Текст книги "Валенсия и Валентайн"

– Что ж, с этим я могу вам помочь, – ответила Валенсия. – Вы получили письмо по почте?

– Да. От компании, выпустившей мою кредитную карту, – там сказано позвонить по этому номеру.

У него был тихий голос, и Валенсии показалось, что он молод и нервничает. Ей стало жаль его. Она хотела бы сказать, что тоже не любит разговаривать по телефону. Она начала произносить обязательные слова, но голос неожиданно дрогнул.

– Да, с этим я могу вам помочь. – Чем я могу вам помочь? Чем я могу вам помочь? Да, я могу вам помочь. Чем я могу вам помочь? Помочь. Помочь. Помочь. Из раза в раз она повторяла одно и то же – как монах, как попугай, как заезженная пластинка. Она так часто произносила эти слова, что болели губы, но они были частью ее покаяния. – Во-первых, я просто хочу сообщить вам, что этот звонок будет записан в целях обеспечения качества. Мне нужно ваше имя, номер кредитной карты и дата рождения, пожалуйста.

– Да, конечно, – сказал звонивший, но никакой информации, о которой она просила, не предоставил. Может быть, она говорила слишком быстро.

– Сэр? Ваше имя?

– А, да, Джеймс, – Он, похоже, смутился. – Мейс, Джеймс. Джеймс Мейс.

– Хорошо. – Валенсия ввела имя, и на экране появился аккаунт. Джеймс Мейс, Нью-Йорк Сити, штат Нью-Йорк. – И номер вашей кредитной карты и дату рождения, пожалуйста.

Джеймс Мейс на мгновение замолчал; на заднем плане послышалось шарканье, потом он заговорил снова.

– Да, я только что заметил, что у меня нет с собой бумажника – я записал номер для звонка, а потом забыл, что мне, вероятно, понадобится номер кредитной карты для доступа к моей учетной записи. Извините.

– Ничего, никаких проблем, – сказала Валенсия. – Такое случается постоянно. У вас есть наш номер. Вы можете перезвонить. Имейте в виду, что вам будут ежедневно звонить отсюда, пока ваш аккаунт не будет закрыт. Вы можете решить этот вопрос с одним из наших представителей. Просто не забывайте производить хотя бы минимальный платеж к указанной в письме дате, иначе к счету добавятся штрафы. Мы можем составить облегченный план платежей, или вы можете провести одну-две транзакции – решите, как вам легче.

– Очень хорошо, спасибо, – рассеянно сказал Джеймс Мейс, и она подумала, что он, наверно, так и не запомнил ничего из ее выученной наизусть речи.

– Еще вопросы, мистер Мейс?

Он снова помолчал.

– Э, да, конечно.

– Слушаю вас?

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Валенсия.

– Валенсия, – медленно повторил мужчина. – Надеюсь, вы не сочтете это грубостью… то есть вы не примете меня за грубияна, если я спрошу… Мне просто интересно… такое имя, Валенсия… раньше я не слышал…

– О нет, это вовсе не грубость. Просто моя мать выросла в Германии, и когда она была ребенком, они всей семьей ездили в отпуск в Валенсию, это в Испании, и этот город стал ее любимым местом. Так что…

– Мм, это круто. А вы там были?

– Нет, я не была… нигде, – сказала Валенсия.

– По правде говоря, я тоже, – сказал Джеймс.

– Я действительно нигде не была.

– О…

Возникшая пауза напомнила Валенсии, что она на работе, а на работе она обычно не вела посторонних, не связанных с долгами разговоров. На другие темы она разговаривала только с родителями и Луизой. Был еще тот неловкий случай с Питером. Удивительно, что она еще не разучилась это делать.

– Извините, – сказала она, – но мне придется вас отключить.

Он рассмеялся.

– И вы еще извиняетесь? Извиняться следует мне, ведь это я начал. – Разговаривал он легко и свободно, как будто практиковал это ежедневно с разными людьми. – И это я вас задерживаю. Вряд ли вам нравится, когда люди, с которых вы пытаетесь взыскать долг, начинают заговаривать вам зубы.

– Вообще-то такое случается нечасто, – сказала Валенсия. – Разве что кто-то начинает кричать и угрожает убить. Так что разговор с вами – приятное разнообразие.

– Вас грозят убить? Правда?

– Да. Я же коллектор. Мало кому нравятся коллекторы.

– Хм, это жестоко. Извините.

– Ничего, все в порядке.

– О да, круто. Мне вообще-то спешить некуда. То есть я не стану вас задерживать, но вы можете не отключаться, если хотите немного передохнуть перед следующей угрозой.

– Вообще-то я так и делаю. Спасибо. – Что-то карабкалось вверх по горлу, и Валенсия поняла, что это смех. Поняла и проглотила.

– Круто, – сказал он довольным голосом. – Итак, Валенсия… Давайте посмотрим… о’кей. Чем вы занимаетесь? Как развлекаетесь? С друзьями? Хобби? Автомобили? Домашние любимцы? Керамика?

Он хотел как лучше, но вопрос поверг ее в уныние. Было ли у нее хобби? Друзья? Кроме работы, у нее не было почти ничего. Чтение. Кино. Существование и пассивное потребление развлечений.

В одиночестве.

После окончания средней школы она какое-то время поддерживала связь с немногими подругами, но все они вышли замуж или сделали большую карьеру. Некоторые переехали и бросили ее ради лучших друзей.

Нет, все было не так – в конце концов, им ведь удалось сохранить друг дружку после больших жизненных перемен.

Правда заключалась в том, что ей не нравилось приглашать гостей из опасения, что они принесут с собой микробов, и не нравилось ходить в гости из страха принести микробов к себе домой.

Она читала, она смотрела фильмы, она существовала. Из трех вариантов приемлемым выглядел только один.

– Книги. Да, я много читаю.

– Круто, – сказал Джеймс. – Я тоже люблю читать. В последнее время подсел на биографии, но вообще мне очень нравится научная фантастика. А вам?

Разговор ни о чем. Люди во всем мире ведут такие разговоры каждый день. И даже не представляют, какая это роскошь. А с этим парнем в Нью-Йорке все получается так легко.

– Мм, мне тоже нравятся биографии. – Валенсия кивнула. – И еще мемуары. Рассказы, эссе. Беллетристика. Например, Агата Кристи. Да, кому же не нравится Агата Кристи? Журналы. Люблю листать журналы, даже не читая. По большей части журналы о путешествиях. – Она помолчала. Не слишком ли разговорилась? И добавила негромко, надеясь, что ответила достаточно полно: – Не обязательно именно в таком порядке.

– Ого, – удивился Джеймс Мейс. – Вы действительно много читаете. Когда вы сказали, что читаете, я даже не думал, что вы это имеете в виду.

– Да. – Интересно, что еще она могла иметь в виду?

– Круто, – усмехнулся Джеймс. Он часто произносил это слово.

По колл-центру словно пронесся свежий ветерок. Голос и спокойные манеры звонившего успокаивали даже лучше, чем дезинфицирующие салфетки. Будь такая возможность, она сидела бы и слушала его весь остаток дня. Он мог говорить все что угодно. Мог считать до миллиарда. Декламировать скучные старые стихи о цветах. Повторять снова и снова одно и то же слово, пока оно не перестало бы что-то значить для них обоих. Круто. Круто. Круто. Круто.

– Я должна переключиться, – сказала Валенсия, хотя ей совершенно этого не хотелось. Внутренний голос негромко спрашивал, не пытается ли она подсознательно закончить разговор, прежде чем сморозит какую-нибудь глупость. – Приятно было поговорить. Спасибо.

– О’кей, – сказал Джеймс Мейс. – Я правильно понял, что если не оплачу свой счет сегодня, вы позвоните мне завтра?

– Да, так и есть. Ну, может быть, не я, но кто-нибудь из нашего колл-центра обязательно это сделает. Ваш номер есть в нашем номеронабирателе. Через двадцать четыре часа вам позвонит представитель компании.

– Круто.

– Вот и ладненько. – Что? Она сказала «вот и ладненько»? Произнесла вслух? Да, определенно. Вот и ладненько. Пожалуй, она сильно поторопилась праздновать свой успех в деле обновления разговорных навыков. – В таком случае мы скоро получим ваш ответ. Насчет внесения платежа. Всего хорошего. – Ну вот, подумала она, ты не собираешься назвать его ковбоем?

– Чудесно. Всего вам хорошего до конца смены, – сказал Джеймс.

– Вам тоже. – Тебе тоже, бакару.

Впервые за всю свою карьеру сборщика долгов Валенсия дала отбой с неохотой.

Она почти не заметила, как номеронабиратель перешел к следующему, исходящему звонку. Система вывела на ее экран имя и информацию об учетной записи, чтобы она могла видеть, кого спросить и сколько должен клиент.

– Что? – сердито проворчал раскатистый голос.

– Здравствуйте, это Валенсия из «Уэст-Парк сервис». Я могу поговорить с Гарольдом?

– Нет.

– Э…

– Ты можешь повесить трубку, вот что ты можешь сделать. И потом можешь не перезванивать. – У говорившего по телефону был сильный британский акцент, почти как у Джона Клиза, и в какой-то момент она приготовилась услышать что-нибудь нелепое и забавное. К сожалению, он почти наверняка не приготовил ей ничего, кроме оскорблений.

– Э…

– Э… э… э… – Теперь в голосе проступили насмешливые нотки десятилетнего ребенка. – Разэкалась. И это все, что ты можешь сказать?

Валенсия знала, что это риторический вопрос.

– Нет.

– Э… нет… Какой словарный запас. Ты говоришь как дурочка. Я не намерен тратить свое время впустую! И знаешь, что еще? По-моему, ты толстуха.

Гудок задержался у нее в ухе всего на мгновение; затем компьютерный номеронабиратель громко щелкнул, переводя ее на следующий доступный исходящий номер – как обычно, бизнес прежде всего. О том, что такое сочувствие, номеронабиратель не имел ни малейшего представления. Она отключилась и откинулась на спинку кресла, которое громко щелкнуло, заставив ее подпрыгнуть.

– Все в порядке? – спросил Питер; повесив на шею наушники, он с беспокойством посмотрел на нее через плечо. На спинку стула он откинулся лишь слегка, осторожничая и не доверяя его прочности.

Или, может быть, осторожничая и не доверяя ей.

Валенсия кивнула, пытаясь сохранить самообладание. Ей уже больше месяца удавалось избегать разговоров с Питером. Как будто он был знаменитостью, кем-то, кого она часто видела и кем восхищалась на расстоянии, но с кем не общалась. То, что он заговорил с ней напрямую, парализовало ее.

– Компьютер… – пролепетала Валенсия. – Завис. Надо бы выпить кофе. – Она слишком быстро подняла наполовину полную чашку, и горячая жидкость выплеснулась на ногу. Она вздрогнула и опустила чашку на стол.

Питер кивнул.

– Знаете, когда ваш компьютер зависает в июне, это означает, что он ушел в отпуск. – Вид у него при этом был такой огорченный, что она тут же прониклась к нему сочувствием. Она знала, какие чувства отражает именно это лицо. – Старая шутка, – сказал он и быстро добавил: – В отличие от меня. Я не такой древний. – Глаза у него улыбались, даже когда рот кривился, как будто он знал секретный способ выглядеть смущенным, но не поддаваться смущению полностью.

Валенсии хотелось запрокинуть голову и рассмеяться, просто чтобы ему стало легче, но ее сердце билось где-то в горле, и она боялась, что смех будет больше походить на рыдание, поэтому сдержалась. И только выдавила улыбку.

Он снова несколько раз кивнул и наконец перевел дух.

– Мне, наверное, надо бы… – Он указал на свой компьютер.

Валенсия поймала себя на том, что тоже кивает и ее руки сложены, как будто она молится.

– О, – сказала она, словно ей в голову внезапно пришла важная мысль, – я кое-что забыла. Мне нужно… – Она указала себе за спину и, продолжая кивать, поднялась с кресла. Волна печали захлестнула чувство унижения. Она торопливо зашагала по проходу. Куда? Это не имело значения. Питер наверняка никогда больше не заговорит с ней.

Может быть, никто и никогда больше не заговорит с ней. Может быть, кассиры в продуктовых магазинах будут настороженно смотреть на нее, пробивая чек, и кивать, вместо того чтобы пожелать хорошего дня, а знакомые будут покровительственно улыбаться, проходя мимо нее на улице, вместо того чтобы пригласить на кофе, и Питер никогда больше не повернет свое кресло в ее сторону, и она проведет остаток жизни, задаваясь вопросом, оглохла ли она или ее просто игнорируют.

Глава 8

– Я познакомилась с мистером Валентайном в свой день рождения.

Еще не успев открыть глаза тем утром, я вспомнила, что у меня день рождения, поэтому еще какое-то время держала их закрытыми. К официальному началу дня я была одна в своей квартире, а потом мне нужно было идти на работу, и то, что это мой день рождения, ничего не значило. (Вот как бывает, когда тебе за тридцать; дни рождения больше не важны, потому что первоначальное волнение от самого факта твоего существования уже пережито. Ты больше не новость. Но еще остается какая-то ностальгическая часть тебя, которая помнит – может быть, тоскуя, – время, когда это вызывало у людей эмоции.)

Проблема была в том, что я и сама не знала, чувствую что-либо или нет.

От этой мысли глаза у меня открылись. Я выглянула в окно у своей кровати и увидела рассекающий небо самолет и две узкие белые линии за ним. Я подумала, что, может быть, за исключением спешащих по делам или к кому-то на смертном одре, все на этом самолете направляются в место, которое лучше и интереснее того, куда собираюсь пойти я: молодая пара – в медовый месяц, мальчик – в тематический парк, женщина – в другой город, где ее ждет новая работа.

Все они взволнованы, все в восторге от путешествия, у всех интересная жизнь.

Я завидовала им.

Но что-то цепляло мое сознание. Что-то из прошедшего дня, не проникшее сквозь паутину сна в день нынешний. Что-то печальное.

Правильно, похороны.

Похороны моей бабушки. Я была одной из ее сиделок, и она очень болела в конце и хотела уйти, так что горечь ухода смешивалась с тихой радостью освобождения от мучений. Похороны прошли хорошо; собралось много родственников, которых я давно не видела, люди рассказывали, какой им помнилась бабушка. В общем, получился настоящий праздник достойно прожитой жизни.

Я посмотрела на небо как раз в тот момент, когда самолет исчез в облаках.

Сердце дернулось в груди, как будто пытаясь догнать его, и я перевернулась на спину, решая. Думая о своих обязанностях, своих отношениях, своей работе, своем банковском счете. Я поняла, что все будет хорошо. Без меня ничто не остановится, ничто ценное не потратится впустую.

Моя семья, окруженная собравшимися на похороны друзьями, тетями и дядями, кузинами и кузенами, окруженная кастрюлями и букетиками цветов, наверняка не заметит моего отсутствия. Моей бабушке больше не нужно, чтобы я читала ей или помогала встать с постели. И, обращаясь к своему сердцу, я сказала вслух в своей пустой спальне:

– Дерзай.

(Это то, что сердца хотят услышать. Конечно, всегда ли вы должны говорить сердцу то, что оно хочет услышать, это совсем другой вопрос. Сердца похожи на двухлетних детишек, которым часто хочется делать глупости, такие как лизать ножи для стейка или падать животом на ступеньки.) Я собрала сумку, позвонила на работу – предупредила, что больна, – и поехала в аэропорт. Все было просто, как в игре, в которую я играла в детстве. В маленькой коробочке с пластиковой крышкой находились лабиринт и крошечный шарик. Цель состояла в том, чтобы перегнать шарик с одной стороны лабиринта на другую, наклоняя коробочку, постукивая по ней и направляя шарик с помощью силы тяжести. В тот день мир был коробочкой, а я – маленьким шариком. Мне даже не нужно было ничего говорить – двигать ногами, чтобы не упасть, когда сама земля наклонилась и понесла меня вперед. От меня не требовалось даже храбрости – только послушание.

Я вошла в терминал, оглядываясь по сторонам, как если бы кто-то мог выскочить и затащить меня обратно на работу. Как будто у входа меня уже ожидала полицейская машина. Но моя паранойя объяснялась, конечно, просто нервным возбуждением; для всех я была обычной молодой женщиной, идущей в аэропорт. Никого не волновало, куда я направляюсь. Это имело большое значение для меня, но не для других. Я так привыкла жить по правилам, что малейшее отступление от рутины казалось нарушением.

И потом, это было так волнующе.

Я вообразила себя главной героиней фильма, представила, что это – первая сцена, без слов, но с одной только музыкой, безумная партитура с громкой, пьянящей перкуссией, передающей суматошную атмосферу аэропорта и отчаянный стук моего сердца в груди.

Для начальной сцены картина логичная. Я прожила тридцать четыре года, и со мной никогда ничего не случалось. Я уже начала задаваться вопросом, существовала ли я вообще до этого. Разве не дикая мысль? Может быть, и сама земля не такая уж старая? Может быть, все вокруг возникло в один и тот же день – персонажи в определенном сеттинге, заранее прописанные для каждого эпизода истории, – но было приведено в действие в определенный момент. Вот на что это было похоже.

Mise en scène. Я представила сделанные крупным планом и мелькающие на экране кадры: мои побелевшие костяшки пальцев, сжимающие ремень висящей на плече сумки; табло вылета с мелькающими буквами и цифрами; обмен улыбками с незнакомцем, столкновения с которым я избегаю в последнюю секунду. Мужчины в деловых костюмах, с портфелями; спортивная команда средней школы, спешащая с тяжелыми спортивными сумками к стойке регистрации багажа. Стюардессы на высоких каблуках, направляющиеся к своим гейтам короткими рублеными шагами; они спешат, но выглядят почему-то расслабленными. И все движения подчинены ритму музыки, слышать которую могла только я.

На мгновение я остановилась, чтобы окинуть это все одним взглядом, и воображаемая камера отъехала назад, чтобы показать, насколько я мала в контексте самого загруженного транспортного узла города.

Города небольшого, и транспортного узла, соответственно, небольшого, но все-таки.

Дама за стойкой носила галстук в красно-белую полоску, а ее волосы были так жестко стянуты назад, что на лбу не осталось ни морщинки. Я представила, как вечером она распускает хвост, волосы рассыпаются по плечам, а кожа со лба лавиной сползает по лицу, скапливаясь слоями прямо над носом. Вид у нее был такой, словно само мое существование глубоко ее оскорбляет.

– Да? – спросила она наконец, вздыхая, будто я отрывала ее от работы, а не была частью этой работы. Моя фоновая музыка отключилась, и теперь уже я ощутила негативное влияние ее присутствия в моем мире.

– Я бы хотела купить билет.

Она подняла брови, но ничего не сказала. А я не могла отвести глаз от ее волос, изо всех сил напрягаясь, чтобы удержать на месте ее лоб. Я никогда раньше никуда не летала и теперь вдруг поняла, что человек, желающий поскорее улететь куда-нибудь, может показаться подозрительным. Как будто он убегает от чего-то. Не то чтобы ее это как-то касалось. С другой стороны, возможно, она с удовольствием воспользуется шансом поспекулировать.

– Тут вот какое дело, – сказала я, наклоняясь и понижая голос. – Мне просто нужно улететь. Как можно скорее.

– Куда? – спросила она с нескрываемым раздражением.

– Неважно. – Я оглянулась через плечо. – Куда угодно. Главное – побыстрее.

Она уставилась на меня. Я улыбнулась в ответ.

Она повернулась к компьютеру, и ее пальцы с похожими на сверкающие коготки ногтями медленно и неубедительно прошлись по клавиатуре. Должно быть, я не произвела впечатления женщины, бегущей от чего-то.

– Вообще-то не самый лучший способ путешествовать, – произнесла она снисходительным тоном, как будто была моей матерью или финансовым консультантом. – Вы заплатите намного больше, чем если бы забронировали билет заранее.

– Деньги значения не имеют, – сказала я, не придумав ничего умнее, и она притворилась, что не слышит.

– Нью-Йорк, – предложила она. – Рейс через Торонто, вылет через час.

– Хорошо, – пробормотала я и, используя последнюю попытку заинтересовать ее, добавила: – Им меня не поймать.

Она снова притворилась, что не слышит.

Чтобы заполнить чем-то время, я купила книгу и плитку шоколада в сувенирном магазине беспошлинной торговли. Обычно я не покупала себе шоколадные батончики, но то был мой день рождения. Я ела его медленно и, чтобы насладиться в полной мере, откусывала по одному кусочку через каждые десять страниц. В то время мне часто приходилось это делать: напоминать себе, что нужно притормозить и насладиться происходящим. (Эту привычку я значительно усовершенствовала со временем, о чем вы сами можете судить по тому, как медленно я все сейчас делаю.)

В Ла-Гуардиа я обнаружила, что стою у раздвижных стеклянных дверей и люди обтекают меня с обеих сторон, как будто меня и нет там вовсе. В скрипе панелей я услышала негромкий зов труб, и мое сердце снова прибавило ходу.

Я закинула сумку на плечо, застегнула куртку и вышла на залитую солнечным светом улицу Нью-Йорка. Свет там был другим, особенным, не таким, к которому я привыкла. Люди писали пьесы, сочиняли песни и снимали фильмы о том, что происходило под этим небом. Люди, жившие под тем небом, которое было у меня дома, просто существовали.

Оглядываясь теперь назад, я не могу сказать, что показалось мне таким неприятным, неприемлемым в «простом существовании», как будто существование само по себе не есть невероятное чудо. Влюбляться, плавать в бассейнах отелей, прыгать на батутах, есть хорошую еду. В молодости всего этого было недостаточно. Чего бы я сейчас ни отдала, чтобы иметь возможность попрыгать на батуте, не опасаясь, что кости внутри переломаются и рассыплются, как кусочки мела.

У меня была карта. Я нашла ее у стойки информации, пока шла через зал в аэропорту. Я развернула ее раз, развернула два, развернула три и уже подумала, что буду разворачивать ее всю оставшуюся жизнь.

Рядом со мной возникла женщина.

– Куда тебе нужно? – Она ела бутерброд, и на ней был жилет с надписью, в которой мелькнуло слово «транзит». Казалось, она уже знала – что бы я ни искала, в бесконечном развертывании карты я не найду ничего. Простая философия жизни.

– Сама не знаю, – призналась я. – Наверно, какой-нибудь хостел или что-то в этом роде. Что-нибудь дешевое?

Женщина приподняла бровь.

– Дешевое? – Она что, смеялась надо мной? – Или просто… доступное? Вот тот автобус, М60, отвезет тебя в Уэст-Сайд. – Она дала мне название хостела и его адрес, сказала, на какой остановке выйти из автобуса, и пожелала удачи. Потом откусила от своего бутерброда и подмигнула. Она напомнила мне вкрадчивого аллигатора из детской книжки, которую я часто читала в детстве. Я подмигнула в ответ, потому что не знала, что еще можно сделать. Все было очень странно. Я решила больше никогда никому не подмигивать.

Я вошла в автобус и села на единственное свободное место рядом с мужчиной средних лет в коричневых ботинках и очках с толстыми стеклами. У него были усы, а на коленях лежала книга. Он показался мне умным, но только потому, что был в очках с толстыми стеклами и держал книгу на коленях. Есть какая-то пословица о тех, кто кажется умным, пока не откроет рот.

– Вы откуда? – спросил он, едва взглянув на меня, но каким-то образом догадавшись, что я не местная.

– Саскачеван, – ответила я с улыбкой.

– О. Это в Европе? – спросил он.

– Нет, в Канаде, – мягко сказала я.

– О… Ха. Я никогда о таком не слышал, – заявил мужчина, как будто вещи, о которых он никогда не слышал, не имели значения. И перевернул книгу у себя на коленях. Мне не хотелось думать, что он сделал это нарочно, чтобы я могла увидеть, что он читает «Повесть о двух городах», и понять, что имею дело с человеком достаточно умным, пусть даже он никогда не слышал о Саскачеване, но мне почему-то показалось, что так могло быть. – То есть, – взволнованно добавил он, – я, конечно, слышал о Канаде. Но не об этом городе, откуда вы приехали. – Я кивнула. Разговор был окончен. Он взял свою книгу и снова начал читать. Я заметила, что он на третьей странице. Мне стало неловко, как бывает неловко, когда видишь, как элегантная пожилая женщина спотыкается и падает лицом вниз, и чувствуешь, с одной стороны, что надо помочь ей подняться, а с другой, испытываешь желание притвориться, будто не видел, что случилось, и пройти мимо, чтобы сохранить ее достоинство. Я подняла глаза и заметила, что мужчина через проход от меня одет так же, как и тот, что сидит рядом со мной, вплоть до усов. Как клон.

Он тоже читал книгу. Они в унисон перевернули страницы.

Автобус проехал через пару мостов, миновал пункт взимания платы, проехал через Гарлем, и примерно через сорок пять минут я прибыла в хостел в Верхнем Уэст-Сайде. Он был почти заполнен, но мне предложили кровать, если я готова делить комнату с тремя незнакомцами.

В обычной ситуации я бы не согласилась. Но не сегодня. Но то ли потому, что в тот день у меня не было других вариантов, то ли потому, что в тот день я все делала наоборот, то ли потому, что я принимала решения так, как падает с горы камень – летя вниз по склону, круша, сталкиваясь, отскакивая и позволяя гравитации делать свое дело.

Я оставила свою сумку в комнате, в одном из шкафчиков. Потом сунула кошелек в сумочку и запустила пальцы в волосы. Все эти путешествия немного сбили меня с толку; я понятия не имела, который час. На улице было еще светло и даже жарко. Скорее всего, день клонился к вечеру.

В то утро в самолете я села рядом с подростком, в джинсовой куртке которого торчали английские булавки, и засунула свой рюкзак под сиденье впереди. Тогда моей единственной целью было путешествовать. Пункт назначения был не важен. Продолжительность путешествия не имела значения. Двигаться – вот что имело значение, доказать самой себе, что могу. По крайней мере, так я думала до тех пор, пока, стоя в крошечной комнате хостела и зачесывая челку на глаза, чтобы не видеть грязных стен, не поняла, что еще не дошла до конца лабиринта.

Тот день все еще катился под действием гравитации. Она понесла меня вниз по ступенькам хостела, и, когда я вышла из здания, сама земля, казалось, слегка наклонилась вправо, послав меня в ту сторону. Я остановилась у маленькой пиццерии, где парнишка – либо потный, либо пропитанный висящим в воздухе маслом для пиццы – подавал кусочки размером с лицо по 1,25 доллара за штуку. Пицца имела тот же маслянистый блеск, что и предплечья парнишки, из-за чего есть ее было немного трудно.

Я взяла порцию и пошла дальше, потому что не могла стоять на месте. Голова шла кругом. Земля кренилась, и я петляла по улицам и переулкам, мимо баскетбольных площадок, парков, кафе и жилых комплексов.

Странно было даже подумать, что еще утром я проснулась в собственной постели.

Я нашла метро, спустилась под землю и направилась на юг. Людской поток вынес меня в новом месте. Все здесь, похоже, пребывали в том же состоянии вечного движения, что и я. Никто не стоял спокойно даже секунду. До этого момента я чувствовала, что он двигал только меня, но, возможно, весь этот город кренился и смещался, и все чувствовали, как кружится земля.

Я осматривалась. Высокие здания вовсе не были, как мне представлялось, давящими и холодными; скорее я даже чувствовала себя спокойнее в их окружении. Они как будто защищали от опасности. В воздухе плыла музыка – на одном углу звучал медный саксофон, на другом – расстроенное пианино, на третьем кто-то барабанил палочками по перевернутому мусорному бачку. Повсюду продавались цветы. Между желтыми такси и черными лимузинами мелькали велосипедисты. Я откусила кусочек от своей пиццы.

Будь я серебристым шариком в игрушечном лабиринте, я бы остановилась там, где мне надлежало остановиться; со мной это случилось на углу деловой улицы, где черноволосый музыкант играл «Руби все видит» на акустической гитаре. Движитель внутри меня остановился, и я решила, что прибыла к месту назначения. Остановка оказалась настолько внезапной, что меня едва не снесло с ног. Именно тогда мой мозг включился, и я начала думать.

Когда ты в движении, трудно думать. Или проще не думать, что, я полагаю, совсем другое дело. Реальность как бы тянется за тобой, будто привязана к твоей лодыжке, и если двигаться достаточно быстро, то какое-то время ты даже не заметишь этого – во всяком случае, со мной было именно так. Я находилась в состоянии движения несколько часов, и теперь, стоя на тротуаре в центре Манхэттена, я вдруг осознала, что наделала: сколько денег потратила, как далеко от дома меня занесло и что никто в целом мире не знает, где я нахожусь. Я повела себя совершенно безответственно и оказалась в ситуации потенциально опасной.

Все это я отодвинула в сторону, решив, что разберусь, если будет нужно, позже.

Теперь песня уличного музыканта стала моим саундтреком. У него был тягучий, хриплый голос, слушая который я почему-то подумала, что все, чем он занимался в жизни, это стоял на углу улицы, пел на пределе связок да покачивался, вытянувшись на цыпочках и ухмыляясь незнакомцам. В какой-то момент он поймал мой взгляд, и мне показалось, он успокаивает меня, поет обо мне, влюбляется в меня. Я улыбнулась, хотя, вероятно, такую же улыбку он дарил всем, рассчитывая на бо́льшие чаевые в своем футляре.

Все растаяло и ушло, и я осталась там с тем, что составляло этот миг: уличным музыкантом, поющим мне песню, небоскребами, склонившимися, чтобы лучше ее услышать, и солнцем на моих плечах. Я едва не испортила этот идеальный момент своим беспокойством о том, что ничего подобного у меня никогда больше не будет.

Может быть, ради этого я и пришла сюда? Ради одного прекрасного момента?

Справа от меня стоял и улыбался музыканту пожилой джентльмен. Может быть, у него был такой же день, как и у меня. Может быть, он проснулся тем утром в Торонто, или Нантакете, или Майами, позвонил на работу, сослался на болезнь, сел в самолет и проделал весь путь сюда на адреналине, ведомый, как и я, провидением. Я решила, что это так, потому что этот вариант мне нравился. И еще я подумала, что сделаю нечто подобное, когда состарюсь.

(Ничего не вышло, но это нормально.)

На этом мой идеальный момент и закончился, потому что следующий миг едва не стал для меня последним.

А случилось то, что в толпе был обнаружен карманник, пойманный на месте преступления старушкой, которая вдруг запрыгала на месте, пронзительно вопя:

– Меня ограбили! Ограбили! Он здесь! Здесь! – Должно быть, старушка была права, потому что мужчина, на которого она указывала, бросился в мою сторону. Мне он показался быком, готовым меня растоптать. Спасаясь от него, я отпрыгнула назад, на проезжую часть, как будто столкновение с карманником-громилой грозило бо́льшими неприятностями, чем попадание под колеса такси.

В конце концов мне повезло: я попала под колеса не автомобиля, а всего лишь велосипеда.

Я обнаружила, что лежу на земле, в ушах звенит, а глаза пытаются настроить фокус. В каких-то местах уже пульсировала боль, сначала медленно и мягко, потом с возрастающей интенсивностью. Боль пронзила голову, и я поморщилась. Услышала гудки клаксонов. Высокие здания сдвинулись со своих фундаментов, подошли вплотную, подняли меня на тротуар и с беспокойством склонились надо мной. И когда мои глаза разобрались во всем, они превратились в небольшую людскую толпу.