Текст книги "Мир госпожи Малиновской"

У него, собственно, не было намерения идти домой, но поскольку он добрался сюда, то вынул ключ, открыл дверь и как можно тише ее затворил.

Среди четырех съемщиков госпожи Прекош он один удостоился доверия и получил собственный ключ. Другим приходилось звонить и ждать, пока откроет горничная либо сама хозяйка. Когда два года назад он нанимал комнату, пришлось согласиться с этим режимом.

– Это непременное условие, при всем моем уважении, – говорила госпожа Прекош, стягивая полы плюшевого халата на своем выдающемся бюсте. – Порой съемщик теряет ключ или возвращается под хмельком. Слово чести – не могу.

– Но ведь в объявлении говорилось, что вход беспрепятственный, – напомнил Борович.

– А кто же вам создает препятствия? Да боже сохрани. Каждый может приходить и выходить, когда пожелает, может приводить, кого хочет и когда хочет.

– Ну, я-то никого не собираюсь приводить, – предупредил Борович, но лицо госпожи Прекош сделалось равнодушным, и ничего не помогло.

И только через несколько месяцев он получил ключ, когда пригрозил, что съедет. Необходимость встречаться с кем-то, кто открывал ему дверь, была невыносимой. Он начал просто избегать дома. Впрочем, он уже заслужил доверие госпожи Прекош, которая составила о нем мнение как об «очень спокойном и солидном съемщике».

Как он убедился, речь тут не шла о моральных качествах либо целомудрии обитателей. Почти к каждому приходили женщины, причем самого разного толка. Случались даже скандалы. Госпожа Дзвонковская, занимавшая комнату рядом с Боровичем, тоже приводила гостей. Госпожа Прекош считала нужным контролировать съемщиков по двум причинам. Во-первых, из страха перед грабителями, а во-вторых, из-за внутреннего ненасытного желания знать как можно больше обо всем своем окружении. Таким-то образом ей становилось известно абсолютно все, о чем можно было догадаться при каждом разговоре с ней. Кто не заплатил портному, кому нравятся блондинки, кого вызывают в какую управу, кто был на балу, а кто в ресторане – все это, не исключая приблизительного учета блюд и алкоголя, употребленных съемщиками, давало множество тем для длинных разговоров с ее поверенной Марцисой или с любым, кто неосмотрительно позволял ей втянуть себя в беседу.

Борович занимал в энциклопедии госпожи Прекош немного места. Платил пунктуально, женщин не приводил, возвращался домой рано и всегда трезвым.

Благодаря этому он не возбуждал излишнего интереса. Однажды слышал, будучи в ванной, как Марциса высказывается по этому поводу:

– Этот господин Борович, извиняюсь, как зачумленный. Все думает и думает, даже страшно.

– А я тебе говорила, что он именно таков. Наверняка влюблен без взаимности, – отвечала госпожа Прекош.

– Да быть не может.

– Отчего же нет?

– Когда бы так было, как вы говорите, он ходил бы печальный, а он, напротив, такой серьезный, что даже неприятно.

– Может, болеет, – решительно предположила госпожа Прекош.

Но горничная и с этим не согласилась:

– Да я бы знала. Кто болеет, тот стонет, а не думает. И что с этого думанья может выйти? Говорю вам, ничего хорошего. Мой отчим-покойник тоже много думал.

– И что?

– Известно что: церковь в Пясечне ограбил.

Борович позже рассказал об этом Богне, и они оба смеялись над историей целый вечер. То был один из прекраснейших вечеров перед его выездом в Закопане. Казалось, госпожа Богна пребывала в апогее своей несравненной женственности. Было на ней темно-синее платье из ткани, похожей на бархат. Он остался у нее дольше остальных, и после они сидели на террасе. В этом платье она выглядела очаровательно, а глаза ее становились почти того же цвета, что и сапфир на пальце.

«Обручальный перстень», – вспомнил вдруг Борович. И впервые с сегодняшнего утра понял, что госпожа Богна уже другая, что никогда уже не вернутся вечерние разговоры, во время которых он ощущал ее всевластное, теплое, ласковое присутствие.

Он лег в постель. Рядом в ночном шкафчике с отвратительной мраморной полкой лежали письма, которые пришли во время его отсутствия и которые он с утра оставлял для вечернего чтения. Там не было ничего важного. Две открытки от брата из Кракова, несколько писем от членов семьи и толстый серый конверт, набитый документами: дядя Валерий снова прислал ему какое-то свое дело для решения в столичных кабинетах. После каждой такой посылки Борович обещал себе не заниматься ими и отсылать назад дяде без слов, однако в конце концов все решал, наперед зная, что не получит от того ни малейшей благодарности. Из всей семьи, которую Борович не слишком-то любил и в отношении которой испытывал неявное, но отчетливое неприятие, дядя Валерий Погорецкий был наименее привлекателен. Многие его странности можно было простить, но толстокожую жадность и хамские манеры вынести казалось невозможным.

Сразу после демобилизации Борович, оставшись без средств к существованию и без перспективы какой-либо соответствующей должности, обратился к дяде с обычным торговым предложением. Не хотел никаких милостей. Просто полагал, что в таком богатом имении, как Погорцы, найдется место если не главного администратора, то руководителя одной из фабрик, спиртового заводика либо еще чего. Сама логика подсказывала, что дядя Валерий, полагающий всех ворами, но неспособный лично контролировать свое имение, должен доверять кому-то настолько близкому, как племянник и ближайший наследник.

Увы, старый чудак обладал собственной логикой и так воспринял предложение Боровича, что тот отбыл из Погорцев не прощаясь.

Единственной персоной, которую дядя Валерий не оскорблял, была госпожа Богна, а единственной соседской усадьбой, куда он заезжал, – Ивановка, когда она там находилась. В ее присутствии он оставлял свою грубость и менялся до неузнаваемости. Начинал говорить намного культурнее, умел усидеть на одном месте хотя бы несколько минут и даже улыбался.

Таков был эффект ее ауры. Непросто было поверить, как сильно и насколько покоряюще действовала ее аура на любого, с кем она сталкивалась. В таком скопище сплетен и зависти, как строительный фонд, не было буквально никого, кто испытывал бы к ней хотя бы неприязнь.

И отчего так?… Несомненно, она обладала массой положительных черт, невероятным тактом, могла очаровать своей несомненной разумностью, но и это было еще не все. Говоря совершенно беспристрастно, следовало признать, что она вовсе не красива и даже не симпатична. Люди не оглядывались на нее на улицах, но достаточно было малейшего, самого слабого сближения, чтобы поддаться ее очарованию. То, что было в ней и что невозможно было определить, оставалось тайной и для нее самой. А проявлялось это во всем…

Борович лежал в постели с открытыми глазами, глядя на бессмысленный узор обоев, внутренним взором видел лишь ее – всю ее, все ее движения, выражения лица и взгляды…

Начало уже смеркаться.

«Надо раздеться», – решил Борович.

Встав, он замер на миг и вышел в прихожую, где напротив его двери висел телефон.

Она сама взяла трубку. Была уже дома. Борович хотел сказать, что не сможет прийти, но она не дала ему и слова произнести.

– Зачем вы звоните? – изобразила она удивление. – Прошу вас сейчас же положить трубку и взять шляпу. Я жду.

– Я немного устал… – начал он.

Она перебила его:

– Да? И где же вы были? Вы даже на обед не пришли!

– Вы звонили Ходынским? – удивился он. – Я полагал, что вы были на Висле.

– Естественно, была и телефонировала из гребного клуба, чтобы вас тоже вытащить, но милый Стефанек исчез, как в воду канул. Ну хватит. Прошу вас сейчас же прийти.

– Но ведь…

– Что – «но ведь»?

– Вы… у вас наверняка гости.

– Даже если и так, разве вас это остановит? – рассмеялась она.

– Я устал.

В трубке повисла тишина.

– Я правда чувствую себя утомленным, – повторил он.

– Господин Стефан, – серьезно произнесла она, – я, понимаете ли, желаю вас видеть. И если вы придете немедленно, я буду вам благодарна.

– Хорошо, буду через пять минут.

– Жду.

Борович по ошибке взял чужую шляпу, и пришлось возвращаться уже с лестницы. Он сел в первое попавшееся такси и приказал ехать к Колонии Сташица. Собственно, можно было и не ехать. Уверенность, что он встретит у нее Малиновского, действовала ему на нервы.

Естественно, он не скажет тому ничего наглого. Борович знал наперед, что сумеет остаться к нему даже вежливым, но вечер, проведенный в обществе этого человека…

Машина остановилась перед небольшой виллой. В правой ее стороне располагалась квартира какого-то судьи, половину левой занимала Богна. На дверях еще оставался след от старой таблички с фамилией покойного Ежерского.

– А вот и вы! – поприветствовала Боровича госпожа Богна.

– Добрый вечер. – Он поцеловал ей руку.

– Пойдемте, я дам вам драконьего кофе.

Драконьим кофе в доме Бжостовских издавна называли кофе по-турецки, который варили специально для отца Богны. В его кабинете, который звался (уже не вспомнить отчего) «драконьей ямой», Борович пил этот кофе всякий раз, когда удостаивался чести беседовать наедине со старым ученым.

В прихожей не было ни одной мужской шляпы, в салоне сидел только Павелек, демонический, черный как смола шотландский терьер, который на приветствие Боровича снисходительно махнул хвостом, но даже не двинулся с ковра.

Отсутствие Малиновского так обрадовало Боровича, что он сразу сделался веселым и разговорчивым. Когда госпожа Богна вышла, чтобы принести обещанный кофе, он принялся играть с собакой.

– Знаете, – смеялся он потом, – это наименее подвижное четвероногое животное из тех, с которыми мне удалось познакомиться лично.

– Павелек?… О, да. Он само достоинство.

– Он ведь меня любит, но после месяца разлуки не нашел в себе достаточно куртуазности, чтобы встать и поприветствовать меня. Может, для его памяти месяц – это слишком много? И он просто меня забыл? – Поскольку госпожа Богна ничего не сказала, он добавил: – Жаль.

Она подошла и, положив руку ему на плечо, спросила:

– Что с вами, господин Стефан?

Он изобразил удивление:

– Со мной?

– Да. Вы какой-то неестественный. С утра. Я не видела вас месяц. Случилось что-то досадное?

– Ничуть.

Она тряхнула головой:

– И все же…

– Дорогая госпожа Богна, – он пытался говорить беззаботно, – я вас уверяю, что прекрасно провел отпуск, что не случилось ничего досадного, словом…

– Нет-нет, – прервала она его. – Если все так, как вы говорите, все еще хуже.

– Отчего же?

– Хуже для меня, поскольку вы изменились по отношению ко мне.

Он засмеялся и, неторопливо раскуривая сигарету, спокойно произнес:

– Может, все наоборот… Может, это вы изменились, и потому вам кажется…

– Господин Стефан! – опешила она. – Я полагала, что мы друзья!

– Спасибо.

– Тогда скажу, – решилась она. – Я не намереваюсь делать из этого тайну. Просто ждала подходящего случая… Поскольку, понимаете ли, это важный шаг для меня, очень важный, и я не думала, что вам будет до него столько дела, что вы обидитесь за то, что вам не сообщили о…

– Я бы не осмелился высказать недовольство, – ответил он, – да и с чего бы?

Она взглянула на него внимательнее.

– Я и не думала, что вы так легко откажетесь от звания моего друга.

– Ох, я же не говорил такого.

– Значит, ирония?… Неужели… неужели я ее заслужила?

У него перехватило горло – так, что он не мог произнести ни слова. Боялся, что голос его выдаст. Не хотел и смотреть ей в глаза. Следовало напрямую сказать, что он подавлен, что зря сюда пришел, что молит ее: пусть она избавит его от этих страданий и не говорит о том, чего он не может выслушивать из ее уст, пусть позволит ему уйти. Его охватила нечеловеческая усталость. Как же сказать ей, что он не сумеет согласиться с ее решением, что о возвращении прежних чудесных дружеских отношений уже не может быть и речи, а на отстраненно-приятельские он не согласится? В этот момент ему хотелось, чтобы кто-нибудь пришел – все равно кто, пусть бы и Малиновский.

Тем временем госпожа Богна снова положила руку ему на плечо, но тотчас же убрала ее и долго сидела молча.

– Я не считала это чем-то важным, – наконец начала она, – событием такого масштаба, что необходимо вас об этом уведомлять. Я выхожу замуж. В наших беседах я, впрочем, не раз говорила, что раньше или позже это случится… Я не умею жить одна… Вероятно, вы уже слышали об этом в конторе…

– Естественно, я слышал. – Он сжал зубы и принужденно улыбнулся. – Слышал и должен бы пожелать вам счастья.

– Должны, – улыбнулась она ему.

– Тогда прошу считать, что… что я это выполнил, – выдавил он.

Госпожа Богна смотрела на него широко раскрытыми глазами. Он заметил в них удивление, обиду и болезненный упрек. Сжал пальцы и повторил:

– …что я это выполнил.

– Я вас не понимаю, – отозвалась госпожа Богна с неожиданным для Боровича спокойствием. – Я не понимаю и по-настоящему начинаю опасаться, что в нашей дружбе что-то испортилось. Из вашего тона я могу сделать вывод, что известие о нашей с Эваристом женитьбе возмутило или рассердило вас. И я действительно хотела бы это прояснить. Если вы, господин Стефан, осуждаете наш брак, то не могу даже представить, отчего так происходит: оттого ли, что вы – мой друг и не слишком хорошо относитесь к Эваристу, или, наоборот, оттого, что вы – его друг, недовольный сделанным им выбором.

– Я никогда не был другом Малиновского, – сказал он.

– Прошу прощения, дорогой господин Стефан, но это противоречит всему, что вы говорили…

– Я мог употреблять слово «друг» в привычном значении, – пожал плечами он.

– Допустим, что тогда вы так думали, но Эварист не просто зовет вас другом, но другом и считает. И насколько я понимаю, у него есть для этого основания.

– Никаких оснований, – решительно возразил Борович.

– Господин Стефан!

– Но я вас уверяю, никаких. Я задолжал ему несколько услуг, мы – приятели, но не более.

Госпожа Богна неопределенно взмахнула рукой. Естественно, она не верила ему, и тут он ничего не мог поделать.

– Вы употребили настолько пафосное выражение…

– О чем вы?

– Вы сказали, что я «осуждаю». Я же совершенно не осуждаю. У меня абсолютно нет полномочий, чтобы иметь голос в этом деле, но слово «осуждение» в любом случае неточно. Просто… мне это кажется своего рода диспропорцией. – Он поудобней устроился на стуле и добавил: – Если сопоставить вас с ним, выявится определенная несоразмерность. И потому… потому я думаю, что не смогу согласиться с этим фактом… Нет, я неверно выразился. С этим фактом невозможно согласовать мое дружеское к вам расположение, наши отношения до сего времени…

– Словом, господин Стефан, вы либо переоцениваете меня, либо недооцениваете Эвариста.

– Возможно, – нахмурился он.

– Вы измените свое мнение.

– Сомневаюсь.

– Тогда скажите искренне, господин Стефан, абсолютно искренне: что вы имеете против него?

– Ничего, абсолютно. Повторяю: абсолютно ничего.

– А значит?…

– Госпожа Богна, давайте прервем этот разговор. – Он взглянул на нее с мольбой в глазах.

Он и правда не мог говорить спокойно, однако тут возразила она:

– Отчего же вы не желаете оставаться искренним? Вы должны мне сказать.

– Ладно! – взорвался он. – Я ничего не имею против него, но ничего не имею и за него! Было бы это… нет – это будет смешно и легкомысленно… Я знаю, что будет, знаю, что мое мнение ни в малейшей степени не может повлиять на ваше решение, что оно совершенно не будет принято во внимание. А потому – зачем вы меня мучаете и заставляете бросать слова на ветер?

– Нет, господин Стефан, – отвечала она спокойно, желая, похоже, сгладить его тон. – Если вы задумаетесь, то не станете утверждать, что я не принимаю во внимание ваше мнение. Однако всякое мнение должно же на что-то опираться, чем-то подтверждаться.

– Именно, а у меня оно не подтверждено ничем. У меня нет никаких оснований, чтобы высказывать его. Потому позвольте мне остаться при своем мнении, поскольку…

В комнату вошла служанка, старая ворчливая Ендрусь, неся поднос с кофе. Она любила Боровича и приветствовала его с нескрываемым удовольствием. Пришлось рассказывать ей, что он был в Закопане, что там высокие горы, а потом выслушивать ее скептическое мнение о горах в целом.

После того как старая Ендрусь вышла, они некоторое время молчали. Наконец госпожа Богна заговорила вновь. Она решила изменить свою жизнь. Несмотря на то, что может показаться, работа в фонде – как и любая другая работа в конторе – мучит ее и не приносит удовольствия. Она не видит смысла и цели продолжать такое существование.

– Видите ли, – говорила она, – поскольку дом моих родителей, который вы так хорошо знали, в некотором смысле не был идеалом домашнего очага, а мое первое замужество вообще не могло создать такой очаг, то тем сильнее во мне потребность обладать домом собственным, в полном смысле этого слова, иметь детей, мужа – все то, что директор Шуберт называет «вифлеемскими ясельками», где дух божий реет над скотинкой. У меня есть склонность, решительная склонность к подобному. Разве это неестественно?

– Отнюдь нет.

– Вы знаете меня едва ли не с детства и хорошо помните, в каких условиях сложился проект моего брака со святой памяти Юзефом. Я любила его ум, я уважала его характер, справедливость, честность, высокие духовные устремления, но… но… я его не любила. Я была слишком молода, чтобы понимать желания любви. О, не думайте, что я сейчас говорю о некоей экзальтированной, экстатической любви. Я говорю об обычном человеческом чувстве. Полагаю, понятно, что в таких обстоятельствах, в моем возрасте – а мне уже почти тридцать – должен расти и голод к чему-то подобному.

Она замолчала, а Борович спросил:

– И вы влюбились в Малиновского?

Звучание этой фамилии в вопросе, обращенном к ней, показалось ему теперь, когда он уже знал обо всем, каким-то неуместным парадоксом. Но она ответила спокойно:

– Да.

В этом коротком «да» было столько серьезности, столько убежденности, столько веры в правильность своего выбора, что Борович испугался. Он знал госпожу Богну, знал, как она тверда в решениях. Но подсознательно он лелеял малую, неуловимую тень надежды, что такое важное решение еще не до конца укрепилось, что в нем еще нет достаточной обоснованности и найдется слабина, которая даст пищу для сомнений, размышлений, пусть бы и просто рефлексий. Но тон произнесенного ею «да» определял все.

Тогда зачем она говорила о своем желании создать дом, о нелюбви к работе в конторе, о психологических склонностях? Какое значение имеет все это по сравнению с чувствами, которые для всякой женщины («Для всякой», – повторил он мысленно с изрядным чувством) всегда будут законом и главным обоснованием? Сперва она влюбилась, а позже придумала логическое объяснение. Старо как мир…

Он постарался разбавить этими мыслями охватившую его горечь.

– Простите, – сказал он. – Но я не понимаю, отчего именно Малиновский.

Она взяла его за руку:

– Господин Стефан, вы говорите, словно ребенок.

– Я так не думаю.

– Полагаете, что на этот вопрос можно найти ответ?

– На любой можно. Если я утверждаюсь в некоем своем взгляде или психическом состоянии, то всегда способен найти причины этого.

– Все было бы так, как вы говорите, – улыбнулась она ему, – когда б любовь не соединяла в себе тысячи сложных причин.

– О, прошу прощения. Я прекрасно знаю, что люблю вас по таким-то причинам и всегда могу точно их перечислить.

– Потому что вы меня любите разумом. Люби вы меня сердцем, уверяю вас, не сумели бы объяснить почему. Нашли бы только ничего не значащее определение: она прекрасна!.. Но этого судьям вроде вас явно не хватило бы.

Борович склонился над чашкой и тихо произнес:

– Вы прекрасны…

Она весело засмеялась.

– Ах, нет, это другое!

В голове его пронеслась обжигающая мысль: поднять глаза и повторить с нажимом: «Ты прекрасна, я тебя ценю и понимаю, понимаю тебя и себя! Люблю тебя до безумия!»

Но буквально в следующий миг он напомнил себе, что это было бы ложью, причем бессмысленной, поскольку Богна не поверит ему, а поверив – не изменит своего решения. Но если бы изменила… произошло бы нечто бессмысленное: ради ее спасения от другого он взвалил бы на себя то, чего боялся, чего не желал.

Госпожа Богна не умолкала, такая светлая и беспечная. Боровичу казалось, что он смотрит на слепца, идущего прямо в пропасть.

А она как раз говорила об этой пропасти как о чем-то бесспорно наилучшем, том, что повсеместно воспринимается как верх мечтаний.

– Я наперед знаю, – звучал ее голос, – что Эварист отнюдь не гений, что он просто хороший порядочный парень, обычный человек, что он, быть может, даже немного легкомыслен и ребячлив, с очаровательной детской простотой мыслей и чувств. Но я также знаю, что люблю его и – что не менее важно – он… тоже меня любит.

Борович резко закусил губу. Как бы он был счастлив, если б она слышала его утренний разговор с Малиновским! Одного этого хватило бы, чтобы поколебать госпожу Богну в ее уверенности. Человек, который любит, не спрашивает других, хорошо ли он поступает, и не принимает во внимание, есть ли у его любимой деньги или нет… Не хвастается ее любовью!..

А может, сказать?… Разбить в щепки все! Одним ударом!..

Искушение было слишком сильным. Он уже совершенно не различал, что говорит госпожа Богна. Голос ее исчезал в пульсирующем шуме у него в ушах.

«Пусть я совершу подлость, пусть уроню себя в ее глазах, но скажу!.. Все равно!..»

– Господин Стефан! – Оклик привел его в чувство. – Что с вами?

– Со мной? Ничего…

– Вы так побледнели! Боже, наверняка кофе был слишком крепок. Ендрусь никогда не умеет… Господин Стефан?…

Он провел ладонью по лицу. Лоб был совершенно мокрым.

– Нет, со мной все в порядке… – Он вынул платок и вытер лоб.

– Может, вам лечь? Может, снова проблемы с сердцем?

Он засмеялся, но тут же зашелся в кашле, а смех прозвучал довольно хрипло.

– Все в порядке. Прошу прощения.

– Дорогой господин Стефан! Я так испугалась!

Она сказала это с такой сердечностью, что он почувствовал себя совершенно обезоруженным. Выпил стакан воды, который она принесла.

– Уже лучше? – спросила она.

– Спасибо.

В прихожей раздался звонок.

– Я уже пойду, – сорвался он с места. – Надо написать еще немало писем.

Она его не отпустила.

– Вы должны остаться. Не позволю вам уйти в таком состоянии. Вдруг вам снова станет плохо. Прошу вас, останьтесь!

В голосе ее звучало столько сердечности, что он согласился вопреки тому, что подсказывал рассудок. И так с ней было всегда. Отказать ей в просьбе мог лишь очень толстокожий человек либо тот, кто сумел бы не поддаться ее очарованию. Борович был уверен, что исполнил бы и самую неуместную ее просьбу, и пусть не мог представить себе подобного, верил, что и такой случай не стал бы исключением.

В прихожей Малиновский громко и весело разговаривал с Ендрусь. Богна сидела неподвижно, но Борович видел, что ей хочется выскочить туда, чтобы как можно скорее приветствовать любимого. Она чуть поправила волосы и взглянула в зеркало. И это в высшей степени раздражало.

Малиновский вошел, улыбаясь, и с той свободой, которая казалась Боровичу неестественной, – а может, то было лишь впечатление, возникшее из неприязни, предубеждения настолько же необоснованного, как и кривая ухмылка по поводу одежды, которую Малиновский выбрал для визита. Черный пиджак, сидящий, как на манекене, и слишком широкие штаны со слишком контрастными полосками. Это напомнило Боровичу любимое словечко Малиновского, которое тот употреблял, восхищаясь чьей-либо одеждой или стилем жизни: «Безукоризненно». Собственно, он и сам был таким вот «безукоризненным», со своим длинным галстуком, с чуть склоненной головой, тщательно причесанными волосами, с мастерски подстриженными усиками и невыносимым запахом парикмахерской туалетной воды. Выглядел он – как и всегда – освеженным: вот именно не свежим, а освеженным – вымытым, наглаженным, накрахмаленным и ароматным. Это нонсенс – приходить к собственной невесте в костюме для визитов!

И что за театральность!.. Малиновский остановился на мгновение, чтобы просиявшим взором поприветствовать госпожу Богну, взглянул на Боровича, а когда здоровался с ней, подчеркнуто соблюдая этикет, еще не отпустив ее руки, произнес приятельским, почти снисходительным тоном:

– Стефан! Как же я рад, что тебя тут встретил! Здравствуй.

– Добрый вечер, – подал ему руку Борович.

– В конторе мы наговориться за сегодня не успели. И как там в Закопане?

Он уселся и двумя ловкими движениями подтянул на коленях брюки. Естественно, слишком высоко.

– Будешь кофе? – обратилась к нему госпожа Богна.

– С удовольствием, – вскочил, словно на пружинках, Малиновский и снова обратился к Боровичу: – А мы тут все время на воде. Даже представить не можешь, как прекрасно это влияет на здоровье.

Он снова плавно поднялся, приняв из рук госпожи Богны чашку.

– Спасибо тебе сердечное. Превосходно! Турецкий?

– Да. Мы зовем его «драконий», – улыбнулась она ему с чувством.

– Хо-хо? «Драконий»?… Ах, точно, теперь вспоминаю… – Он элегантно поднял чашку к губам и сделал крохотный глоток.

Пальцы его тоже отличались «безукоризненным» маникюром, а губы были красные и едва ли не похотливые. Борович смотрел на него, словно зачарованный.

«Это бессмысленно, – старался он совладать с собой. – Какое мне до него дело? Я не должен позволять себе подобного. Чего доброго, стану одержим этим скучным персонажем».

Да и знал его Борович, пожалуй, достаточно. В этом доме тоже не единожды его встречал. Госпожа Богна приглашала их довольно часто, и обычно они являлись вместе. Малиновский заходил после Боровича. Порой сталкивались тут с Ягодой, но реже. Ягода по своему положению и нраву принадлежал к «конвенту сеньоров», для которого госпожа Богна устраивала отдельные чайные посиделки. Борович же и Малиновский относились к группе менее уважаемой, но куда более многочисленной и веселой. В эти дни не бывало старых профессоров, министра Павлинского или директора Шуберта, не было уважаемых матрон. Вместо них – кузины Богны, князь Урусов, обе мадемуазели Паенцкие, невыносимая мадемуазель Жуковецкая, редактор Карась, несколько молодых замужних дам и изрядное число прочей молодежи. На этом широком и шумном фоне Малиновский не привлекал особого внимания. Да и держался он тогда несколько в стороне.

– Этот ваш коллега, – сказала некогда мадемуазель Жуковецкая, невыносимая в своем сарказме стареющей девицы, – производит такое впечатление, словно бы он специально сюда приходит, чтобы учиться манерам. Купите уже ему учебник хорошего тона. Приятельская услуга. Бедолага не решается взять банан, пока не увидит, как его едят.

– А внимательно ли он следит за вами?… Опасаюсь, что тогда обучится слишком хорошим вещам.

– Со своей шпилькой вы промахнулись, – засмеялась она. – Это ведь моя участь – делать все по-своему. Что вы хотите? Нужно же как-то демонстрировать собственную индивидуальность.

– Если она присутствует в той же степени, как у вас, то к чему эти усилия? – ответил он двусмысленно.

На самом-то деле он считал ее расфуфыренной курицей, становящейся в позу, чтобы все уверились в ее глубокой искренности. Она напоминала еврея из анекдота, который ехал в Бялосток, но говорил, что едет в Гродно. Двойная симуляция, характерный симптом истерии.

И хотя тогда Борович не признал правоту мадемуазель Жуковецкой, хотя и находил, что Малиновский, напротив, ведет себя достойно, и даже пытался скрасить его отчуждение, все же было видно, что Малиновский в этой компании чувствует себя неуверенно. Несмотря на его красоту, он не пользовался успехом у женщин, и его обходили все, за исключением госпожи Богны. Он тогда видел в этом лишь доказательство ее деликатности. Его даже позабавило подозрительное замечание мадемуазель Жуковецкой:

– Смотрите, с каким очарованием Богна разговаривает с этим кудрявым эфебом. Не находите, что на фоне той ширмы они представляют собой исключительно гармоничную группу?

Борович тогда просто смеялся: было нечто настолько бессмысленное в контрасте госпожи Богны и Малиновского, что подозрение это могло зародиться лишь в эротически напряженном мозгу мадемуазель Жуковецкой.

И все же она оказалась права. С того разговора прошло лишь месяца два с небольшим, и Малиновский уже во всей своей красе сидел в том же салоне, со слишком высоко поддернутыми брюками, непрерывно болтал о самых простых вещах простейшим из способов и с притворным тактом метал пламенные взгляды на госпожу Богну.

Борович молчал, отвечая междометиями и только на вопросы, обращенные непосредственно к нему. Он мог не напрягаться, поскольку в ответ на замечание Малиновского, что он кажется изможденным, госпожа Богна пояснила:

– У господина Стефана нынче был сердечный приступ. Не станем заставлять его общаться.

– Болезни сердца – вещь весьма досадная, – ответил Малиновский.

Борович подумал: «Идиот».

Еще никогда его так не раздражала эта глупая манера Малиновского говорить вещи обычные, простые и бесспорные. При этом было понятно, что он уверен в полноценности своих слов и не считает их банальными, что эти «открытия Америки» он сделал сам, благодаря своей наблюдательности и разуму. Но это не отменяло отчетливой тривиальности его рассуждений.

– Слишком крепкие морозы затрудняют жизнь, – говорил он например. – Но сильную жару тоже не все выносят.

За ужином Богна все же умело втянула Боровича в беседу. Началась она с современных стилей, после перекинулась на фольклор, и дискуссия вращалась вокруг проблемы целенаправленности и бесцельности искусства, от Древней Греции до нью-йоркских небоскребов и далее. Госпожа Богна полагала, что тут можно увидеть четкую линию прогресса или упадка – но лишь линию, Борович же защищал противоположное мнение. Полагал, что не может быть и речи о неразрывности, что даже наследование или мода подвержены специфическим, характерным для данной эпохи и среды отклонениям.

– Не может здесь быть ни прогресса, ни регресса в устойчивом значении, – доказывал он. – Зрелый стиль расцветает там, где люди приходят к зрелости выразительных и глубоких идей. Стиль – это идея. Это плод духа данной среды, это стремление – скорее выражение стремления – духа к утверждению в среде, это смысл его деятельности, влияния, господства.

Он приводил многочисленные доказательства, довольно глубоко разбираясь в этом. Некогда он даже совершил несколько путешествий и собрал обширный материал для исследования французской, кельтской, рейнской, итальянской и польской готики, о котором он всегда мечтал. Как раз на примере разницы между ними он принялся развивать свою теорию, когда заметил чувственный взгляд, которым украдкой обменялись госпожа Богна и Малиновский. Это словно окатило его холодной водой. Он вспомнил директора Шуберта, как тот посмеивался над покойником Ежерским, который ночами читал молодой жене Гомера.