Текст книги "Мир госпожи Малиновской"

– Я все сделаю, все найду, – с чувством уверила его Богна. – Я ведь уже обещала, что едва лишь я вам понадоблюсь…

– Не понадобитесь, – топнул ногой Шуберт. – Не нужна мне ничья помощь. Хочу только ответа: с чего станете жить?

– Ну, в роскоши купаться не будем, – улыбнулась Богна, – но и с голоду не умрем.

– Не умрем! Не умрем! Бабские разговоры. С такого-то оклада? Так вот, я об этом подумал. И… вице-директор Жеймор переходит назад в армию. Но как мне знать, что господин Малиновский справится на этой должности?… Вот вопрос!

У Богны и сердце затрепыхалось. Она давно знала о том, что Жеймор уходит. Через ее руки проходило письмо из министерства вооруженных сил. Однако она даже не подумала, что Эварист может рассчитывать на такое повышение.

Действительно, все шло к тому, что жизнь его улучшится. Боже, как он обрадуется!

Она стояла неподвижно, с глазами, полными слез. Директор раскачивался перед ней на расставленных ногах и что-то ворчал себе под нос. Вдруг она забросила ему руки на шею и начала говорить. На голове она чувствовала широкую тяжелую ладонь господина Шуберта. Тот гладил ее по волосам и время от времени чмокал в висок так, что звенело в ушах.

– Дитя мое, – говорил он сурово и гневно, – любимое мое дитя, не переживай так. Хочу, чтобы тебе было хорошо. Тут нет ничего необычного. Только прошу сказать этому дураку, чтобы не устроил какую глупость. Ягода о нем имеет весьма благожелательное мнение. Но немного неправильно забрать у Ягоды подчиненного на более высокий пост. А впрочем, бог с ним. Пока что отправляю Малиновского в отпуск, а после отпуска пусть сразу приходит в дирекцию. Сперва станет исполняющим обязанности, а в должность перейдет, если не окажется, что он безнадежный идиот. Ведь не боги горшки обжигают. В случае чего пусть во всем с вами советуется. И прошу сказать ему, что делаю это только ради вас. Тут мне со всех сторон впихивают протеже. Ну ладно, дорогая моя девочка. Счастья тебе.

Домой Богна возвращалась чуть жива. Естественно, ей и в голову не пришло вести себя так, как просил Шуберт: как она могла сказать Эваристу, что повышением он обязан ей? Она бы и вовсе не стала о нем говорить, чтобы он узнал обо всем по официальным каналам: пусть бы ему и в голову не пришло, что на повышение повлияло что-то, кроме его личных качеств. Но искушение пережить с ним радость как можно скорее было слишком сильным.

Она застала его в салоне. Без пиджака, с закатанными по локоть рукавами рубахи, он стоял на лестнице и прибивал шторки, которые подавала ему Ендрусь. Выглядел он прелестно – с этим решительным выражением на лице и с влажным лбом, к которому прилипла прядка волос. Она сразу отметила, что шторки повешены безвкусно, с претензией, но не захотела портить ему настроение мелочами.

– Уф, как-то я утомился, – весело поприветствовал он ее. – Но, думаю, будет ничего. Что там? Тепло ли прощались достойные коллеги?

– Они и правда меня тронули. Ты и понятия не имеешь, какие они добрые!

– Ага, – сказал он с сомнением.

– Стыдись, Эв!

– Стыжусь, – уверил ее он и, не вынимая гвоздей, которые держал в зубах, добавил: – К тебе, любимая, нетрудно быть добрым.

– Вы бы повнимательней, – отозвалась Ендрусь. – Снова правая сторона упала.

– Проклятие! – выругался он.

– Эв, – сказала Богна, снимая шляпку, – угадай, какой я получила от них подарок?

– Что-то ценное? – спросил он с интересом.

– Славный строительный участок на Саской Кемпе.

Он замер.

– Участок?

– Да. Вот акт на собственность. – Она протянула ему бумаги.

Он присвистнул с удивлением, а потом поспешно спустился с лестницы.

– Покажи.

Отряхнув ладони, он с уважением развернул документы.

Бедолага, он был так этим увлечен, что даже не заметил, как она к нему прижалась. Читал с напряженным вниманием, заглядывал в план, снова прочел внимательно акт и поднял к ней посветлевшее лицо.

– Все официально и в полном порядке. Прекрасно! Вот ведь устроили! Наверняка вбухали кучу денег. Небось, по льготным ценам, но все равно. На рынке такая площадь тысячи четыре стоит. Я цены знаю.

– Ты рад, Эв?

– Конечно!

– Одновременно это и свадебный подарок для нас.

– Но записано только на твою фамилию, – заметил он. – А впрочем, все равно.

– Когда достроят, сделаем себе там виллу, правда?

Эварист снова углубился в изучение плана, что-то ворчал под нос, рассчитывал, потом заявил:

– По правде сказать, могли бы взять участок на три номера дальше. Я знаю это место. Добавили бы еще пару сотен злотых, а площадка была бы первоклассной. Этот в цене лишь немного поднимется, а тот, угловой, через пять лет ушел бы вдвое дороже.

Ей не понравились эти замечания.

– Эв, – напомнила она, – так некрасиво.

– Что?

– Такие… подсчеты…

Он вытер губы.

– Естественно. Дареному коню в зубы не смотрят.

– Мы ведь даже не ожидали такого.

– Да я ничего и не говорю, дорогая. Они и так приложили немало усилий. Я думал только, что если бы каждый из них добавил по паре злотых, имели бы мы площадку получше. При хорошей конъюнктуре можно продать и купить меньшую. Получили бы немного денег для начала строительства. Потому что, если…

– Вы дальше-то делать будете? – прервала его Ендрусь. – Потому как если нет – я пойду обед готовить.

– Как-то мне не хочется.

Он взглянул на Богну.

– Отдохни. А Ендрусь пусть подает. Ты голоден?

– И изрядно!

Богна и сама не знала почему, но вдруг потеряла желание сообщать ему радостную новость. Возвращалась домой в приподнятом настроении, в восторге, а теперь чувствовала нечто вроде неудовольствия. Естественно, вину за это состояние она возлагала только на себя. Не стоило так поддаваться экзальтированной радости, нужно было воспринимать все более трезво.

Эварист пошел в ванную помыть руки, в столовой Ендрусь накрывала на стол. Окна были закрыты, в комнате ощущалась духота, запах обеда и дым сигарет. Эварист курил табак какой-то ужасной марки, отчего воздух становился кислым.

За обедом настроение Богны улучшилось. Эв принялся расспрашивать ее о прощальном собрании в фонде и слушал внимательно. Она мимоходом вспомнила об отсутствии Боровича.

– Он вообще как-то избегает меня в последнее время, – добавила Богна.

– Странный он. И становится все более странным. Смешной парень.

– Я его очень люблю, – сказала Богна.

– Я тоже, но знаешь, дорогая, что мне пришло в голову?… Кажется, Стефан зол на меня за то, что я на тебе женюсь.

– Да что ты! – возразила она живо.

– Точно говорю. Это ему не по нраву. А может, он ревнует? – Он взорвался смехом.

Богна взглянула на него с удивлением:

– Да что ты придумываешь!

– Шучу, но так вот кажется. Ведь если бы он любил, не позволил бы мне увести тебя у него из-под носа…

– Скверно ты говоришь, – перебила его она. – Кроме того, у Стефана, по-моему, очередной период психастении.

– Быть может.

– Да наверняка, – подчеркнула она.

Ни за что на свете она не хотела, чтобы Эварист узнал правду. Если бы он понял, что Борович так люто противодействовал их намерению заключить брак, отношения между старыми друзьями прервались бы навсегда, и тогда ей пришлось бы отказаться от посещений Боровича и от разговоров с ним, а она их так любила. Она же была убеждена, что прежние отношения, в конце концов, вернутся по мере того, как Борович убедится в безосновательности своих подозрений. На самом деле она была даже обижена на Боровича, обижена за отсутствие доверия и за то, что он так отдалился. Отчего же он не желает убедиться, что ошибся?… Естественно, мысль о его чувствах к ней казалась Богне абсурдной. Они были знакомы уже много лет, и никогда во время их бесед и совместных странствий ни единым взглядом не выдавал он то, что можно назвать чем-то большим, нежели приязнь. Впрочем, от самого Стефана она знала, что он никогда никого не любил, что его отношение к женщинам ограничивалось «обменом любезностями», как он сам это – довольно холодно – называл.

Если что-то из подобного рода подозрений и могло приниматься в расчет, то лишь задетые амбиции. Как видно, его бессознательно раздражало, что женщина, к которой он питал приязнь, выбрала настоящего мужчину, а не принца из сказки. Если бы неудовольствие Боровича имело другие причины, то почему тогда он так по-доброму относился к покойному Юзефу, с несомненной и взаимной симпатией?

Несмотря на убежденность, что дурное настроение Боровича пройдет, Богне хотелось его увидеть, и она решила, что сразу после ухода Эва позвонит ему. Однако Эварист ушел слишком поздно. Случилась так из-за того, что она лишь после трапезы решила открыть ему важнейшее – известие о его новом назначении.

Он покраснел и онемел. На лбу его выступили капли пота. Он поправил галстук и пробормотал:

– Не понимаю… совершенно ничего не понимаю.

– Любимый, – расчувствовалась она, – я так рада!

Эварист встал, сел, снова встал и спросил хрипло:

– Это наверняка?

– Естественно. Как выйдешь из отпуска, господин вице-директор Малиновский примет управление. Пока что – как исполняющий обязанности, поскольку Шуберт хочет убедиться, что ты справишься на этом месте, но я верю, что ты быстро разберешься.

Он закусил губу.

– Черт побери, я бы не был настолько уверен.

– Ты слишком скромен.

Он пожал плечами.

– Тут дело не в скромности. Но теперь все будут пытаться подставить мне ногу. Я их знаю. А все управление станет пристально за мной следить. Кроме того, и работа непростая. Ответственность…

– Ты так говоришь, словно переживаешь, – заметила она.

– Я не настолько глуп, – живо возразил он. – Но сперва могу опростоволоситься.

– Что ты сделаешь? – не поняла она.

– Ой, ну, совершу ошибки. Знаешь, ты-то с управой имела постоянные связи, поэтому в случае чего…

– Конечно! Всегда тебе помогу. Впрочем, там нет никаких сложностей.

Эварист откашлялся и оттянул жилетку.

– Да… Хм… Я и не знал, что Жеймор уступит. Вот так шлягер! Добрые коллеги от зависти лопнут! Ха… ха… ха… Говорю тебе – лопнут. Ну что ж?… Не каждого повышают прыжками. Этот идиот Жеймор смотрел на меня сверху вниз, а теперь получит по носу. Сказать честно, я заслужил это повышение. Всегда знал, что директор должен бы наконец обратить на меня внимание. Мало есть таких чиновников, кто работал бы, как я. Кроме того, пост в дирекции должен занимать тот, кто выглядит представительно. Не раз придется посетить министерство, или конференцию какую, или банкет. Да что там! Наш старый гриб тоже не так глуп, каким выглядит.

– Эв!..

– Молчу, молчу. Он сам, правда, ничего не умеет сделать толком, но нюх у него есть. Есть. Есть нюх, и хороший! Нюх на сотрудников. Это вовсе не тайна, что весь строительный фонд держится на директоре департамента Яскульском. А теперь и моя скромная особа будет играть свою роль. Что?… И знаешь, я думаю, что нужно бы сшить себе темно-синий костюм. В темном человек солидно выглядит. Темно-синий, полагаю, самым солидным покажется… А может, усы немного отпустить?… Как думаешь?

Он подошел к зеркалу и, обозначив кончиками пальцев более широкое пространство на верхней губе, повернулся к Богне.

– Вот так. А?

Она искренне рассмеялась. Все время посматривала на него, как на ребенка, который получил новую игрушку и пытается ей натешиться. В нем оставалось еще столько детских черт, и это было так притягательно… Непосредственность, с которой он болтал, что в голову взбредет, забавные сценарии нового положения, то, как искренне он рассказывал Богне о себе… Да и в целом он принял все так по-человечески. Она, возможно, предпочла бы, чтобы он начал скакать по комнате, вопить от счастья, чтобы обнимал ее от радости, но он и без того отреагировал как парень, как ее парень.

Было уже за полночь, когда она выставила его за дверь, да еще он вернулся от калитки с претензиями, отчего она не рассказала ему все сразу.

– От Шуберта всего можно ожидать, – говорил он, – а ну как все отзовет? Следовало тотчас мне сказать.

– Разве не все равно?

– А вот и нет. Тогда бы я сразу полетел домой переодеться в официальное, а потом с букетиком в руке нанес бы визит господину гендиректору, чтобы его поблагодарить. Нужно выказывать людям уважение.

– Но зачем же с букетом? – смеялась Богна.

– Как же ты наивна! Это просто так говорят: официально, с букетом в руках.

– Не слишком-то мне такое нравится.

– Отчего?… А, ну да, это немного тривиально.

– Кроме того, ты не знаешь Шуберта. Он выставил бы тебя за дверь со всеми твоими благодарностями. Не выносит он подобных визитов.

– Ну и пусть его, – отмахнулся Эв. – Тем лучше. Ну, доброй ночи, любимая.

– Доброй ночи, мой мальчик.

– Но для тебя это ведь тоже неожиданность, верно? Думала, что выходишь замуж за обычного референта, а станешь госпожой директрисой! Говорю тебе: Малиновские не из тех, что дадут себя схарчить с кашей. Пока, дражайшая моя, пока…

– Доброй ночи.

Она закрыла дверь, погасила свет и стала раздеваться. Хорошо сделала, что ни словом не упомянула о причинах, которыми руководствовался Шуберт при этом повышении. Это заморозило бы всю детскую радость Эва, а к тому же пошатнуло бы его веру в себя. Богне на самом деле не слишком импонировал титул директрисы, было ей совершенно все равно, какое положение займет ее муж. Даже проблема денег не казалась ей настолько важной, чтобы слишком напрягаться. Борьба за быт оставалась для нее понятием чисто академическим. Однако она понимала, что любого мужчину из плоти и крови это должно привлекать. Лично она не сражалась никогда. Для битвы нужен враг, нужно сталкиваться с сопротивлением, а у Богны врагов не было, на удовлетворение материальных потребностей – и в первом браке, и когда она осталась одна – ей хватало всегда. А потому тайком, в глубине души она подозревала, что в патетическом выражении «борьба за быт» много лишнего пафоса.

Однако, если речь о Эве, то для него движение вперед было необходимостью – она хорошо это чувствовала. Чтобы удостовериться в этом, достаточно было увидеть перемену, случившуюся в нем с того момента, когда он узнал о своем повышении. Он, экономный до чрезмерности, приехал на следующий день на такси, более того, заявил, что не желает больше вешать шторы, что нет в этом смысла, если за несколько злотых это может сделать обойщик. Раньше он полагал, что на такое жаль тратить деньги.

Кроме того, он уже не шутил с Ендрусь и не затевал с ней разговоров, а когда старая женщина обратила его внимание на то, что он оставил на бюро окурок, ответил ей чуть ли не презрительно:

– Собственно, ваша обязанность – это убирать.

– Было бы время, – проворчала она.

– Прошу не спорить, а просто прибраться.

Богна услышала это из своей комнаты и улыбнулась себе: «У доброго Эва приступ директорского достоинства, но, надеюсь, это пройдет».

Однако не прошло.

В день брака дошло до небольшого скандала, во время которого Ендрусь расплакалась и не захотела ничего желать Эваристу.

– Я и не таких господ видала! – кричала она с кухни. – Да только человека они уважать умели.

– Эв, извинись перед ней, – просительно шепнула Богна.

– Ну, знаешь, – возмутился он. – Мне что, перед кухаркой извиняться?

– Ты был неправ, – мягко произнесла она.

– А хоть бы и так, – пожал он плечами. – Мне можно быть неправым, а ее дело – слушать и молчать.

– Сделай это ради меня, – вновь попросила она. – Сегодня такой важный для нас день… Я не хотела бы его портить.

Он заколебался.

– Хм… хм… Может, и правда это оказалось бы дурным предзнаменованием… Но извиняться перед ней я не стану.

– И что тебе мешает, любимый?

– Погоди, – поднял он палец. – Сейчас я все решу.

Эварист направился в кухню, и Богна через открытые двери слышала, как он говорил:

– Ну, успокойтесь. Сегодня моя свадьба, а вы невежливы, но мне хотелось бы, чтобы вы узнали мою доброту. Вот вам десять злотых. Ну, прошу вас.

– Зачем мне эти деньги? – буркнула старуха.

– Возьмите. Пригодятся. Вот и славно.

Довольный, он вернулся в столовую и прищурился:

– Слышала?

– Слышала, – сказала она без одобрения в голосе.

– Деньги, моя дорогая, лучшее лекарство от всего.

Она взглянула на него со страхом:

– Надеюсь, ты это не всерьез?…

Он рассмеялся и протянул к ней руки:

– Конечно, конечно, дорогая. Я пошутил. Но знаешь, в отношениях со слугами, с людьми, которым мы платим за их работу, такие – как бы это сказать – компенсации – это простейший выход.

Богна ничего не ответила. Она была совершенно с ним не согласна, но не хотела и дальше портить настроение, решив вернуться к этому делу позже.

Свадьба прошла тихо, при боковом алтаре. Приглашений они не рассылали, и в церкви были только ближайшие родственники Богны, двоюродный брат Эвариста – учитель гимназии из Галиции Феликс Малиновский и один чужак – директор Шуберт. Борович не пришел, хотя твердо обещал. Под конец церемонии появился Ягода, который, однако, не подошел к ним и встал довольно далеко, под колоннами. Богна была спокойна и не чувствовала ожидаемого воодушевления. Скорее она нервничала, что только обостряло ее восприимчивость. Она видела, как тяжело опускается на колени Шуберт, видела белый волос на жакете Эвариста и довольно яркий румянец на его щеках. Лола Сименецкая спряталась в свои серебристые лисьи меха так, что виднелись только ее огромные серые глаза, внимательные и равнодушные. Дина была явно под впечатлением: через несколько месяцев планировалась ее собственная свадьба с редактором Карасем.

С наибольшим интересом Богна присматривалась к Феликсу Малиновскому. Из того, что рассказывал о нем Эварист, который вообще-то редко и неохотно вспоминал о своих близких, она сделала вывод, что Феликса более других уважали в их семье, что был он своего рода светилом и блестящим ее представителем. Преподавал литературу в старших классах гимназии, а кроме того, издал несколько томиков собственных стихов, якобы весьма неплохих, хотя и не оцененных критикой. Он приехал в Варшаву перед самой свадьбой, и Богна успела обменяться с ним всего-то парой фраз.

Выглядел он серьезно и солидно, с короткой квадратной блондинистой бородой и обозначившимся брюшком. Напоминал скорее купца или домовладельца, чем поэта. На самом деле он был в какой-то степени буржуа, поскольку женился на девице, владевшей двумя доходными домами в Кракове.

Богна, необычайно осторожная в суждениях о людях, старалась обрести симпатию к единственному известному ей родственнику Эвариста. Но в этом оказался вызов. Она полагала, что найдет в Феликсе человека, быть может, и не светского, но хотя бы высококультурного и хорошего. Но и в том, и в другом ей пришлось всерьез усомниться: чрезмерная самоуверенность, холодный взгляд и самодовольство, проявляющееся чуть ли не в каждом движении, не казались ей особенно привлекательными. Вся большая и солидная фигура Феликса, казалось, излучала сытость. Сытость эта окружала его аурой, издали бросалась в глаза, выдвигалась на первый план.

Когда после церкви они садились в машину директора Шуберта, который принялся прощаться и сказал, что хотел бы пройтись, Феликс забрался внутрь. Уже это было не слишком деликатно. К тому же, когда Эварист – как и следовало – предложил ему место рядом с Богной, Феликс устроился там без слова протеста.

– Пусть я еще раз сойду за жениха, – сказал он, усаживаясь поудобней.

Эварист по отношению к нему был предупредительно вежлив, почти стелился перед ним. Дошел до того, что предложил переехать на эти несколько дней из отеля в их дом.

На первые дни их брака! Богна уже хотела упомянуть о неудобствах и дать Феликсу понять, что ему не стоит принимать приглашение, но он и сам поблагодарил:

– Спасибо, однако я останусь в «Бристоле». Номер у меня комфортный, а когда человек из году в год соломенный вдовец, то и жить предпочитает, хе-хе, как холостяк.

Поскольку Богна не ожидала такого ответа, это улучшило ее настроение. Но Феликс сидел рядом до ужина, а когда наконец ушел, они оба чувствовали себя уставшими.

– С ним нужно держать ухо востро, – сказал Эварист. – Он привык к достатку. Вращается в лучших сферах. Как он тебе?

– Довольно мил, – уверила его Богна.

– Ты ему тоже понравилась. Знаешь, что он сказал?…

– И что же?

– Что у меня есть вкус!

– О!..

– Да ладно тебе, моя дорогая. Феликс в этом разбирается.

– В чем?

– В женщинах.

Подали ужин. Ендрусь тоже успокоилась, посматривала на них доброжелательно. Хотела даже что-то произнести, но Эварист принялся рассказывать о домах Феликса и о том, как обрадовался брат его директорскому титулу.

Богне было немного неприятно, что между ней и Эваристом все оставалось без изменений. Тот ни словом не вспоминал ни о браке, ни о том, что они семья.

На улице пошел частый дождь, из открытых окон повеяло холодом и влагой. В углублениях асфальта крупные капли монотонно били в маленькие лужи, там вспухали пузырьки, обещая долгую непогоду. Свет фонаря падал в комнату, чуждый и яркий. Из столовой доносился звон посуды, которую убирали в буфет.

Богне стало грустно. Не хотела она этого, но то и дело в голову приходило удивленное: почему?… Почему все не иначе?… Эта перемена так важна, наступил решительный поворот в их жизни, она получила то, чего так горячо желала… Там, в кресле, сидел любящий ее и любимый ею парень, ее собственный парень, красивый, умный и ловкий, с прекрасными горящими глазами и с ресницами, отбрасывающими длинные тени на щеки. Высоко подтянутые брюки открывали классической лепки щиколотки и по-настоящему красивые стопы в черных лаковых туфлях.

Он улыбался, наливая себе кофе, и говорил:

– Этот черный нектар был бы моей страстью, но я плохо после него сплю, поскольку в кофе содержится кофеин, а кофеин возбуждает сердце.

Она ответила что-то, не отходя от окна, и вернулась к упрямой мысли: почему?… Почему вокруг серо и монотонно, почему она не может почувствовать того, что понимает, а понимает она, что счастлива… Ведь и речи не может быть о разочаровании. Это возможно там, где было очарование, порыв, экзальтация и детская мечта, а не осознанное зрелое решение и любовь, не туманящая разум. Кроме того, не произошло ничего, что могло бы существенно поколебать ее убежденность в верности своего шага.

Значит, такое настроение – просто нервная реакция, расслабленность и усталость. Только и всего. А значит, настроению нельзя поддаваться. Следует отследить его причины и напрячь волю, чтобы овладеть последствиями. Даже слякоть за окнами можно воспринять как событие позитивное и приятное: она отделила их двоих от остального мира, подчеркнув уют их квартиры…

Если даже Богна не чувствует себя так, то следует сражаться с настроением, способным разрушить счастье. Как часто ей приходилось видеть настоящее опустошение в жизни двух человек, которые, не в силах победить минутное раздражение и печаль, не давали себе труда сыграть роли, нужные в данный момент.

Она приблизилась к Эваристу и провела ладонью по его волосам.

– Тут у нас удивительно уютно, правда, любимый?

– Тишина домашнего очага, – сказал он, принюхиваясь.

– Ты устал?

– Нет, но туфли тесноваты. – Он потянулся к ногам и ослабил шнуровку. – Где-то я прочел классную шутку. Слушай: тесная обувь – истинное несчастье, но и в том есть большое преимущество… Угадай, какое?…

– Не знаю.

– …при этом ты забываешь обо всех прочих проблемах.

Он начал смеяться, потирая руки. Богна изо всех сил постаралась засмеяться тоже, но выходило как-то плохо.

– Возьми комнатные тапочки, – сказала она.

– Что? Мне уже становиться эдаким записным супругом?… – запротестовал он шутя и, обняв ее, посадил себе на колени.

– Может, это окажется той проблемой, о которой ты забудешь благодаря туфлям? – прижалась она к нему.

– Ну нет, дорогая, напротив. Это настолько большое счастье, что я чувствую себя как… как корабль, который прибыл в порт. Именно. Подумай только, не много ли это? Я, недавно еще одиночка в съемной квартире, имею отличное жилье, жену, которой многие позавидовали бы, и довольно высокое положение. Чего же мне еще не хватает?

Она поцеловала его в лоб, но он чуть отодвинул голову и продолжил:

– Однако именно супругом я быть не хочу. Это так по-простецки, по-мещански. Нет, моя дорогая, ты не увидишь меня в тапочках или в халате. Тапочки затаптывают чувство… Правда?… Хорошо я сформулировал?… Мужчина и дома должен быть безукоризненным. Галантным по отношению к жене, рыцарственным, всегда к ее услугам, чтобы люди видели: он умеет быть джентльменом. Правда? Видишь, какие у меня взгляды насчет этого. Я не аристократ, но отчего бы мне не принять их обычаи, если те изящны и вообще комильфо. Жизнь необходимо улучшать по мере возможностей. Это же касается и жены. Сохранять все формы, чтобы не надоесть друг другу в совместной жизни. Не так ли, дорогая?…

Это позабавило Богну и растрогало. Сперва ей казалось, что Эварист всерьез провозглашает свои взгляды на супружество, но потом она поняла его намерение: он хотел научить ее, брался за ее воспитание, любимый мальчик, причем сделал это так простодушно, так вежливо.

– Да, мой единственный. – И она обняла его за шею.

Он крепко прижал ее к себе и после нескольких поцелуев спросил негромко:

– А может, нам отправиться на отдых?

– О!.. Ты такой… торжественный, – прошептала она.

– Ну, это ведь наша первая ночь.

– Да, дорогой…

– Не жалеешь?…

– Нет, нет… я люблю тебя, ты даже не понимаешь, Эв, как сильно я тебя люблю.

– И я тебя, дорогая.

– Ты мой единственный, мой парень…

Кровь пульсировала в ее венах, глаза затягивало словно туманом, воздух, который она перехватывала между поцелуями, был резким и дразнящим. Плохое настроение миновало, пришла ночь, колыхавшая ее, как море, на волнах наслаждения и погружавшая ее в пучины бессознательной усталости и бессилия. От вечерних печалей, от серых рефлексий, от всего дня с его надоедливым привкусом горьких размышлений не осталось и следа.

Утро было светлое, солнечное – распогодилось. На ветвях деревьев перед домом шел концерт воробьев, чье чириканье словно пронзало прозрачный воздух миллионами булавок, звучало так, будто кто-то бросал дробинки на серебряный поднос. Среди рдеющих красных и желтоватых листьев птицы выглядели, как густые гроздья ягод.

Издалека доносились веселые голоса детей, играющих в соседнем саду.

Богна потянулась и произнесла громко:

– Не нужно думать, не нужно исследовать и анализировать… Нужно жить. Жить и помнить о хорошем, забывать о плохом. В этом-то все искусство.

Она осторожно приоткрыла дверь и портьеру: в комнате Эвариста царил полумрак. Он спал, вжавшись в подушки, а из-под одеяла виднелось только его плечо в розовой полосатой пижаме и взъерошенные волосы.

Она на цыпочках вышла и аккуратно прикрыла за собой дверь.

– Уметь помнить и уметь забывать – вот и все искусство, – повторила она себе.

Так началась их жизнь: светлые, уютные утра, доверие к судьбе и надежде, дни, сереющие к вечеру, и ночи, которые учили забывать.

Они никого не принимали и не наносили визитов. Исключением был кузен Феликс, но и тот скоро уехал, раньше, чем намеревался, и то потому, что в ресторане отравился линем по-нельсонски. Его пришлось даже доставить в больницу и выслушивать при этом злые слова в адрес «варшавян» и их кулинарного мастерства. Отправив Феликса на вокзал, они остались в одиночестве.

Обычно они проводили время на Висле, обедали дома, после чего Эварист ложился на часок отдохнуть. Богна же принималась за перевод «Истории общественного законодательства» де Мартина на польский язык. Время от времени она получала подобные заказы от научных издательств, и, хотя деньги это приносило небольшие, она с радостью занималась такой работой, поскольку ее нравилось искать для точных и выразительных фраз французской книги соответствия в родном языке.

Около шести Эв поднимался и вполглаза читал то, что она успевала написать.

– Ты прекрасно знаешь французский, – сказал он однажды. – А я хоть и имел в гимназии четверку, сегодня ничего уже не помню. Вместо того чтобы делать переводы, лучше бы помогла мне вспомнить этот язык.

– Любимый, я буду только рада.

– Я мог бы проводить переговоры. Особенно сейчас, на должности вице-директора, ну а потом… Проклятие, полагаю, моя карьера на этом не остановится!.. Чужие языки всегда могут пригодиться.

– Естественно, – подхватила она. – Я знаю их пять и верю, что стоит тебе только захотеть… Я так рада! Правда, Эв, мне будет безумно приятно!

– Целых пять? – удивился он. – Погоди: французский, немецкий, английский…

– Русский и итальянский, – дополнила она.

– Проклятие! Ты мне ничего об этом не говорила.

– Ну, ты не спрашивал, да и что тут странного. Дора знает девять.

Эварист прищелкнул пальцами.

– И зачем это женщинам! Столько языков… хм… Это ведь целое состояние! Один философ сказал даже, что, сколько знаешь языков, настолько ты и человек, или нечто вроде того. Я, видишь ли, никогда не имел времени научиться этому. По-твоему, сколько месяцев нужно, чтобы заговорить, как парижанин?…

– Сразу и не скажешь…

– Ну примерно?

– Сперва ты должен что-нибудь прочесть. Вот, например, возьми отсюда.

Эварист взял книгу, смотрел на нее минутку, поморщился и спросил:

– А чего-нибудь полегче у тебя нет?

– Сейчас поищу в беллетристике, – вскочила она.

– А у тебя сколько ушло времени на каждый язык?

– Сразу и не скажешь… – повторила она.

Богна нашла в библиотеке какой-то французский роман, а в нем – вступление попроще и подала Эваристу. Он принялся читать, сильно запинаясь, что следовало приписать смущению, которое он преодолевал с видимым усилием, – к тому же читал он с ужасным акцентом. Хуже всего были те звуки, которых нет в польском; плохо дело оказалось и с окончаниями. Зато «r», которое в его польском звучало отчетливо, тут он зачем-то заменял хрипом, подражающим, видимо, парижскому произношению. Она попросила его перевести прочитанное вступление, но и тут выяснилось, что понимает он едва лишь несколько слов, путая глаголы с существительными.

Она задумалась, а он встал и принялся расхаживать по комнате, время от времени откашливаясь. Он явно стыдился и нервничал.

– Ну и как? – спросил Эварист. – Ниже всякой критики? Да?…

– Нужно поработать, – ответила она ласково.

– Это ни к чему не приведет, – закончил он с гримасой на лице.

– Но, любимый, всегда проще начать сначала, с грамматики и прописей.

– Прописи и грамматика?… К чему мне это? Жаль времени. Я только хочу научиться беседе. Свободно говорить. По крайней мере, как Борович, если не как ты.

– Стефан говорит лучше меня, но дело не в этом. Дело в том, что нельзя правильно говорить, не понимая духа языка, его морфологии, физиологии, механики. Я бы решительно советовала тебе начать сначала.

Он согласился. С этого момента последовали ежедневные уроки. Она видела его добрую волю и не могла отказать ему в усидчивости. Часто даже на свой послеобеденный сон он брал книги и читал их вслух. И все же уроки эти сделались для Богны истинным мучением. Каждое ее замечание, поправка раздражали его до такой степени, что он морщился, бросал на нее ненавидящие взгляды, отчаянно доказывал, что произнес так, а не иначе, что, по его мнению, это спорный вопрос и надо обратиться к авторитету. Порой, теряя терпение, он говорил снисходительным и ласковым тоном: