Текст книги "Мир госпожи Малиновской"

Потому он неловко добавил еще пару фраз и замолчал.

– Да, – откашлялся Малиновский, – ты чертовски сведущ во всех этих исторических вещах. Надо бы тебе написать какую-нибудь статью.

Богна, должно быть, заметила, что замолчал он из-за нее, поскольку чуть зарумянилась и, желая, должно быть, доказать, что слушала внимательно, принялась развивать тему в подробностях и требовать схожих примеров из барокко. Однако Борович чувствовал себя шутом, а потому не пошел дальше пары общих заключений.

– А мне кажется, – отозвался Малиновский, – что тут можно говорить не столько о линии или расцветах духа, сколько о практическом смысле. Решающим оказывается технический прогресс, который позволяет строить все более удобные и дешевые высотки. Целесообразность! Вот единственный критерий. Что духу до удобного и дешевого жилья? Все дело в экономии материалов, места и работы при обеспечении максимального комфорта. Если тут есть некая идея, то это идея теплого, гигиеничного, хорошо проветриваемого жилья.

Он рассмеялся, а Борович сжал губы, чтобы не ответить ему обидным словом.

Госпожа Богна возразила:

– Ты все превращаешь в шутку, но принимаешь его сторону.

Борович взглянул на часы и встал:

– Уже одиннадцатый час, – сказал он. – Мне пора.

Встали и они. Малиновский, целуя в благодарность руку Богны, обронил новую аксиому:

– Когда разговор так приятен, совершенно забываешь о времени.

– Не стану вас задерживать. Как вы себя чувствуете? – обратилась она к Боровичу.

Он уверил ее, что совершенно нормально. Специально вышел первым в прихожую, чтобы оставить их одних, и удивился: Малиновский оказался настолько тактичен, что этим не воспользовался. Через миг оба уже оказались за дверью. В полоске света на минуту оставалась госпожа Богна и, когда они подошли к калитке, махнула им рукой.

Ночь была теплой и пахла зеленью. С востока прилетали ласковые дуновения ветерка, в котором деревья чуть раскачивали ветвями. Листья шелковисто шелестели, блестя в свете редких фонарей своей лоснящейся поверхностью и отсвечивая белесым низом. Улицы были пусты. По обеим сторонам уже погасили огни или закрыли ставни, и песочного цвета домики с красными плиточными крышами выплывали из густой зелени умиротворенно и плавно. Искристое небо вставало над ними тишиной, ясностью и неизменностью.

– Знаешь что? – сказал вдруг Малиновский. – Может, зайдем куда-нибудь на коктейль?

– Что?… – очнулся Борович.

– На часок, например, в «Адрию». Обойдется в худшем случае в шесть злотых, да по пятьдесят грошей на гардероб. Но хоть развлечемся.

– Спасибо, но нет. Иду спать.

– Вот ты нелюдимый, – зевнул Малиновский. – Посмотрели бы на выступления, увидели бы немало людей. Да и самому время от времени нужно бывать в свете, нет?

– Я не люблю низы…

– Но ведь и там бывает приличная компания!

– Дорогой мой, – с раздражением проговорил Борович, – я ведь сказал, что не пойду.

– Стареешь, хе-хе, – примирительно засмеялся Малиновский. – Появляется в тебе эдакая педантичность старого холостяка. А человеку время от времени стоит развлекаться.

– Когда идет дождь, становится мокро, – со сдерживаемой яростью произнес Борович.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался Малиновский.

– Ничего, просто философское замечание.

– Странный ты… хм… Чудная ночь… Раньше ты бывал повеселее. Если не обидишься, скажу тебе по-дружески: становишься ворчуном. Мы одного возраста, а ты выглядишь как старик! На самом деле, может, это я выгляжу моложе. И кажется мне, что это не раз мешало моей карьере. Тебе все равно, но я бы не отказался от повышения. Если бы человек мог выглядеть по-разному! Так – для карьеры: солидный, с брюшком, эдак – для женщин. Женщины, однако, всегда предпочитают тех, кто помоложе. Теперь-то, хе-хе, я могу уже и толстеть… Видишь, наверняка ты потому и не женишься. Ты в куда лучшем, чем я, положении. Бываешь в тех сферах, где встречаются богатые девицы. А то и замужнюю мог бы увлечь. Взять хотя бы Бутрим. Представительная и дама в полный рост, а кроме того – имение земское и три доходных дома. Только надо обернуться с умом.

– Отчего же, черт возьми, ты на ней не женишься? – дернул плечом Борович.

– Пф!.. Высоковат порог для моих ног. Впрочем, Богна хотя и не имеет почти ничего, – потому как что там ей из Ивановки перепадет? – зато графиня из хорошей семьи, как ни посмотри, безукоризненная, а связи у нее колоссальные. Ха!

– И потому-то ты на ней женишься? – спросил Борович.

Малиновский повертел тростью.

– Ну и потому еще, что я ее люблю, – убежденно произнес он.

Они дошли уже до угла. Борович вдруг протянул руку:

– Доброй ночи.

– Тебе в какую сторону? Я тебя провожу.

– Спасибо, но… Я еще должен кое-куда заскочить.

Малиновский расставил ноги, вскинул голову и присвистнул:

– Фью! Вот такой ты ананас?! – Он склонился и, хотя вокруг никого не было, проговорил шепотом: – К девочкам?

– К девочкам, – ответил Борович, едва сдерживаясь, чтобы не ударить изо всех сил в эту бритую морду с понимающим прищуром.

– Ну ладно, – легкомысленно засмеялся Малиновский. – Желаю удачи и… удовольствия, хе-хе… А мне нынче, хм… нет на то воли Божьей… хе-хе…

Борович почти вырвал руку из его ладони и свернул в боковую улочку. Он был уже довольно далеко, когда до него донесся голос Малиновского:

– Приятного аппетита!

Он сделал вид, что не услышал, и ускорил шаг.

– Скотина… скотина… скотина… – повторял он снова и снова.

Глава 2

Дату свадьбы назначили на четвертое сентября. Богне требовалось несколько полностью свободных дней, чтобы завершить все приготовления, и в последний день августа она, собственно, расставалась со строительным фондом – тот поглощал куда больше ее времени, чем предписанные служебные часы. Генеральный директор Шуберт всегда о чем-то забывал, идеи и вдохновение всегда приходили к нему в самое неподходящее время.

Раньше Богне это нисколько не мешало. Напротив, она предпочитала сама проконтролировать, чтобы он не допустил какой-то глупости. Она испытывала к нему слишком большую привязанность, чтобы это доставляло ей неудобство. Но надлежало подумать и о себе, особенно сейчас, когда это «о себе» в ее сознании уже совершенно конкретно означало «о нас». Впервые она поняла это в то воскресенье, когда специально пошла в церковь, чтобы услышать оглашение своей помолвки. Было это комично, но она тогда зарумянилась, сердце забилось сильнее. Она стояла под колонной неподалеку от амвона, и ей казалось, что все на нее смотрят, хотя было всего-то несколько знакомых, а ксендз произносил их фамилии неотчетливо и быстро, среди десятка других. Она не думала, что эта формальность произведет на нее настолько глубокое впечатление, как на молодую девицу. Стоя на коленях, она молилась. Собственно, молитвой это вряд ли можно было назвать, просто размышляла над своей новой жизнью и рассказывала Богу о своем счастье.

Религиозность ее принадлежала к тому типу, когда ритуалы, церковные предписания, набожные обычаи не имеют большого значения. Воспитание, которое она получила в доме родителей, в окружении, где не культивировали религиозных традиций, не отмечали праздников и не придавали никакого значения обрядности – не только религиозной, но и товарищеской, – не выработало в ней потребность определить свое отношение к Богу. Отец, отнюдь не воинственный материалист, и мать, которая до самой смерти оставалась атеисткой, последовательно соблюдали правила свободы совести, оставляя дочке волю как в вопросах религии, так и в чтении свободолюбивых произведений. В результате Богна, при полном равнодушии к канонам культа, вдруг обнаружила в себе горячую и глубокую веру в Бога. С течением времени в ее сознании родилось понятие провидения, слегка окрашенное детерминизмом, а еще этические взгляды, не имеющие ничего общего с адом и небесами, с грехом, карой и вознаграждением, но опирающиеся на убежденность, что Бог – это доброта. А понятие доброты расширялось тут до туманного, приближенного к пантеистическому пониманию мира. Немалый пласт знаний о мироустройстве, приобретенный в университете, не стерся из ее памяти, а скорее укрепил представления подростковых лет, когда, прислушиваясь к диспутам, что велись в доме, она воображала себе вселенную как огромный стакан, в котором сверхъестественная сила при помощи гигантской ложки смешивает электроны, направляя их в водовороты головокружительных скоростей и заставляя сбиваться в комки – атомы, планеты и солнца. С течением лет это перестало соединяться с воспоминаниями о няне, готовившей гоголь-моголь, но добавление к жидкости сахара продолжало ассоциироваться с милостью Божьей, заправляющей мертвые планеты благом органической жизни.

И все же независимо от этого она порой приходила в церковь, а дома над постелью у нее висело распятие, вырезанное из слоновой кости, – память о бабушке. Однако она радовалась, что Эварист набожен. Конечно, она никогда не говорила с ним на эту тему. Толерантность, приобретенная в доме родителей, не допускала даже тени интереса к настолько личным делам, как вера, пусть даже у самых близких.

О его внутренней жизни она вообще знала очень мало. Эварист не любил об этом говорить, и в нем непросто было заметить аффектацию, которая во многих так коробит из-за постоянного навязывания окружению необходимости поражаться их духовными глубинами. Она также никогда не искала в нем необычности, исключительности, таинственных скрытых сокровищ, поднимающих его над средним уровнем. Напротив, подобного ей хватало в Юзефе – земля ему пухом, подобного же было достаточно в доме родителей, а нынче – и среди тех, кто остался в ее жизни с тех времен. Для себя она желала обычного человеческого хлеба насущного, в котором может попасться и колючая шелуха, и горькое зернышко куколя, но который насыщает и питает. Будущее, открывавшееся перед ней, не походило на волшебную сказку. Воображение Богны не украшало его фестонами цветов, не раскрашивало радугой, не лучилось оно светом неземного рая. Любовь ее не имела ничего общего с экзальтацией, а если и находилось место для мечтаний, они не переступали границ разума, и собственно разум укреплял их на устойчивой почве реальности. Реальности потому ценной и желанной, что ничто земное не было ей чуждо, а если придется земле стать небом, то лишь таким, на каком будут и звезды, и тучи, и солнце, и тьма. Такого она хотела счастья – настолько же далекого от звездных взлетов, как и от мрачных катастроф, одинаково далекого от отчаяния и от олимпийского векового блаженства.

– Полагаешь, он может дать тебе счастье? – спросила ее однажды Дора Жуковецкая.

В вопросе ее звучали удивление, ирония и нотка сочувствия.

– Твой вопрос больше похож на отрицание, – ответила ей тогда Богна.

– Может, и так. Твой господин Эварист, как говорят русские, герой не моего романа. А впрочем, что же?… Ты сама признаешься, что уникумом он не кажется.

Как же охотно она это признала! Она видела в нем не больше, чем обычного порядочного парня. Именно парня. Мужчину, о котором можно сказать «мой парень». Она не знала и не понимала значения этого слова. Когда впервые его услышала, оно стало для нее откровением. Случилось это еще при жизни ее мужа. Она не читала легкую беллетристику, не встречалась с девицами, занимавшимися спортом и танцами, но как-то случайно попала с мужем в кино. Фильм оказался глупым, наивным американским кичем. Но была там одна сцена, которая потрясла воображение Богны: светловолосая девушка, капризная и неприступная, очутилась в объятиях красивого улыбчивого юноши. Сопротивлялась она только миг. На экране виднелись лишь его широкие плечи, склоненная сильная шея и кулаки девушки, молотящие его по мускулистой спине. Но потом руки девушки замедлились, остановились и сплелись на шее юноши.

Богна прекрасно отдавала себе отчет в банальности этой сцены, но одновременно почувствовала, как приливает к ее щекам кровь и как вдыхаемый воздух обретает странно приятный привкус. То был первый миг в ее жизни, когда она узнала, что у нее тоже есть чувства, что перед ней раскинулось море неизвестных впечатлений, о которых она даже не думала, а слыша либо читая о них, не могла их понять. Она подозревала других – скорее других женщин – во лжи или преувеличении, а порой и себя в ошибках восприятия либо каком-то изъяне, органическом или нервном. В любом случае, она избегала рассуждений на эту тему и ни за что на свете не подняла бы ее при разговоре с другими.

Было это не совсем разумно, но она невольно поглядывала на сидящего рядом мужа. В темноте особенно выделялся его выразительный профиль с высоким ясным лбом и широкой седой бородой. Она любила его, ценила и удивлялась ему. И ничего не изменилось бы в ней для него, но она понимала, что он никогда не был ей так близок, как тот влюбленный парень на экране.

Поцелуй уже завершился, и парочка бежала по дому, держась за руки, туда, где сидел отец девушки. Девушка сказала: «Это мой парень».

Так и сказала: «мой парень», а Богна не могла оторвать взгляда от пружинистой фигуры спортивного юноши с простой беспечной улыбкой на загорелом лице.

«Так должен выглядеть парень», – подумала она, и ее сознание вдруг залил свет неожиданного откровения.

Счастье, истинное счастье именно в том и состоит, чтобы иметь своего парня. Любить его, быть любимой, делить с ним развлечения, работу, радость, печаль, делить с ним жизнь. Словно бы удвоить свое счастье, разделив его с ним.

Эта мысль с того дня захватила ее, овладела ее воображением. Сперва она пыталась изменить суть своих отношений с мужем. Но это было невозможно. Она получила наименее ожидаемый эффект: он начал смотреть на нее, как на больную. И все же она не чувствовала отчаяния. Разочарование она приняла как нечто естественное, а в отказе от того, что ей мнилось, не только Юзеф, но и сама она не могла бы отыскать горечи. Она не знала, должна ли благодарить за это умение приспосабливаться к реальности свое спокойствие, или же оно возникло непосредственно в ее психике, без влияния разума и воли.

Долгие годы единственным явным следом, оставшимся в ее памяти от того вечера в кино, была потребность искать вокруг такие пары, которые делали реальными ее мечты о счастье. Было их немного. Мир, в котором она жила до самой смерти Юзефа, находился чуть ли не на противоположном полюсе бытия. Одна семья, две обрученные пары и Дора. Однако как раз ее примером можно было не считать. Во-первых, она скрывала свои чувства, а во-вторых, слишком часто меняла тех, на кого они были направлены.

В своем близком окружении Богна тоже не встречала мужчин, которым подходил бы титул «парня». Стефан Борович всегда оставался хорошим другом, был незаменимым собеседником и даже – что она время от времени замечала – симпатичным мужчиной. Но его характер, его нрав, то, как он воспринимал жизнь, да и вообще, весь он целиком – все это складывалось скорее в противоположность человека, которого она могла бы назвать «своим парнем».

Да и Эварист с этой точки зрения не был совершенен. Не хватало ему того, что она называла размахом. Как и другой, кстати, важной черты: он не мог всегда оставаться собой, то есть таким, каким неизменно был, когда они оказывались вдвоем, без свидетелей. Но Богна верила своей догадке, что это – результат некоторой робости, недостаточно развитого чувства товарищества и отчасти сознания своего невысокого социального положения. Однако это не лишало ее уверенности, что он решительно переменится по мере того, как станут реализовываться его жизненные амбиции.

На первый взгляд он и правда казался чиновником, довольным собой и миром. Когда она начала работать в строительном фонде и познакомилась с Малиновским, то не обратила на него серьезного внимания. Ее потрясла его красота, а до какой-то степени удивила и его корректность. Вот и все. Только когда ей удалось найти в фонде должность для Боровича и оказалось, что тот – старый приятель Малиновского, ситуация начала быстро меняться. Борович их сблизил. С течением времени она постепенно открывала в Эваристе то, что все более делало его подобным парню из американского фильма. Простой, веселый, слегка ребячливый, немного легкомысленный, он с оптимизмом смотрел на мир. Сильный, спортивный, физически и психически здоровый – обычный парень, имеющий здоровые мужские желания, а желания эти сосредоточились в жажде выстроить будущее для себя и любимой женщины.

При одном из первых их разговоров он сказал:

– Знаете, чтобы полюбить, сперва нужно иметь возможность реализовать это чувство. То есть нужно знать, что ты в силах обеспечить достойное существование любимой. Но что делать, если ты влюбился слишком рано?

Он был робок. Богна знала, что в конторе он не заигрывает ни с одной из сотрудниц, а когда они стали чаще бывать вместе, она заметила, что он совершенно не обращает внимания на других женщин. Прошло, быть может, полгода с момента их сближения, когда он решился признаться. Он не умел вести себя с женщинами, и в том заключалось немалое его очарование. Тогда они поехали на каяке под Виланов. Висла тут оставалась пустой, несмотря на то, что было воскресенье. Он вытащил каяк на песчаную отмель, а потом перенес Богну на берег, шагая по пояс в воде. Глаза его искрились, но хотя он смеялся, зубы его были крепко сжаты. Он не сразу отпустил ее. Стоял, держа ее крепко, и, чуть задыхаясь, произнес:

– Если бы вы знали, как я вас люблю…

Она прижалась к нему и подставила губы. Позже он положил ее на траву и целовал до потери дыхания. Это было так просто и так прекрасно. Чувства их возникли и развивались, неизмеренные, невзвешенные и неанализируемые. Именно потому были они ясными, прозрачными и непосредственными. Она не копалась в них и не исследовала. Получала их как дар от жизни и хотела этому радоваться. Потому защищалась от рефлексий и еще яростнее защищалась от людей, которые хотели бы внести в ее простое прекрасное счастье свои сомнения, опасения, предостережения и мнения. А это посыпалось со всех сторон: Шуберт, Борович, Дора, кузины, даже добрая Ендрусь. Всякий имел что-то сказать, каждый хотел из наилучших побуждений заглянуть в ее радость и оборвать лепестки с этих свежих цветов, чтобы – для блага Богны – уменьшить ее счастье. Только отец ответил на ее письмо так: «…я радуюсь вместе с тобой и вместе с тобой верю, что человек, которого ты выбрала, окажется достоин тебя».

Это более всего веселило Богну: то, что все, даже не исключая отца, приписывали ей столь большую ценность. Это было смешно. Она ведь хорошо себя знала – по крайней мере, достаточно хорошо, чтобы знать: она обычная, ничем не выдающаяся, каких по земле ходят тысячи. И если она делала что-то, что в глазах людей считалось хорошим, если в поступках ее усматривали какие-то особенные достоинства, то она никоим образом не могла поставить это себе в заслугу. Заслуги проистекали бы из сражений, из отречений, из устремления воли против природы, а она делала то, что отвечало ее желаниям, жила так, как хотела, выбирала в жизни то, что любила. Не избавлялась она даже от такой дурной черты, как тщеславие. Она без всякой необходимости одевалась слишком красиво и слишком дорого. Не могла отказать себе в удовольствии посплетничать, не было у нее сил, чтобы заставить себя не флиртовать. Это ведь серьезные недостатки, серьезные именно из-за своей незначительности. И был еще один, который она тщетно пыталась обуздать: чувственность. Как же часто она ловила себя на мерзких ее проявлениях! Даже когда читала научные произведения, замечала, что наибольший интерес вызывают у нее те разделы, которые говорят о проблемах плоти. Она стыдилась этого, но и в чувствах к Эваристу эта сторона занимала слишком много места. Уже прикосновение его руки вызывало не сильное, но хорошо знакомое Богне возбуждение.

Чувственность ее развилась поздно, и в этом можно было искать причину того, что она столь чрезмерно усилилась. Богна не считала это преступлением или даже отклонением, но еще до свадьбы, еще до того, как они решили обручиться, они стали принадлежать друг другу. И если она ощущала по этой причине какое-либо неудовольствие, то лишь потому, что ей приходилось сражаться с тем инстинктом, который, несомненно, был в человеческой природе самым низким, почти животным.

Она не любила думать, а вернее, размышлять об этих вещах, поскольку в результате чаще всего случалось нечто противоположное: воспоминания лишь ускоряли ее пульс.

Впрочем, перед свадьбой у нее было слишком много дел. На свидания с Эвом просто не хватало времени. Сложив с себя все обязанности в конторе, она собиралась изменить меблировку в доме.

Они решили, что Эв переедет к ней. Это казалось разумнее всего. Но Богна решила сменить обстановку, оставшуюся после первого мужа, хотя у Эва на этот счет не было никаких возражений. Она не хотела оставлять ту же мебель. И вообще, все помещения следовало обновить. Это желание породило между ними не спор, поскольку она не смогла бы это так назвать, но разницу во мнениях. Когда замена мебели в кабинете уже стала делом решенным, Эварист заявил, что оплатит это из своих сбережений, которые составляли около трех тысяч злотых. Эта сумма удивила Богну. Отложить столько за несколько лет с небольшой зарплаты было почти подвигом. Она все поняла, лишь когда заехала к нему, желая сделать сюрприз. Жил он на Праге[10]10
  Имеется в виду район Варшавы, в те годы довольно бедный.


[Закрыть], на маленькой удаленной улочке. Не застав его дома, она осмотрела темную комнату, которую Эв снимал у семьи железнодорожника, на пятом этаже. Железная кровать, кривоногий столик, рукомойник – жестяной, шкаф, подпертый колышком, и два венских кресла. Это показалось бы страшным, если бы не было так трогательно. Он отказывал себе во всем, только бы сэкономить, а теперь, когда возник вопрос об обстановке, без колебаний отдавал все.

В этом даже не было необходимости. Богне хватало собственных денег. Немаленькая зарплата и доходы от Ивановки приносили столько, что она могла и не рассчитывать на его помощь. Но он упрямился – и это тоже хорошо о нем говорило. Спорили они о другом. Эварист хотел будущий свой кабинет обставить современно, но, когда дал себя отговорить, а Богна нашла в антикварном магазине прекрасную бидермейеровскую мебель, он заявил, что это слишком скромно. Уже на следующий день он повел ее в магазин, где показал превосходный ампир. Стоила эта мебель дорого и не подходила к помещениям с низким потолком и небольшими комнатами, но Эварист утверждал, что мебель выглядит представительно, а потом заявил, что просто должен ее иметь.

Она уступила. Ее не убедил тот аргумент, что в скромном помещении старая мебель свидетельствует о зажиточном прошлом владельца. Скорее уступила она из-за воспоминания о его нищей комнате на Праге. Честный парень, который годами ограничивал свои расходы – даже слишком ограничивал – и заставлял себя обитать в таком-то сарае, имел несомненное право на ампирный антиквариат с позолоченной бронзой. Естественно, она ему этого не сказала. Утаила от него и то, что заглядывала к нему, допуская, что это его расстроило бы.

– Не ты ли, милая, нанесла мне визит вчера? – спросил он, а когда она, не раздумывая, возразила, он вздохнул с видимым облегчением: – Мне дома говорили, что приходила какая-то элегантная госпожа.

– Да? Эв… Я ревную! – пошутила она.

– Но я тебе клянусь, что понятия не имею, кто это был.

– Однако она знала твой адрес. Берегись! Принимаешь у себя элегантных женщин, а я этого не люблю, чудный ты мой парень.

Она смеялась и не обижалась за то, что он стесняется своей комнаты. Это свидетельствовало о его эстетическом чувстве, а прежде всего о том, что там-то он точно не принимал женщин. Он и вообще не был испорчен, чтобы не сказать «неопытен», но это лишь добавляло ему привлекательности. В комплиментах его не было изысканности, в его нежностях она чувствовала определенную жестковатость и отсутствие высокомерия. Казалось, он до сих пор сомневался в своих шансах. Эта робость, прикрытая тонким слоем притворной дерзости, весьма привлекала Богну.

При этом она чувствовала, что необходима ему.

– Наверняка, – говорил Эварист, – человек работал на износ, никаких расходов себе не позволял, но и жизненной активности не имел. Потому что – зачем бы? Ради кого?… Теперь, когда у меня будешь ты, я пойду вверх. Ведь не останусь же всю жизнь мелким чиновником. И глупее меня делали карьеру.

– Конечно, любимый, я уверена, что ты способен на большее, чем вести прием в фонде.

– Ты серьезно так думаешь? – спрашивал он с оттенком беспокойства.

– Совершенно серьезно. Вот увидишь, станешь еще министром, а то и миллионером.

– Отчего бы и нет? Только бы людям дать понять, только бы познакомиться с теми, кто может человека подтолкнуть вверх.

Были у него амбиции, она не намеревалась их отбирать, напротив. Сама она ждала от него если не миллионов и не министерского портфеля, то, в любом случае, достаточных талантов, чтобы занять серьезное положение.

– Мне приходилось сложнее, чем многим, – говорил он. – Родители мои были бедны. Я входил в жизнь без стартового капитала. Всякое начинание должно иметь капитал, а у меня было всего-то десять пальцев да школа. А на таком далеко не уедешь. Человек – такая же штука, как и бизнес, нет?… И связей у меня никаких не было, как и богатых родственников. Но как-то я сумел удержаться на поверхности, а теперь, даст Бог, лучше пойдет.

Действительно, все словно бы начинало к такому сворачивать. Перед тем как Богна покинула фонд, чиновники собрались, чтобы с ней попрощаться. В большом зале произнесли теплые речи, а поскольку свадьба должна была пройти тихо, без гостей, то пожелания Богне высказывали именно сейчас. Она была по-настоящему тронута. Среди сотни с небольшим человек в зале не было никого, кто не жалел бы, что она уходит. Начальник Корф сказал правду в своем сердечном обращении: это странно, но после долгого сотрудничества приходится отметить, что между уходящей коллегой и всеми прочими не было ни малейшей нелюбви, ни мельчайшего недовольства. И насколько же счастливой она себя ощущала, понимая, что в этих словах нет и тени преувеличения. В подразделениях фонда она чувствовала себя как в семье, и вовсе не потому, что все знали о ее влиянии на гендиректора, – любили ее саму. Каждый раз, когда она могла кому-то помочь, за кого-то заступиться, кого-то утешить, Богна всегда делала это с радостью.

Но, несмотря ни на что, она не ожидала такого выражения их благожелательности: они вручили ей акт собственности на участок для застройки в Саской Кемпе[11]11
  Фешенебельный район тогдашней Варшавы.


[Закрыть]. Наверняка это недешево обошлось, и многим из них придется несколько месяцев выплачивать кредит за эту память для нее!..

– Зачем такие расходы? – говорила она со слезами на глазах. – Дорогие и любимые…

Она прощалась со всеми по очереди и, не имея возможности обнимать мужчин, отыгрывалась на женщинах, при этом, естественно, ревела, как и все они.

Только одно болезненно затронуло ее: тут были все, кроме Боровича. Тот не пришел. На прощальной открытке, правда, стояла его подпись, но сам он показываться не пожелал.

– А где господин Борович? – мимоходом спросила она Ягоду.

– Кажется, он нездоров. Ушел сегодня с обеда, – ответил майор неуверенно, потом хмыкнул и добавил: – Просил, чтобы я извинился от его имени… хм…

Он не закончил, нахмурился и сделал неопределенное движение рукой. Но она знала, что он говорит неправду. В общем настрое она быстро позабыла об этом, тем более что в зал вошел гендиректор и вызвал ее к себе.

– Милый мой директор! – воскликнула она, когда они остались одни. – Посмотрите, что эти безумцы сделали! Место на Саской Кемпе!

Однако Шуберт не стал смотреть.

– Знаю-знаю, – гневно махнул он рукой и принялся, покачиваясь, расхаживать по кабинету.

– Но это же моя мечта!

– Что – ваша мечта? А? Сидеть на голой земле?… Захотелось, значит, соплячке выскочить замуж. Раз-два, за первого встречного. За бедняка босоногого!.. С чего вы вообще станете жить?… Конечно, ничего дурного об этом обормоте я не скажу. Может, негодник окажется приличным человеком. Но вы бросаете должность, а он зарабатывает мало. Я специально заглядывал в лист выплат.

– Да как-нибудь справимся, – смеялась Богна.

– И зачем люди вообще женятся! – вспыхнул Шуберт. – Всякий осел и курица вот просто должны сходиться вместе. В природе такого не встретишь, а значит…

– Простите, – прервала она. – Вы сами себе противоречите.

– Как это?

– Ну, насчет осла и курицы, – сказала она серьезно.

– Что?… Курица?… Какая курица?… – Он остановился напротив нее, растерянный.

Богна спокойно подошла к столу, выдвинула ящик и достала бумажный пакет.

– Ложечку сахара, господин директор. Интеллект, если его не насыщать углеводами, перестает работать.

Он нахмурился, но съел ложечку сахара, а потом, проглотив, заявил:

– С женщинами не поговоришь всерьез. Вы не задумывались, что я без вас стану делать?… Нет. А задумывались вы над социальными основами замужества?… Нет!.. Черт побери! Как же не верить в наследственность, когда вдова Ежерского ведет себя безумно! Это дело ясное. Он-то всего пару поступков совершил, достойных воспоминания, и оба – глупейшие на свете: сперва женился на вас, а потом умер. Если бы только достало ему ума сделать это в обратном порядке. Всегда не хватало ему шариков в голове, а кто не верит в теорию наследственности, тот пусть взглянет на вас.

– Но я не могла унаследовать от мужа эти полезнейшие предметы, – смеялась Богна.

– Какие предметы?

– Ну, шарики.

– Значит, от отца. Он-то, спасибо Господу, тоже подобным славится. Как можно, будучи честным человеком из хорошей семьи, преподавать онтологию? Как можно, спрашиваю?! Ась? Лучше уж сразу вылезти на ратушу да вопить: «Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!..» Онтология, ничего лучше не нашел. Чудесная наука – доказывать, что мы ничего не знаем о том, чего не было! Просто кучка безумцев, Богом клянусь!.. А у нас тем временем беспорядок, ни от кого не могу узнать, отчего министерство финансов закрывает мне кредит на второй квартал, когда от этого кредита давно уже и гроша ломаного не осталось; не могу добиться даты переговоров с Радомской дирекцией государственных лесов – вот просто ничего не могу. И зачем только вам захотелось второго мужа! Может, мне сесть и плакать? А? Прошу тогда сразу сказать: садись и плачь!.. Вот к чему приводит разбойный обычай брать на работу в контору женщин. Идет замуж и – фьють! Тут пусть хоть мир в тартарары, а она – фьють… К тому же шеф хоть десять раз может спрашивать, да только кто ж ему будет отвечать? Ась? Мне что, на коленях молить?…

Размахивая руками, со своим красным носом, он напоминал мельницу из «Питера Пена».