Текст книги "Танцующий на воде"

Опомнившись малость, я запрокинул голову и по расположению полумесяца среди звезд в безоблачном небе определил, что близится полночь. Костер наш ревел, боксируя декабрьскую стужу, и стужа пятилась, скалясь. Когда я отвлекся от небес, плясала уже вся Улица. И я попятился сам, чтобы видеть всех разом. Десятки наших – кто парами, кто по несколько человек в обнимку, в полукруге, а кто поодиночке – вколачивали в грунт свою неволю, а Фина сидела на пороге заброшенной хижины, качая головой в такт биенью коллективного пульса.

Я смотрел на Софию, почти уверенный: ни одна ее мышца не осталась не задействованной в танце – как ни одна и не вышла из-под контроля. Кувшин словно вплавили в темя. Вот к Софии слишком приблизился какой-то тип, не узнанный мною во мраке; София схватила его за локоть, на губах зазмеился шепот. Вероятно, произнесла она что-то резкое, ибо мужчина поспешил отойти. А потом София заметила, что я на нее пялюсь, и улыбнулась, и протанцевала в мою сторону, и повела длинной шеей, так что кувшин соскользнул, но был удержан и устроен на правом плече. София остановилась прямо передо мной, отпила из кувшина и протянула его мне. Я взял, но от первого же глотка меня передернуло – я-то думал, в кувшине простая вода. София рассмеялась.

– Крепковато для такого юнца, как ты?

Остро ощущая под ладонями шероховатость глины, не отпуская Софииного взгляда, я припал к кувшину, я тянул и тянул крепкий эль, пока не выпил его, и вернул кувшин уже пустым. Не знаю, почему я так поступил; точнее, не знал тогда, не сумел бы выразить словами; зато тайный смысл ритуала был понятен мне интуитивно, даром что от него открещивался мой разум. То же самое происходило с Софией. Потупившись, она приняла кувшин, поставила на землю, и метнулась к столу, и сгинула на миг среди теней, а появилась с оплетенной бутылью, полной эля.

– Прогуляемся, – сказала София, вручая мне бутыль.

– Куда пойдем?

– Куда скажешь.

Мы пошли прочь от костра. Уличные ритмы умирали за нашими спинами и умерли совсем, когда перед нами легла лужайка с тенью громады господского дома. Поодаль, возле лед́ ника, была беседка; в ней-то мы и устроились и без лишних слов начали поочередно отхлебывать из бутыли. Скоро в головах наших зашумело.

Молчание нарушила София:

– Фина ведь знает, что говорит, да, Хайрам?

– Да.

– То есть нас распродадут?

– Скорее всего.

– А ты историю Финину знаешь?

– Почему она такой стала? Знаю, только без подробностей. Фина не из тех, которые жалуются.

– Ну, тебе-то она небось рассказала. С тобой она ласковая.

– Ласковая – это вообще не про Фину. Едва ли у нее нрав сильно поменялся, когда она семьи лишилась. Наверно, Фина всегда такая была – недоверчивая к людям.

– Думаешь? Ну а как насчет тебя?

– Что насчет меня?

– Ты тоже недоверчивый к людям?

– Вообще-то да. Хотя зависит от людей.

Я глотнул эля и передал бутыль Софии. Она смотрела теперь без улыбки, с особой пристальностью, прямо в душу мне заглядывала. И я понял про себя: в Гус-реку свалился один Хайрам, на берег выбрался – совсем другой. Тот, прежний, спокойно возил Софию к Натаниэлю Уокеру, ибо был слеп. Для нового Хайрама это немыслимо и неприемлемо. Потому что он сознает прелесть Софии и жаждет ее, как не жаждал пока ни одну женщину. Жажда такого рода остывает с годами, утоляется опытом – но ни первое, ни второе не обременяет нового Хайрама. Кофейная Софиина кожа, карие глаза, рот-инжирина, длинные руки, низкий голос и язвительный смех – все должно принадлежать Хайраму, вся София, без остатка. Так я думал, не думая о главном – о беспощадности подобных желаний по отношению к их объекту, о кошмаре, в который превратил Софиину жизнь другой вожделеющий – белый, да, но по сути своей – двойник юного, неискушенного, самодовольного меня. Моим оправданием было пламя, что плясало во мне под неслышные ритмы; София, воображал я, должна эти ритмы уловить, подстроиться под них, причем с радостью – а как же иначе?

– Ясненько, – протянула София.

Отвернулась, глотнула эля, устроила бутыль у ног и подняла взгляд, заставив меня ревновать к звездчатому небу. Глупая эта ревность вызвала целый поток мыслей. Прежде всего я подумал о Коррине и этом ее скользком Хокинсе: определенно, дни мои в Лок лессе сочтены. Меня увезут – пусть не в Натчез, но велика ли разница, если придется расстаться с Софией? Затем я вспомнил о Джорджи: не зря, ох не зря болтают, что он осведомлен!

Софиина рука скользнула мне под локоть, головка легла на мое плечо; так, сплетясь руками, мы созерцали звезды над Виргинией.

Глава 7

Праздник закончился, мы распрощались, отлично сознавая, что это навсегда. Наступил и прошел Новый год, после которого многих недосчитались как на Улице, так и в Муравейнике. Коррина по-прежнему наведывалась ежедневно, шепталась с отцом о моей судьбе. Ясно было: судьба эта предрешена – такой доверительности достигли отношения отца с Корриной. Иначе говоря, в Локлессе я доживал последние дни.

Кто-то доложил отцу о комоде, мной отреставрированном. Вероятнее всего, это был Роско; так с его подачи определился род моих занятий – наводить блеск на старую мебель, причем по науке. Мне открыли доступ в библиотеку, к сопроводительным документам – письменно оформленным заказам и счетам за столы, стулья, кушетки, бюро и прочее. Отдельными экземплярами владел еще Арчибальд Уокер, они помнили историю нашего рода, который оборвется на мне, невольнике! Да и я буду продан или подарен; я не спасу ни землю эту, ни людей, что обихаживали и украшали ее, благодаря которым она процветала; людей, вырванных с корнем, рассеянных по миру, насколько позволяет длина цепей; цепи же – бесконечны. Все чаще возвращались прежние мысли об Орегоне. Локлесс мне не спасти, но с этой невозможностью закрывается лишь один выход. Как насчет других? Если я в любом случае покину Локлесс, почему бы не покинуть его на моих собственных условиях? В общем, как ни крути, говорил я себе, а все дороги ведут к Джорджи Парксу.

Мысль о Джорджи только брезжила во мне, пока я закладывал коляску, чтобы везти Софию к Натаниэлю. Была пятница, предрассветный час; но я давно привык подниматься затемно, я мог бы запрячь лошадей даже на ощупь. Подтянув последнюю подпругу, я поднял глаза. Передо мной стояла София.

– Доброе утро, Хай.

– Доброе утро.

София была одета, как всегда для таких поездок, – шляпка-капор, кринолин, длинная накидка. Не иначе уже часа два-три на ногах, бедная. Так я подумал, но через минуту, словно впервые отметив уверенность Софииных движений и неуместность собственных попыток подсадить ее в коляску, я вдруг сообразил: София не вчера освоила искусство казаться леди. Она ведь служила горничной, одевала-раздевала, прихорашивала и обихаживала покойную жену Натаниэля Уокера. Она с отрочества выучила дамскую азбуку: «К» – корсет, крем; «П» – пилка для ногтей, притирание, прическа. Сама Элен не так тверда была в этой азбуке, как ее горничная.

На полпути я обернулся. Отсутствующий Софиин взгляд был устремлен в пространство меж голых стволов.

– Что скажешь, Хайрам? – спросила София, как бы очнувшись.

Я не удивился. Мы общались достаточно долго, я успел приноровиться к этой ее привычке – начинать разговор в уме, а продолжать – вслух.

– Скажу: я и сам того же мнения.

София вскинула голову. В глазах читалось недоверие.

– Ты ведь понятия не имеешь, о чем я!

– Верно, не имею.

Последовал смешок.

– Значит, Хайрам, ты бы и дальше разговор поддерживал? Не представляя, о чем я речь веду?

– Ну да. Я сообразительный, рано или поздно понял бы, что к чему.

– А не боишься услышать что-нибудь для себя неприятное?

– Если честно, то да, малость опасаюсь. Но ради твоих мыслей я не прочь рискнуть. В любом случае раз начала, так договаривай. Назад пути нет.

– Это ты правильно подметил. Только… может, тебе неинтересно. Я душой не в Локлессе была. В другом месте. Вот уж куда пути обратного точно нет.

– Ты думала о тех, кто в Каролине остался?

– Старая добрая Каролина.

Каждое из этих трех слов София выдыхала, каждое в морозном воздухе обретало собственный контур.

– Ты служила горничной у Натаниэлевой жены, так ведь?

– Не просто горничной. Мы с Элен подружки были; по крайней мере, пока не выросли. Я любила ее, правда-правда. И нечего таращиться. Я плохого не помню, не даю себе помнить. Когда думаю про Элен, так только про наши детские годы. Только про хорошее.

София говорила чуть нараспев, явно опять отдавшись воспоминаниям. Я воображал, что понимаю ее, чувствую за нее. София представилась мне маленькой девочкой, играющей на равных со своей будущей госпожой, не замечающей, что цвет кожи у них разный. Обычная практика белой знати: растить невольничьих детей вместе со своими, в любви к своим. Однако девочки взрослеют – и тут-то порядок меняется кардинально. Подруг разделяют догматы рабства, этой главной религии общества. Белая девочка остается в особняке, черная отправляется в подземную каморку. Жестоко, думал я, воспитывать девочек как родных сестер, а затем противопоставить их, чтобы одна об другую ноги вытирала.

– Мы, когда играли, увлекались очень. Шалили даже. Любимая забава у нас была – бал. Нарядимся и выступаем важно, как знатные дамы. А то на луг улизнем. Знаешь, какие в Каролине луга? Однажды я в овраг свалилась, а там – терновник. Колю-ю-ючий! Боже, как я вопила. Элен не струсила, не убежала. Она меня вызволила. Она меня до дому довела. Такое не забывается. Я до сих пор, как увижу терновые кусты, не про боль вспоминаю, а про Элен: склонилась будто бы она над оврагом, руку мне протягивает.

София рассказывала, глядя на дорогу.

– Понимаешь, Хайрам? Мы с Элен дружили, сроду друг от друга не таились, пока ОН не появился. Теперь-то все быльем поросло. Мужчина, которого Элен любила, на меня глаз положил. Я не говорю: полюбил. Потому что я для него безделушкой была и безделушкой остаюсь. Я это сразу просекла. А потом умерла моя Элен, когда дитя ему рожала. И до чего ж мне горько с тех пор, до чего стыдно!

На слове «стыдно» София осеклась. Некоторое время слышался только хруст мерзлого гравия под копытами и колесами. Я был почти уверен: сейчас, вот сейчас последует ужасное откровение.

– Представляешь, Хайрам, Элен мне снится. Чуть ли не каждую ночь.

– Очень даже представляю. И мне Мэйнард снится, хотя чудесного ничего между нами не было.

– Да при чем тут чудеса? Мне, Хайрам, порой кажется, Элен… она нарочно умерла, чтобы ему… Натаниэлю… не мешать. Ну, чтоб он уже не таился… насчет меня.

Впервые с начала разговора София взглянула мне в лицо.

– Он меня пользовать будет, пока я не выстарюсь. Потом отошлет куда подальше, может, вовсе из графства прочь, а себе новую рабыню возьмет, молодую, гладкую. Наша сестра для белых – всегда безделушка, это я точно знаю. Всегда знала, Хайрам. Только одно дело – просто знать, а другое – чувствовать, как дни бегут.

– Ты еще не скоро постареешь, София.

Снова она замолчала. Лошади продолжали цокать, пофыркивая, потряхивая гривами.

– Ты о будущем когда-нибудь задумывался? Может, у тебя дети родятся – что с ними станется, а, Хайрам? Может, где-то другая жизнь есть, как считаешь?

– Раньше не задумывался. Теперь – да. В последнее время вообще много о чем думаю.

– Я о детях думаю без конца. Разве можно невольникам детей рожать, особенно девочек? Ведь что такую девочку ждет? Моя судьба, ничего больше. А ведь от меня, Хайрам, тут ничего не зависит. Придет срок – я произведу маленькую рабыню и буду смотреть, как она растет, моя дочь, и ждать, когда хозяин на нее разлакомится… Ох, да что я все вокруг да около! Заладила: другая жизнь, другая жизнь… Нет чтоб прямо сказать: давай за реку сбежим, за горы вон за те – да хоть к черту на рога!

Она резко отвернулась, вперив взор в ленту обочины. Сейчас я знаю: побег почти всегда с этого и начинается. Вот как поймешь, докуда увяз, – так и решаешься. Ибо не сам факт неволи держит человека в этой самой неволе, но еще и обман, чудовищная галлюцинация, рисующая мучителей стражами у неких Врат, охранниками, гонящими прочь африканское варварство, в то время как они сами и есть варвары, дикари; Мордред, а то и Дракон, в одеждах благородных рыцарей Камелота. В такой-то миг откровения перестаешь тешиться помыслами о бегстве, мечтами о бегстве. В такой миг просто сбегаешь – без раздумий, как из дома, охваченного пожаром.

– Хайрам! Не знаю, зачем с тобой об этом заговорила. Наверно, потому, что ты грамотный, что в город ездил с поручениями. Опыт у тебя есть, словом. Да еще это твое спасение из реки. Мы тебя уж похоронили. Ты смерть видел, у ворот ее стоял – а потом взял да развернулся и к нам обратно пришел. Я думала, невозможно такое. Оказалось – возможно.

– София, я понимаю, о чем ты говоришь.

– Я говорю о том, что сама видела.

– Нет, ты говоришь о прощании. Только куда же мы денемся? Да если бы и было куда податься, разве сможем мы жить сами по себе?

Ее ладонь легла на мое плечо.

– Удивляюсь я, Хайрам. Ты из реки вернулся, смерти в глаза глядел, а неволю терпишь.

– Ты не ответила, куда нам податься. Потому что не знаешь.

– Зато знаю, что будет, если все получится. Хочешь, всю нашу жизнь распишу? Нам вместе надо бежать, Хай-рам. Ты читать умеешь, ты из Локлесса выезжал, за рекой был и даже в реке. Неужели тебе вырваться не хочется? Да ты небось спишь и видишь свободу, а как проснешься, зубами скрежещешь! Не верю, будто не интересно тебе, на что ты способен – сам, без хозяина. Как мужчина.

Я молчал. Деревья расступились – значит, вот-вот появится впереди усадьба Натаниэля Уокера. И она появилась. Однако я свернул на узкую дорожку, что вела к задворкам – именно таким манером было велено доставлять Софию. У черного входа я натянул вожжи. Светало. За деревьями маячил Натаниэлев кирпичный особняк. На крыльце появился ливрейный лакей. Сошел, приблизился, кивнул мне в знак приветствия, молча поманил Софию. Она выбралась из коляски и подняла на меня глаза. Обычно она сразу, без прощаний и красноречивых взглядов шла за своим провожатым. И странно, что раньше меня не задевала ее покорность, теперь же задело промедление. Одними губами, беззвучно, София произнесла: «Все получится». В этот миг исчезли мои колебания. Бежать, бежать с Софией, и как можно скорее.

* * *

Всю обратную дорогу я думал о Джорджи Парксе. Найти его, во что бы то ни стало найти. Правда, в день гибели Мэйнарда он юлил, но это и понятно. Джорджи меня с малолетства знает. Беспокойство его сродни беспокойству отца о сыне, которого забирают в солдаты. Вдобавок слишком многих на веку Джорджи угнали в Натчез. Словом, я легко простил ему запирательства. А бежать я должен, и точка. Так ситуация складывается. Все, буквально все меня к побегу толкает – и документы из отцовской библиотеки, и Коррина с ее интригами, и мутный Хокинс, и положение в Локлессе; особенно положение в Локлессе, и раньше сложное, теперь, с утратой наследника, просто катастрофическое. Ну и София. София, подобно мне, доведенная до крайности; София, чья жажда перемен равносильна моей; София, которой, как и мне, хочется вырваться за горы, за Гус-реку, скованную кандалами арочных мостов. София, которую не устроит жалкое житье в Старфолле, да и вообще в Виргинии. «Да ты небось спишь и видишь свободу, а как проснешься, зубами скрежещешь!» – бросила она и не ошиблась. Только пути к свободе без проводника я тогда не знал, а проводником, этаким светоносцем, видел исключительно Джорджи Паркса.

Назавтра, в субботу, я почти весь день провозился с вишневым секретером, у которого заедали выдвижные ящики. Когда моими стараниями к ящикам вернулась плавность хода, я умылся, переоделся и направился к Джорджи. На подступах к Старфоллу был трактир; возле него совершенно неожиданно оказались Эми с Хокинсом, оба по-прежнему в трауре. Они вели оживленный разговор. Спрятавшись за повозкой, я несколько минут наблюдал за ними. Поздороваться значило навлечь на себя ряд въедливых вопросов, ответы на которые вызвали бы новые вопросы, и так далее и так далее – мне же и в Локлессе интриг за глаза хватало. Я обогнул трактир с задворок, оставшись незамеченным.

Джорджи стоял возле своего дома, то есть в непосредственной близости от Райландовой тюрьмы. На мою улыбку он не ответил, только молча поманил меня за собой. Сначала мы шли по улице, затем свернули в переулок, который плавно перетек в тропку, что вилась меж огородов и хибар и ныряла в густые заросли, за которыми поблескивал пруд. Джорджи заговорил не прежде, чем мы оказались у этого пруда.

– Ты мне по нраву, Хайрам. Честное слово. Будь у меня дочка твоих лет, я бы лучшего зятя и не желал. Ты умный. Ты языком не треплешь. И за Мэйнардом ходил получше, чем этот охламон заслуживал.

Джорджи огладил свою рыже-каштановую бородку и отвернулся к зарослям. Теперь я не мог видеть его лица.

– Вот я в толк не возьму, зачем парню вроде тебя ко мне ходить, неприятности на свою голову искать.

Разворот Джорджи был резок, глубоко посаженные карие глазки сверкнули.

– Тебе-то оно на что, Хайрам? Ты ж привилегированный, ты ж домашний! И с чего ты взял, будто за ЭТИМ ко мне надо?

– Джорджи, про тебя все знают. Все наши. Белым, конечно, невдомек, от них ты отлично замаскировался, да мы-то поумнее будем.

– Хай, сынок, ты даже не представляешь, во что впутываешься. Я тебе уже говорил: ступай восвояси. Женись. Не там оно, счастье, где тебе кажется, а в семье. Вот и будь счастлив.

– Я все равно сбегу. И не один.

– Чего?

– Со мной София, Джорджи.

– Натаниэля Уокера цыпочка, что ли? Совсем рехнулся, да? Ее увести – все равно что в рыло Уокеру плюнуть. Ни один белый такого не потерпит, уж мне-то поверь. Потому бесчестье это для джентльмена, которого хуже и не придумаешь.

– Мы все равно сбежим, – бросил я. Тон ли меня уколол, слово ли «цыпочка» покоробило – я вдруг ощутил приступ ярости. Потому и добавил: – София ему не принадлежит, слышишь, Джорджи? И она никакая не цыпочка.

Говорила во мне не одна только ярость. Девятнадцатилетний, всю жизнь я приучался, был приучаем обуздывать этот вот самый инстинкт, а тут понял, что не обуздаешь его, не уймешь. Инстинкт объявил: ты, Хай-рам, влюблен в Софию, и твое нежелание делить ее с кем бы то ни было – нормально, законно, естественно. Ты должен спасти любимую – не женитьбой, этой фикцией, но бегством из гнусного плена. Тогда и она, и ты будете отомщены.

– Э, нет! – протянул Джорджи. – Дай-ка я тебе самые азы растолкую. София – цыпочка. Как и остальные – Эмбер, Фина. Матушка твоя.

– Полегче, Джорджи. Полегче.

– Кто это говорит про полегче? Уж не Хайрам ли – невольник из Локлесса? Уясни себе, кто ты такой есть. Что отец твой белый – пустое. Сам-то ты раб. Собственность Уокерова. Небось думаешь: хорошо этому Джорджи рассуждать, он себя выкупил, живет не тужит. Ан нет! Я тоже раб, хоть и не по бумажкам. Не лучше тебя. Раз белые нами, мужчинами, владеют, то уж женщинами и подавно. В этом вся штука. Ты вот побег замыслил. Сказать, что выйдет из этого? Изловят тебя, с недельку в Райландовой тюрьме продержат, а уж пороть будут – небо с овчинку покажется. У тебя любовь; что ж, понимаю. Сам молодой был. Но ты себя на смерть уже обрек. И знаешь еще что? Чем к Райланду – лучше сразу в могилу.

– Джорджи, да пойми же ты: у нас выбора нет. Нельзя нам оставаться. Помоги! Кроме тебя, некому.

– Ты себе всякого навоображал про меня, Хайрам. Я не проводник. А если бы и был, тебя бы не повел.

– Опять не понимаешь. Я так и так сбегу. Я решился. К тебе обращаюсь, потому что знаю тебя как человека честного, потому что верю и в связи твои, и в благородную душу. Поможешь? Если нет – ладно, буду сам путь к свободе искать.

Джорджи прошелся по бережку – туда-сюда, туда-сюда. Прикинул: отговаривать меня бесполезно, отказывать в помощи – непродуктивно. Мы с Софией готовы бежать и одни. Глаза Джорджи округлялись в нараставшем удивлении, и я вообразил, что читаю по ним, будто по книге. Джорджи, думал я, производит мысленные вычисления и находит наши шансы ничтожными. Он добрый, Джорджи; когда речь идет о пути к свободе, личные обиды и симпатии (особенно симпатии) для него не имеют значения.

– Неделю вам даю – тебе и зазнобе твоей, – наконец произнес Джорджи. – Одну неделю. Встречаемся вот на этом самом месте. И помни: ты меня вынудил. Жалко вас, котят, пропадете ведь без меня.

* * *

Моей сильной стороной была память, а вовсе не способность анализировать. Идя от Джорджи, я прокручивал в голове собственные подозрения, не догадываясь, что на ситуацию влияет еще куча всего. Вот почему, вторично наткнувшись на Эми с Хокинсом, я не сделал выводов из этого совпадения.

Эми и Хокинс выходили из универсального магазина, и на сей раз столкновение было неизбежно – я, занятый мыслями о Джорджи и Софии, никого и ничего вокруг не замечал.

– Ишь, разогнался! – крикнул Хокинс. – Притормози, давай поговорим. Ответь, к примеру, как жизнь молодая?

– В порядке, – буркнул я.

Над городом сгущались сумерки. Рассесться по своим коляскам и фаэтонам спешили сельские жители, которых в Старфолл привели дела. Я избегал глядеть на Хокинса – может, моя неприветливость удержит его от расспросов. Ага, как же!

– С поручением в город послали, да? – осведомился Хокинс, натягивая свою особую, резиновую улыбку.

Я не ответил. Хокинс потемнел лицом. Понятно: думал, я от дружеского участия растаю, а не тут-то было. Впрочем, моя холодность нимало не отпугнула Хокинса.

– Что, не в свое дело лезу? Ну извини. Леди говорит, мы теперь семья, вот я и поинтересовался…

– Друга ходил проведать.

– Джорджи Паркса, что ли?

В тогдашней Виргинии существовала уйма разновидностей приневоленности. Приневоливали к плантациям, кухне, конюшне. Можно было приневолить иначе, не к материальному объекту – например, держать в качестве шута или даже секретаря. Но порой невольник получал от господина особенное задание. Я говорю о чернокожих, которые подличали по приказу – становились хозяйскими ушами и глазами. Белые желали знать, кто улыбается с подобострастием, а сам шлет проклятия; кто ворует, кто спалил сарай, кто отравил любимую кобылу и злоумышляет на господина. Такая практика сделала невольников подозрительными, особенно к чужакам. Каждый с детства усваивал: чтобы тебя не сочли доносчиком, не лезь с расспросами, очутившись в новом доме. Иначе не только вызовешь неприязнь старожилов, но станешь изгоем, а то и жертвой отравления. Гляди в оба да рот держи на замке – мало-помалу сам разберешься, что к чему, кто кому кем доводится и так далее. Хокинс это правило игнорировал. Уточнение насчет друга прозвучало зловеще.

– Да я так просто, наугад ляпнул, – снова заговорил Хокинс, оправдываясь. – У Эми, сестренки моей, во Фритауне подружка живет. Шепнула ей, что ты к Джорджи наведываешься. Только и всего.

Эми переводила взгляд с Хокинса на меня и обратно. Лишь теперь я заметил: она тревожится. Будто знает о каком-то неминуемом событии и боится его проворонить.

– Ну да, я вожу знакомство с Джорджи, – вымучил я.

– Гм. Джорджи – он такой человек, как бы это сказать… – замялся Хокинс.

Я покосился на Эми. Она бросила стрелять глазами по нам – ее пристальный взгляд был устремлен к перекрестку, от которого в нашу сторону направлялся не кто иной, как мистер Филдз, мой наставник. Второе столкновение за три месяца после семилетнего перерыва – вот странно! Еще страннее было то, что двигался мистер Филдз прямиком к Эми, словно у него с нею и Хокинсом встреча была назначена. На полпути он заметил меня и резко остановился. Эге, да мое присутствие все планы его скомкало! Еще мне показалось, что мистер Филдз с удовольствием сменил бы траекторию, не будь слишком поздно. Впрочем, после секундного раздумья он коснулся пальцами шляпы, совсем как тогда, перед скачками, и приблизился к Эми. Хокинс проследил мой взгляд. Теперь мы таращились друг на друга в парах – я и Хокинс, Эми и мистер Филдз. Причем Хокинс нервничал до такой степени, что улыбка его, съемная, на физиономии не держалась. Скоро он, образно выражаясь, совладал с «завязочками» и выдал тоном почти беспечным:

– Сдается мне, пора и до дому, Хайрам.

– Удачной дороги, – отвечал я.

Настал мой черед улыбаться. Причины для улыбки были смутны. Полагаю, я решил, будто раскусил Хокинсову ложь – и насчет того, что он меня на берегу нашел, и насчет моего вливания в «семью», якобы дающего Хокинсу право меня расспрашивать. Мне казалось, я наконец-то застал Хокинса врасплох, сумел пролить свет на отдельные его махинации, потому плут Хокинс и напрягся. Как же тут не улыбнуться? Я и растягивал рот, пока Хокинс шел к сестре и мистеру Филдзу; затем приподнял шляпу в знак почтения ко всей компании – и в знак прощания.

А следовало мне не губы напрягать, а извилины. Следовало задаться вопросом: что, собственно, общего у двоих невольников и образованного белого северянина? И как связан с ними Джорджи? Увы, мой разум с наслаждением плескался в океане перспектив, которые, как я полагал, реальными делало согласие Джорджи Паркса. Опьяненный этими перспективами, я был куда больше озабочен тем, чтобы скрывать свои намерения, нежели тем, чтобы разоблачать чужие.

* * *

Назавтра мне нужно было забрать Софию из поместья Натаниэля. Не на полпути даже, а минут через пятнадцать после того, как я покинул пределы Локлесса, меня остановил Райландов патруль – белое отребье прочесывало окрестности. Разумеется, я без документов не ездил; фамилия Уокер произвела должное впечатление, я был отпущен. Но сам обыск потряс меня, ибо во мне успела совершиться метаморфоза. После разговора с Джорджи я ощущал себя беглым – и вдруг бы Райландовы ищейки это просекли? Могла ведь внутренняя моя свобода прорваться в кривой ухмылке, в неуместной развязности. Но я имел дело с белыми, хоть и самого низкого пошиба; власть над нами, черными, застила им глаза.

Мы с Софией ехали в молчании. Лишь когда впереди замаячил локлесский особняк, я натянул вожжи. Давно уже рассвело, но воздух не успел прогреться. Дорога была пустынна, а из звуков слышалось только гудение ветра в древесных кронах; да вот еще сердце мое ухало филином. Мне почему-то казалось, у Софии за эти дни появился некий план; перед глазами моими толклись, как мошкара, образы: Хауэлл, Натаниэль, Коррина, София. Даже Мэйнард, который будто бы вовсе и не утонул, будто бы вырвался из ледяных челюстей Гус-реки, проник в мои сны, чтобы регулярно оглашать список моих грехов. Так я сидел, не решаясь заговорить, боясь хотя бы оглянуться на Софию. Но все-таки оглянулся. София, по обыкновению, присутствовала в коляске лишь телесно. Взгляд карих глаз был устремлен в лесной сумрак; казалось, София даже того факта не заметила, что мы не едем, а стоим. И вот когда я ее увидел такой – отрешенной, надмирной, – я чуть к ногам ее не бросился.

Но тут она вдруг заговорила:

– Бежать надо. Он думает, потешится, а потом и на Юг меня, в гроб прямиком? Не выйдет. И мулатов я ему не нарожаю. Да разве можно тут жить? С нами что хочешь вытворяй, а мы молчи да терпи? Что в Кентукки, что в Миссисипи, что в Теннесси – всюду одинаково. Чего ждать, Хайрам? Пока в Натчез нас погонят?

София перевела дыхание и повторила четче, раздельнее:

– Бежать надо.

И тогда я сказал:

– Вот мы и сбежим.