все сложилось, раздался щелчок, и степлер выстрелил на пол серебристую скобу.

– И что дальше? – спросила Луиза, откладывая степлер и беря стопку бумаг.

Валенсия не знала, каким психотерапевтом была Луиза, хорошим или плохим, потому что ей не с кем было сравнивать. Она была доброй, но, казалось, не всегда дружила с головой. Как будто ее разум был шариком, наполненным гелием и летающим по углам комнаты, тогда как длинное тело раскачивалось взад и вперед в кресле напротив стола, занимаясь какой-то посторонней работой, не имевшей никакого отношения к клиенту. В офисе пахло цветами – не каким-то одним цветком, а всеми цветами сразу.

– Что дальше? – повторила растерянно Валенсия, глядя в угол комнаты, где парил разум Луизы.

– Следующие самые пугающие вещи. Если тридцатипятилетие возглавляет список того, чего вы боитесь, то что идет дальше, под вторым и третьим номером? – Теперь Луиза пыталась выровнять бумаги, постукивая стопкой о стол. Будь Валенсия человеком более уверенным в себе, она бы попросила Луизу прекратить это, потому что стук отвлекал. Но ни уверенной в себе, ни напористой Валенсия никогда не была.

– Самолеты, – сказала она, повышая голос, чтобы перекрыть стук бумаг. – А потом шоссе.

– Вы боитесь самолетов или боитесь летать? – уточнила Луиза.

Бум, бум, бум.

– О да, летать, – чувствуя себя дурочкой, сказала Валенсия. – Самих самолетов я не боюсь. Боюсь только, что они падают… с неба. Вместе со мной. – Она знала, что это каким-то образом работает: самолеты могут летать с людьми внутри, летать туда, куда надо, и даже приземляться не взрываясь. Но если бы она оказалась на борту, все, что обычно срабатывало, отказало бы, потому что она это заслужила. Иногда Валенсия задумывалась, не проявление ли это тщеславия, чувства собственной важности – думать, что одно только ее присутствие способно изменить законы физики или остановить механическую работу гигантских реактивных самолетов.

– Вы когда-нибудь летали? – спросила Луиза, поразив Валенсию способностью задавать вопросы по делу, занимаясь чем-то посторонним и вроде бы даже не обращая внимания на клиента.

– Нет.

– Думаю, Валенсия, вам бы стоило это сделать. Может быть, если справитесь с номером два в вашем списке, то и номер один уже не будет казаться таким пугающим. Может быть, вы поймете, что вам достает храбрости делать то, чего вы боитесь. – Луиза уже сунула бумаги в пасть степлера и теперь стояла у стола, нажимая на стальную челюсть изо всех сил, но стопка была слишком толстой. Она нахмурилась, разделила стопку на две половинки и принялась снова подравнивать листы, постукивая ими по столу. – Извините, что я сказала?

– Вы сказали, что мне стоит куда-нибудь слетать.

– Ах да. Действительно стоит.

– Куда?

– Все равно куда. Не важно. Вы могли бы полететь в Саскатун или Токио. Короткое путешествие далось бы легче, но более длительное, на мой взгляд, было бы эффективней. Есть ли какое-нибудь место, где вы хотели бы побывать?

Побывать Валенсия хотела бы везде. Она часто брала в библиотеке книги о путешествиях и ехала в аэропорт, где часами сидела, пила кофе, ела несвежие дорогие маффины и смотрела, как приземляются и взлетают самолеты. Для нее это было сродни посещению аквариума. Самолеты походили на акул – гладкие серые тела с острыми плавниками, каким-то образом рассекавшими воздух и при этом остававшимися неподвижными.

Она пожала плечами:

– Нет.

– Подумайте об этом, – сказала Луиза. – Спланируйте путешествие. – Она скрепила первую стопку бумаг, затем вторую, соединила их скрепкой и положила перед собой. – Вот. Тронуться можно.

Валенсия многозначительно кивнула, но Луиза на нее не смотрела.

– А потом что, хайвеи, вы сказали? Вы боитесь хайвеев или…

– Да. – Валенсия почувствовала, как предательски дрогнул голос, и попыталась его выровнять. – Боюсь ездить по ним. Сами дороги меня не пугают. А вот ездить по ним страшно. Или… или… – Она сглотнула и подождала, пока слова догонят мысли. – Или ехать пассажиром. Выезжать за город.

Луиза хихикнула, как будто в этом было что-то смешное. Как будто у нее не было какого-то другого пациента, который рассказывал, к примеру, о страхе перед ватными шариками или чем-то в этом роде. Как будто автомобильные аварии не были вполне реальны и не могли причинить человеку вред. Валенсия нахмурилась и уткнулась взглядом в колени.

– Когда вы в последний раз ездили по шоссе?

– Давно, несколько лет назад, – сказала Валенсия. – Навещала маму и папу. Они живут в Саскатуне.

– Вы не видели своих родителей несколько лет?

– Они приезжают ко мне. Знают, что я не люблю шоссе.

– А… – Луиза любила произносить это «а…». Может быть, она и пришла в эту профессию только для того, чтобы стучать чем-то по столу и говорить «а…». – Что ж. Разберемся по пунктам. Давайте начнем с самолетов. Вы могли бы также поговорить с вашим доктором насчет корректировки ваших лекарств, – добавила она, очевидно трепеща от восторга при мысли об этом, как если бы была ученым и проводила на Валенсии опыт.

Луиза выдвинула ящик у правого колена и начала копаться в нем.

– Мысль о дне рождения не должна вызывать рвотный позыв. По крайней мере, пока не достигнете моего возраста. – Она хихикнула в ящик, словно приберегая немножко смеха на потом. – Может быть, нужно просто увеличить дозу.

От предложения увеличить дозу Валенсии захотелось блевануть. Чего ей никак не хотелось, так это вообще пользоваться лекарствами, не говоря уже об увеличении дозы. Хотя, возможно, Луиза была права и эта реакция служила еще одним доказательством того, что дозу и впрямь нужно увеличить. Снова.

Она, как всегда, последовала совету Луизы, и теперь ее таблетки были синими, а не красными, но страх перед тридцать пятым днем рождения сохранился независимо от изменения цвета таблеток. Но возможно, Луиза что-то поняла насчет путешествия, потому что когда Валенсия проснулась на следующее утро, она думала об этом, а не о своем дне рождения. А потом желудок кувыркнулся и избавился от содержимого, и случилось это потому, что она представила, как «Боинг-737» погружается в Атлантический океан и одно замкнутое пространство поглощается другим. Сработало, Луиза, – подумала она, склоняясь над унитазом.

Вот так Валенсия и начала планировать свое путешествие, или, точнее, позволила себе увлечься им. В животе возникло жутко неприятное ощущение, и сначала она приписала его разрыву аппендикса или первому признаку расстройства печени. Однако после тщательного исследования и самоанализа Валенсия пришла к выводу, что речь может идти о некоем спровоцированном тревогой эмоциональном возбуждении. Просто она уже давно не испытывала ничего такого, что теперь ошибочно приняла за боль.

Новая доза лекарства от беспокойства всегда вызывала неприятный эффект – мозг как будто накрывался тяжелым одеялом. Так продолжалось примерно неделю, после чего организм привыкал к перемене. Ощущение необязательно бывало плохим, оно просто не способствовало производительности. Ей хотелось свернуться калачиком под этим одеялом и уснуть. Она шла на работу в замедленном темпе, и ей не нужно было стараться не обращать внимания на коллег – они отступали на периферию, двигались тенями и разговаривали шепотом. Она видела только то, что находилось непосредственно перед ней, и даже это было окутано странным ментальным дымом.

Именно из этого тумана он и появился, как солист рок-группы, появляющийся из облака сухого льда: идеальный мужчина.

Он выглядел так, как будто его вдохнули в жизнь и бросили к ней. Она сидела за своим столом. Потом встала, повернулась, направилась к кофеварке и оказалась на полу. И он тоже.

Секунду они смотрели друг на друга, запыхавшиеся, сбитые с толку.

Он вскочил первым, и она посмотрела на него снизу вверх.

Первое, что она заметила в нем, его виноватый вид. Лицо было красным, как пожарная машина, он сокрушенно покачал головой и протянул руку, чтобы помочь ей подняться, выражая сожаление и раскаяние. Потом огляделся, чтобы убедиться, что никто ничего не видел, и посмотрел на нее так, как будто нарочно встал у нее на пути, а не столкнулся случайно. Она уклонилась от его руки и поднялась сама, воспользовавшись в качестве опоры своим офисным креслом. Не обижайтесь, хотела сказать Валенсия. Обычно я стараюсь ни к кому не прикасаться.

Но она так ничего и не сказала.

Теперь, когда они оба стояли, она заметила в нем еще одну странность, еще одну неуместную вещь: у него были волосы. Вообще-то эта деталь не заслуживала бы внимания, но он, возможно, был единственным мужчиной с волосами во всем здании, и это означало, что он автоматически становился единственным мужчиной с волосами в ее замкнутом мирке. Волосы были красивые, хотя и прилегали плотно к голове, как будто их примяла шляпа или шлем.

Под волосами имелось красивое молодое лицо, не скрытое усами или очками с толстыми стеклами, и теперь это лицо пыталось улыбнуться ей, хотя выглядело при этом так, словно собиралось расколоться на миллион других выражений.

Она тоже улыбнулась, но не ему, а его ногам, и пробормотала что-то насчет того, чтобы он не переживал, что это она такая неуклюжая и ей совсем не больно (хотя потом она подумала, что, может быть, и не сказала ничего, а только вообразила себе это), и наконец быстро прошла мимо него к маленькой кофейне на другой стороне зала.

Валенсия не торопясь наполнила стаканчик и повернулась, чтобы пройти в свою кабинку, но заметила, что таинственный мужчина сидит за столом через проход от ее рабочего места, барабаня длинными пальцами по подлокотникам кресла и глядя прямо на нее. По крайней мере, это объясняло, как он появился словно из ниоткуда: он шел к своему креслу или в противоположном направлении, и она налетела на него. Ситуация менялась в худшую сторону – в столкновении была виновата она.

Тогда же Валенсия поняла две вещи: во‐первых, она все еще движется к своему месту, даже не думая об этом, и, во‐вторых, он намеревается заговорить с ней, когда она туда доберется. Мозг принялся экстренно выбрасывать адреналин в остальные части тела, умоляя ноги остановиться, но они продолжали нести ее вперед. Она чувствовала себя насекомым, которое смыло в слив раковины.

– Привет, я Питер, – сказал он, когда она подошла, и, поднявшись, сделал несколько бесшумных шагов по ковровому покрытию цвета овсянки к ее столу. Она улыбнулась – или попыталась улыбнуться, поставила чашку с кофе и с тоской посмотрела на свое кресло. – Еще раз, – сказал Питер, который либо не заметил ее многозначительного взгляда, либо не понял, что этот взгляд означает, – мне действительно жаль. Честно говоря, я просто не заметил вас вовремя, а когда заметил, было уже слишком поздно. – Голос его дрогнул, а улыбка была искренней, но неуверенной. Он то ли сгорел на солнце, то ли не мог справиться со смущением. Он протянул руку, чтобы поздороваться, допустив тем самым, о чем, конечно, не догадывался, большую ошибку.

Чего Валенсия никак не хотела, так это дотрагиваться до чьей бы то ни было руки. Чужие руки – грязные. В этом она практически не сомневалась. Когда кто-то пытался пожать ей руку – или тем более подержать ее за руку (чего не случалось со времен средней школы, но это было совсем другое дело), – она моментально поддавалась панике.