Текст книги "Детоубийство"

Воскресным вечером я отправился в бар, больше похожий на музейную экспозицию бара, и приударил там за парой девиц, выпил больше, чем надо, и на следующее утро поднялся с головной болью.

И снова был понедельник, и я сидел за завтраком с братом и обоими племянниками, и снова шел дождь. Точнее, снег с дождем. Очень хотелось забраться обратно в постель. Я размышлял, не сказать ли Филиппу, что заболел, но он мог захотеть сам поставить мне ректальный термометр. Он сидел напротив меня, отстраненный, и с хрустом вгрызался в свои отруби с семенами подсолнечника, одновременно читая раскрытую газету. Дениза суетилась на кухне, варила кофе и ставила что-то в микроволновку, а мы с мальчиками намазывали вафли маслом и патокой.

– А знаете, – спросил я у племянников, глядя на них поверх банки с очищенной кленовой патокой, – из-за чего калифорнийские парни всегда обставляют парней со Среднего Запада, когда дело доходит до бейсбола?

Джош поднял глаза от своей вафли; Джефф еще не вполне проснулся.

– А вот из-за этого, – сказал я, указывая на темные заледеневшие окна. – В Лос-Анджелесе сейчас, наверное, градусов семьдесят, и дети могут, как проснутся, сразу пойти и погонять мяч.

– После школы, – уточнил Джош.

– Верно, – согласился я. – Но как бы то ни было, именно поэтому в больших командах игроки в основном из Аризоны и Калифорнии.

– Тигры просто лопухи, – сказал Джош, а его брат глубокомысленно возвел очи и изрек:

– Они совсем лопухи.

Именно в этот момент я обратил внимание на посторонний звук, тонкое мяуканье, раздающееся с улицы, словно кто-то топил котят на улице. Филипп тоже услышал его, и мальчики, и Дениза, и в следующее мгновение все мы были у окна.

– О, черт, – прошипел Филипп. – Только не это. Только не сегодня.

– Что это? – спросил я. – Что? – Племянники исчезли, Дениза скрипела зубами, а Филипп тихо ругался.

И тут я сам увидел, что это: по краю лужайки стояли зомби, их было не меньше сотни. Они пели, взявшись за руки, и раскачивались в ритм музыки, замкнув кольцо вокруг съезда на улицу.

Филипп сжал зубы и велел Денизе вызывать полицию, а потом повернулся ко мне.

– Сейчас ты кое-что увидишь, – сказал он. – Сейчас ты увидишь, почему я постоянно спрашиваю себя, не закрыть ли клинику, чтобы эти психи сами справлялись со своим дурдомом.

В кухне было сумеречно, повсюду лежали блики тусклого, мертвенного света, льющегося из залепленного мокрым снегом окна. Далекие голоса сливались в единый звук хвалы милости и всепрощения. Я хотел спросить его, почему бы ему не закрыть клинику и не перебраться в местечко поприветливее, хотя бы в ту же Калифорнию, но уже знал ответ. Они могут пугать бледных Салли и прославлять свои библии, сколько угодно, но мой брат не собирается сдаваться на их милость – и я тоже. Я знал, на чьей я стороне, и знал, что должен делать.

Полиция появилась через полчаса. У них было три оперативные машины и фургон с зарешеченными окнами, и копы тоже знали, что делать. Они уже бывали здесь – сколько раз, можно было угадать по их безучастным лицам. Они уже арестовывали этих людей, даже знали их по именам. Мы с Филиппом сидели в это время дома и смотрели телепрограмму «Сегодня», выкрутив звук до отказа, и мальчики сидели в своей комнате, хотя уже опаздывали в школу. Наконец, в четверть девятого мы добрались до гаража и залезли в машину. Лицо у Филиппа было словно старый бумажный пакет, а глаза – будто дырки, проткнутые в бумаге. Я молча глядел, как он нажимает кнопку на гаражном пульте и дверь медленно поднимается.

Они ждали нас здесь, прямо на улице, – пучеглазая толпа, толкущаяся вокруг клиники, и еще около сотни сочувствующих. Там были неповоротливые мамаши с детьми, дети, которым полагалось бы быть в школе, и старики, которые могли бы быть мудрее. Они размахивали своими плакатами, и едва дверь открылась, как они накинулись на нас, и пусть копы отгоняли их от машины, все новые и новые слуги Иисуса становились на место прежних, а большой бородатый мужчина впереди всех. Копы не смогли сдержать их, и стоило нашей машине двинуться, как они окружили нас, стуча в окна и бросаясь под колеса. И мой брат, словно придурок, словно один из этих святых идиотов, что всегда подставляют другую щеку, нажал на тормоза.

– Надо ехать по ним, – произнес я срывающимся голосом. – Ехать по этим ублюдкам.

Но Филипп сидел немеете, уронив голову. Копы оттаскивали их, одного за другим, одевали на них пластиковые наручники и тащили прочь, но на освободившееся место тут же бросался кто-нибудь еще. Мы не могли двинуться ни вперед, пи назад.

– Ваш сосед убивает детей? – вопили они. – Доктор Бэдри – убийца! Убивайте палачей, а не детей!

Я пытался оставаться невозмутимым, помнить о реабилитационном центре, и о тюрьме, и о других важных делах в моей жизни; но не мог. Я не мог смириться с этим. Не мог.

Не соображая, что делаю, я выскочил из машины. Прямо перед собой я увидел парнишку лет восемнадцати, хулигана, со вздутыми венами на шее. Его кожаная куртка была распахнута навстречу пороше, а под ней была белая футболка и золотой крест на золотой цепи. Он вопил мне прямо в лицо: «Иисус! Иисус!» и крайне удивился, когда я врезал ему изо всех сил и швырнул его на двух коренастых женщин в одинаковых шарфах и шапочках. Я повернулся к следующему парню – маленький гриб, словно просидевший в сортире последние сорок лег, – и отшвырнул его от машины. Я услышал крики, увидел копов, пробирающихся сквозь толпу, и тут оказался лицом к лицу с мистером Бородой, королем йеху собственной персоной. Он был так близко ко мне, что я мог угадать по запаху содержимое его завтрака. Он стоял неподвижно перед бампером машины, улыбаясь мне фальшивой христианской улыбкой, в которой было столько ненависти, сколько я еще ни разу в жизни не встречал, а потом упал на колени и приковал себя наручниками к бамперу.

Это окончательно вывело меня из себя. Я хотел сделать из него настоящего мученика, запинать ногами до смерти прямо на месте, посреди дороги, и чтобы весь мир смотрел на это. Неизвестно, что бы из этого вышло, но Филипп схватил меня за руки.

– Рик! – вопил он. – Рик! Рик! – И потащил меня домой, в дверях нас встретила Дениза с белым лицом, а толпа кровожадно выла, а потом неожиданно запела плаксивую, елейную песню, словно они были в каком-то храме.

Оказавшись в доме, за запертыми дверями, брат накинулся на меня.

– Ты что, идиот? – вопил он, и можно было подумать, что это я его враг. – Ты что, снова в тюрьму захотел? Хочешь попасть под суд? Чем ты думаешь, черт подери, ты что, наширялся чем-нибудь, что ли?

Я глядел мимо, теперь мне хотелось убить и его. Моя кровь горела этим желанием, и еще в ней бушевал дезоксин, украденный в клинике. Сверху, из своей комнаты, в холл выглядывали племянники.

– Нельзя допускать, чтобы эти люди помыкали тобой, – сказал я.

– Посмотри на меня, Рик, – велел он. – Посмотри на меня.

Стоя прямо перед ним, я неохотно поднял глаза. Я снова чувствовал себя ребенком, Риком-воришкой, придурком, недоделком.

– Ты же играешь им на руку, неужели ты этого не понимаешь? Они провоцируют тебя, они хотят, чтобы ты подыграл им. А потом ты попадешь в тюрьму, а они – в заголовки газет.

Он умолк. Дениза пыталась что-то сказать, по он остановил ее движением руки.

– Ты сНова принимаешь наркотики, верно? Что именно – кокаин? Гашиш? Или что-нибудь взял в клинике?

Я слышал, как снаружи запели: «Мы победим», ноэто была жалкая пародия на свободную песню, сейчас ее пели фашисты. Я ничего не сказал.

– Послушай меня, Рик, ты имел судимость и должен помнить об этом, куда бы ни шел. Неужели ты думаешь таким способом защитить меня от них?

– Имел судимость? – пораженно повторил я. – Это все, что ты думаешь обо мне? Не могу поверить. Эти слова не про меня. Ты думаешь о ком-то другом, кого ты видел в кино. Да, я сделал в жизни ошибку, маленькую ошибку, но я никому не причинял вреда. Ведь я же твой брат, помнишь?

Тут в разговор вмешалась Дениза.

– Послушай, Филипп, – сказала она, – успокойся. Ты устал. Мы все устали.

– Не лезь, – сказал он, даже не взглянув на нее. Он не сводил с меня своих глаз цвета Aqua Velva. – Да, – произнес он наконец, – ты мой брат, но тебе придется доказать мне это.

Теперь я и сам понял, что ошибся, взяв дезоксин. Нас предостерегали от таких вещей. Но это же был не кокаин, а мне нужно было взбодриться, чтобы не было так скучно на работе, и если Филипп не хотел искушать меня, то почему оставлял ключи от провизорской в пепельнице на своем столе? «Имевший судимость». Я был обижен и разозлен и не выходил из своей комнаты, пока Филипп не постучал ко мне в дверь и не сказал, что полиция разогнала толпу. На работу мы ехали в молчании, звуки оперы терзали мои нервы, словно сотни маленьких зубастых пастей.

Филипп не знал этого, но когда я во второй раз залез в автомобиль, со мной произошли кое-какие перемены, которые трудно было заметить без рентгена. Я был теперь вооружен. За поясом моих серых ливайсов, под рубашкой, там, где никто не видел, висел тяжелый черный пистолет, который я когда-то купил у девушки по имени Коринна в то время, когда меня особенно мучили приступы паранойи. У меня тогда были деньги, и ко мне часто заходили люди – никаких посторонних, только те, кого я знал сам, или хотя бы через друзей, но все равно я сильно психовал. Коринна заходила иногда к живущей со мной девушке, она и продала мне эту вещичку. Тридцать восьмой калибр, задешево – триста баксов. Она сказала, что ей он больше не нужен, и я не стал выяснять, что она имела в виду, а просто купил его и спрятал под подушкой. Я стрелял из него только один рал, в каньоне в Туюнге, но мне было спокойнее, когда он был со мной. Потом я совершенно забыл о нем, но когда получил свои вещи со склада и перевез их к Филиппу, он был там, лежал в коробочке от CD, словно ядовитая тварь, спрятавшаяся под камнем.

Трудно рассказать, что я чувствовал. Я думал о Филиппе, обдумывал его обидные слова про мою судимость, а еще о Салли, об этой клинике и слугах Иисуса. Я и сам не знал, что собираюсь делать – лучше бы во обще ничего, – но я знал, что не буду больше терпеть ничьих наездов, я видел, что Филипп не может защитить даже себя, Денизу и детей, не говоря уже о всех несчастных залетевших Салли, которых полным-полно на этом свете. Больше я ни о чем не мог думать. Но когда этим утром я вошел в клинику, все было точно так же, как и в последние полторы недели, и никто не заметил ничего нового.

Я чистил туалеты, мыл окна, выносил мусор. Другая лаборатория прислала нам анализы крови, мы сами обрабатываем только мочу, и Фред показывал мне, как разбирать их заключения. Я обсуждал с сестрой Цинь бейсбольный матч, а, поговорив с сестрой Хемпфилд, пришел к выводу, что весна в этом году будет ранней. В полдень я сходил в гастроном и взял порцию котлет, два пива и освежающие дыхание мятные таблетки. У меня было искушение еще раз позвонить Салли: может быть, она пришла из школы домой – головная боль, токсикоз, рвота – мало ли что, вдруг на этот раз мне удастся сломить ту кирпичную стену, которая встала между нами, и поговорить с ней, в первый раз по-настоящему поговорить. Но когда я вошел в телефонную будку, то расхотел это делать. Возвращаясь в клинику, я гадал, есть ли у нее парень, или это было случайное знакомство, где-нибудь на заднем сиденье автомобиля, или вообще изнасилование. Или инцест. За голосом ее отца вполне мог скрываться педофил – да и кто сказал, что это был ее отец? Может быть, это был отчим. Тип вроде Гумберта Гумберта. Могло быть все что угодно.

Когда я вернулся, демонстрантов у входа не было, их всех забрали копы, и мне слегка полегчало. Я перебросился парой шуток с Фредом и заметил, что даже насвистываю за работой. Утренние события вылетели из головы, и я забыл про пистолет, забыл Пасадену и свою жизнь там. Кофе взбодрил меня – кофе и диетическая кока, а больше я ничего не употреблял, наверное, чтобы доказать себе и Филиппу, что у меня все в порядке. Иногда мне даже становилось обидно, что все получается так легко.

А потом стало темнеть, день уже почти прошел. Я предвкушал вечерние часы – стряпня Денизы, Винни-Пух, виски с братом, поход за пивом в соседний магазинчик по ледяному ветру, и неожиданно мне захотелось вытащить пистолет и, не сходя с места, застрелиться. «Дядюшка Рик, братишка, судимый тип – чего ради я выкаблучиваюсь? Лучше бы мне было сидеть в тюрьме».

Мне нужно было выкурить сигарету. Срочно. Пришлось идти через холл, мимо четырех перепуганных женщин и одного сердитого мужчины, через лабораторию в дальний угол, где можно было спокойно постоять. Над головой негромко сипели люминесцентные лампы. Фред уже ушел. Я стоял у окна, глядя на темные шторы, пока сигарета не догорела до фильтра. Руки у меня дрожали, когда я прикуривал вторую сигарету от окурка, я даже не глядел на окровавленные ошметки в нержавеющих подносах, больше всего похожие на освежеванных лягушек, и думать не думал ни о Салли, ни о толстомордом бородатом сукином сыне, который приковал себя к бамперу утром. Я изо всех сил старался ни о чем не думать, старался, чтобы в голове стало пусто, и мне это почти удалось, и тут, не знаю почему – из любопытства, от скуки, или это была судьба, я раздвинул шторы и выглянул наружу. И тут же увидел ее. Это была Салли, в той же белоснежной парке и меховых сапожках, под руку с матерью. Они пытались пробиться через стену поющих зомби – и их я тоже узнал, это были те самые, которых оттаскивали от дверей моего брата еще сегодня утром. И было ясно, что теперь Салли пришла не на обследование – сегодня обследований больше никто не делает. Нет, Салли пришла по делу. Это было видно по ее стиснутым зубам и опущенной голове, и по ее острому взгляду, а еще легче это было понять, взглянув на отчаянное лицо ее матери.

Солнце садилось. Небо нависло почти над нами, словно туча дыма. И тут, в это самое мгновение, словно Бог щелкнул пальцами, зажглись уличные фонари, и сверху ударили потоки электрического света. И в тот же миг я понял, что бегу, словно и меня включили этим щелчком, и в моей голове тоже зажглись, засияли огни. И вот я уже за дверью, бегу по коридору и толкаю стеклянную дверь парадного входа.

Что-то держало дверь с той стороны – мертвый груз тел – зомби, лежащие на каждой ступеньке, словно трупы, – и мне пришлось приложить все силы для того, чтобы выйти. Там повсюду лежали тела, просто минное поле из тел, они распластывались на ступеньках, загромождали тротуар перед клиникой, мешали проезжать автомобилям по улице. Я увидел давешнего утреннего панка, хулигана в кожаной куртке, – он стоял, прислонясь спиной к двери, а перед ним одну из тех приземистых женщин, на которых я бросил его поутру. Эти люди ничему не учились, они и знать ничего не хотели. Они считали это игрой. Веселой шуткой. Называй людей детоубийцами, распевай про Иисуса, выкрикивай лозунги, а потом добрые полицейские увезут тебя в тюрьму, а мамочка с папочкой заберут тебя оттуда под залог. Я пытался растолкать их, пинал их стальными подковами моих ботинок, пока совсем не запыхался.

– Салли! – закричал я. – Салли, я иду!

Она стояла у угла дома, им с матерью было не пройти через это море тел.

– Иисус любит тебя! – закричал кто-то, его крик подхватили, и мой голос потерялся в шуме бесконечно повторяемого имени Иисуса.

– Мы тебя еще найдем, брат, – сказал мне этот бандит, глядя на меня невинными голубыми глазами. – Берегись.

Салли была рядом. Иисус тоже был рядом. Чьи-то руки вцепились в меня, обхватили мои ноги, так что я не мог двигаться, завязнув в этом море плоти. Из ниоткуда появился бородач, и, лавируя между неподвижными телами, словно тень предмета, движущегося над головами, прошел мимо меня, даже не задев.

Я сумел спуститься только на три ступени, меня крепко держали, раздавалось пение, колыхались плакаты, а он на моих глазах приковал себя к дверям и одарил меня ослепительной победоносной улыбкой.

– Салли! – завопил я. – Салли! – но она уже повернула назад, уже развернулась ко мне спиной и потерялась в толпе.

Я опустил глаза. Какая-то женщина прижимала к себе мою правую ногу, словно своего ребенка, и глаза у нее были такие же мутные, как у любого чокнутого. Моя левая нога была в объятиях лысеющего типа, по виду – типичного продавца магазина электроники, и он смотрел на меня, словно жаба, на которую только что наступили.

– Иисус! – шипели они. – Иисус!

В моей голове словно зажегся свет, а больше мне ничего и не было нужно. Я вытащил из-за пояса пистолет. Я мог начать с любого из них, но первой оказалась женщина. Она лежала на жестких бетонных ступенях, я наклонился к ней, и нежно, словно доктор, прижал короткий ствол к ее уху. Раздавшийся грохот вырубил имя Иисуса, и в наступившей тишине пришла очередь продавца электроники. А потом я повернулся к мистеру Бороде. Это было просто. Это ничего не значило. Совсем то же самое, что убивать детей