Текст книги "За мной придут ночью: Уйгурский поэт о геноциде в современном Китае"

– Колы, если можно, – ответил я.

Миджит вышел из кабинета. Экбер включил компьютер, который был ближе к окну, и вежливо поинтересовался: «Можно взглянуть на ваше удостоверение?» Я вытащил карточку из бумажника и протянул ему. Он положил ее на стол.

Миджит вернулся с тремя запотевшими банками кока-колы. Одну он протянул мне, вторую – Экберу. Экбер вышел из кабинета. Попивая из банки, я старался казаться спокойным. Миджит поставил банку на стол, глянул на мерцающий монитор и направился к двери. Прежде чем он вышел, я сказал ему, что мне нужно в уборную, – просто хотел проверить их реакцию. В коридоре никого не было. Миджит сказал мне следовать за ним и отвел меня в туалет через пару дверей от нас. Я зашел внутрь. Он – следом, внимательно следя за мной. Очевидно, я представлял для них большой интерес.

Вернувшись в кабинет, я снова занял свое место на стуле у двери. Миджит вышел.

В одиночестве я провел около часа – то еще испытание для психики. Любой на моем месте с ума бы сходил, пытаясь понять, почему он здесь. Чем дольше люди остаются в одиночестве без какой-либо информации, тем сильнее их одолевают волнение, смятение и отчаяние. Я прекрасно это знал и старался держать себя в руках.

Наконец Миджит и Экбер вернулись. Миджит принес стопку разлинованных листов и ручку. Экбер пододвинул стул поближе и сел напротив меня. Миджит занял стул рядом с компьютером у окна.

Наконец Экбер заговорил:

– Возможно, вам еще не приходилось здесь бывать. Понимаю, вы нервничаете, но не переживайте. Вам не о чем беспокоиться. Мы просто зададим несколько вопросов. Отвечайте честно, и мы вас быстро отпустим.

Услышав это, я понял, что сегодняшний допрос никак не связан с моим заключением, и внутренне расслабился.

– Конечно, – кивнул я уверенно.

Экбер принялся методично и дотошно расспрашивать меня, занося мои личные данные в анкету: имя, возраст, адрес, место работы, члены семьи, родственники, краткая биография и дальше по списку. Обычная формальность.

Я сознательно умолчал о тюрьме. Рассказывая о работе в школе, сказал, что «уволился по собственному желанию». Ни для кого не секрет, что в середине и в конце 1990-х гг. всем хотелось попробовать «выйти в море». Огромное количество государственных служащих и сотрудников государственных предприятий оставило свои скучные должности, чтобы попробовать силы в частном секторе. Поэтому мое увольнение не выглядело чем-то необычным.

Миджит все записал. Пока я рассказывал, он периодически поглядывал на мое удостоверение на столе.

Ручка то и дело его подводила. Ему приходилось встряхивать ее, чтобы она писала. Мне даже стало его жаль, но у меня с собой не было запасной ручки. Однако его терпение меня удивило. На его месте я бы уже сходил в соседний кабинет за новой ручкой.

Записав основную информацию, Экбер спросил, чем занимается моя компания. Я начал в деталях рассказывать о нашей деятельности.

– Есть ли у вас контакты за границей? – спросил он ровным голосом.

Я тут же все осознал. Последняя деталь пазла встала на место: сегодняшний допрос касался зарубежных связей.

– Кажется, дочь одного из сотрудников учится за границей, – честно сознался я.

– А как насчет вас? У вас есть контакты за рубежом? – продолжал он, неуклонно приближаясь к сути дела.

– Два человека. Мой друг Джурет получает докторскую степень в Японии, мы постоянно общаемся. А мой друг Аблет получает докторскую степень в Нидерландах, и мы часто созваниваемся.

Сказав это, я вспомнил, что неделю назад мы с ним проболтали больше часа. Причина допроса становилась все яснее.

Первым делом Экбер спросил про Джурета. Это был еще один маневр на пути к реальной цели разговора. Я решил его проверить: сознательно затянул рассказ о Джурете, раз его целью был Аблет. Дружим со старших классов. Джурет учился в медицинской школе в Чэнду, в провинции Сычуань. После выпуска вернулся в Синьцзян-Уйгурский район, где сначала работал в больнице традиционной китайской медицины Уйгурского автономного района, а затем – в онкологическом госпитале, тоже в Урумчи. Я видел, как Экбер постепенно теряет терпение, пока я выкладываю все эти бесполезные подробности. Когда я дошел до рассказа о том, как Джурет готовился к учебе в Японии, Экбер не выдержал и прервал меня.

– А Аблет? Какие у вас отношения?

Наконец мы перешли к сути дела. Я рассказал о том, как давно мы дружим, о работе Аблета в качестве редактора в издательском доме Урумчи, о его отъезде в Нидерланды по учебе. Экбер спросил, когда и о чем мы в последний раз говорили.

В последний раз Аблет звонил мне в субботу днем. За 10 дней до этого он позвонил и попросил меня прислать ему мои стихи. Его жена, которая не так давно переехала за ним из Урумчи в Нидерланды, располагала достаточным количеством свободного времени и хотела заняться переводом стихов с уйгурского на английский. Я отправил ему по почте десяток стихов, но почему-то письмо не дошло. Об этом он и спросил у меня в субботу. Я пообещал как можно скорее переслать стихи еще раз.

Потом мы принялись обсуждать интеллектуальную жизнь уйгуров – разговор был в самом разгаре, когда Мархаба жестом показала мне закругляться: обед был готов. Впрочем, даже тогда я все никак не мог прервать разговор с дорогим мне другом на другом конце света.

Все это я описал Экберу в деталях. В разговоре не было ничего, что могло бы привлечь внимание полиции. Представители уйгурской интеллигенции, как правило, с величайшей осторожностью общались по телефону. Нередко мы шутили, что следим за собой больше, чем полиция – за нами. Скорее всего, власти зацепились не за содержимое разговора, а за его продолжительность. Полиция хотела знать, о чем уйгур из Урумчи и уйгур из-за границы могли проговорить больше часа.

Мой подробный рассказ удовлетворил Экбера. Он заметно расслабился.

– Понятно. Об этом мы и хотели поговорить, – улыбнулся он. – Вы тоже учились в Пекине? Я окончил Народный университет общественной безопасности КНР.

– Правда? – улыбнулся я в ответ, но тут же подумал о Мархабе, которая наверняка сейчас места себе не находит. Мне захотелось поскорее уйти отсюда. Но Экбер никуда не торопился.

– Само собой, я намного младше. Вы для меня ака. Теперь, когда мы знакомы, давайте оставаться на связи.

Вот это мне меньше всего хотелось слышать. Впрочем, выбора у меня не было – только согласиться.

– Конечно, – ответил я вполне дружелюбно.

– Тогда свяжемся, как появится время. Если не смогу позвонить сам, Миджит вам наберет. Поболтаем за ужином.

Это была ловушка.

– Договорились, – коротко сказал я. – Звоните, когда будет удобно.

– О, и еще кое-что, – вспомнил Экбер, внезапно посерьезнев. – Чем вы пользуетесь для общения в сети?

– Почтой или QQ Messenger.

– Значит, стихи, которые вы посылали Аблету, все еще у вас в почте?

Он пытался выяснить, сказал ли я ему правду и не было ли чего-то политического в этих стихах.

– Уверен, что да.

– Тогда оставьте нам ваш адрес электронной почты и номер в QQ. И пароли. – Голос Экбера звучал безапелляционно. – Сейчас шесть вечера. Не заходите ни в один из аккаунтов следующие 24 часа.

Миджит перелистнул отчет, который заполнял, на последнюю страницу, положил его передо мной на стол и протянул свою подтекающую ручку. Я взял ее, встряхнул пару раз и записал все, о чем попросил Экбер. Миджит вернул мне удостоверение.

По дороге на выход Экбер распрощался со мной:

– Ладно, тогда на связи, Тахир-ака.

Подобное обращение казалось мне бессмысленным.

– А как мне добираться до дома? – спросил я раздраженно. – Раз уж вы меня сюда привезли, может, и назад отвезете?

После того как они полдня допрашивали меня без особой на то причины, мне хотелось немного отыграться.

Никто из них не ожидал услышать от меня ничего подобного. Мои слова выбили Экбера из равновесия. Они с Миджитом переглянулись.

– О, конечно, само собой. – Экбер быстро взял себя в руки. – Миджит вас подвезет. Мархаба-хеде наверняка вас заждалась. Может, наберете ей, чтобы успокоить? – В его голосе прозвучала ирония.

Обратно мы вернулись на той же машине. К этому моменту уже стемнело.

Стоило мне переступить порог, как Мархаба бросилась ко мне вся в слезах. Она так перепугалась! Наши дочери Асена и Алмила подбежали обнять меня.

Когда меня забрали в участок, Мархаба тут же начала обзванивать всех друзей и знакомых, у которых могли быть связи в полиции, умоляя их помочь мне. Пара друзей уже запросили информацию о моем местонахождении. Я поспешно перезвонил им и сообщил, что ничего серьезного не произошло и я уже дома. Поблагодарил и повесил трубку.

Следующим вечером, через пару часов после истечения срока, отведенного Экбером, я создал новую почту и аккаунт в QQ – вместо тех, которые дал ему. От контактов с людьми за границей, в том числе с Джуретом и Аблетом, я решил на какое-то время воздержаться.

Пару недель спустя Экбер позвонил мне на работу. Обменявшись со мной любезностями, он пригласил меня поболтать. Я вежливо объяснил, что сейчас очень занят, но мы можем встретиться через пару дней, когда я буду посвободнее. Я хотел попробовать использовать такие оправдания, чтобы избежать встречи с Экбером и Миджитом. Стоит мне согласиться встретиться с ними, и мои проблемы никогда не закончатся. Они явно вознамерились давить на мой страх перед полицией, чтобы понять, что из меня можно выбить. Если их план удастся, они сделают меня своим информатором. Или как минимум заставят меня каждый раз оплачивать счет за ужин.

Прошло еще две недели. Миджит позвонил и сказал, что Экбер хочет со мной поговорить. Я тут же придумал новое оправдание: я днями и ночами тружусь над документальным фильмом, поэтому в ближайшее время никак не получится, но я позвоню Экберу, как только выдастся минутка. Кажется, просто так меня не отпустят.

Примерно в то же время департамент культуры района решил организовать фестиваль в честь самобытной культуры доланов – субэтнической группы уйгуров, которые в большинстве своем жили на юго-западе. Фестиваль должен был пройти в Меркете – уезде, который считался колыбелью доланской культуры. На открытие запланировали масштабное представление. Чтобы курировать мероприятие, власти назначили исполнительного директора. Он был крайне занятым человеком, поэтому организаторам нужен был распорядитель для ежедневных задач на долгий период подготовки к фестивалю. Эту должность предложили мне.

Я был на полпути в аэропорт, когда Миджит вновь позвонил и предложил встретиться. Я без колебаний ухватился за возможность наконец вырваться из их ловушки и перестал подбирать слова: «Я на месяц уезжаю в Меркет по государственному поручению. Я не какой-то бездельник. Вы не можете просто так постоянно беспокоить меня. – Я говорил четко и решительно, и голос мой звучал сурово. – Если я совершил преступление, арестуйте меня. А если нет, прекратите эти звонки и абсурдные просьбы». Чтобы защититься от людей, работающих на государство, я специально подчеркнул, что уезжаю в командировку по делам государства – полицейские любили третировать таких, как я, не работающих на государство.

Сработало как по волшебству. Звонки прекратились.

В начале мая мы отмечали свадьбу друга в ресторане в Урумчи. Там собрались практически все мои друзья и знакомые. Я был ведущим мероприятия и весь вечер носился туда-сюда, решая разные вопросы.

В какой-то момент я проскользнул в уборную. Выйдя оттуда, я врезался в Экбера.

– О, вы тоже на свадьбу? – спросил я как ни в чем не бывало.

– Да, все так, – ответил он, явно растерявшись. – Еще увидимся.

Он поспешно скрылся в уборной.

Пытаясь понять, что он тут делает, я подошел к столу жениха и невесты и аккуратно спросил, приглашали ли они офицера полиции по имени Экбер. Меня заверили, что такого гостя в списке не было. Моя роль в торжестве давала мне отличный предлог покружить по залу, не сводя глаз с Экбера. Его нигде не было.

Жених только вернулся с учебы за границей, и среди гостей был наш американский товарищ. Я предположил, что это и есть причина внезапного появления Экбера. Должно быть, в его обязанности входило следить за людьми, у которых есть связи за границей. Я понял, что от ока секретной полиции теперь не укроется ничего.

И хотя я знал, что нам не избежать рутинного полицейского преследования, и не слишком верил, что что-то изменится, все же надеялся, что мне не придется проходить через все это снова. Я устал жить в постоянном страхе.

Глава 1
Звонок из Пекина

Я часто вспоминаю 1 января 2013 г. В тот вечер мне внезапно позвонил Ильхам Тохти – профессор экономики из Центрального университета национальностей в Пекине. Мы не общались с ним целую вечность. Звонил он из уйгурского ресторанчика рядом с университетом, где отмечал Новый год с нашим общим знакомым из Пекина.

После обмена любезностями Ильхам торжественно объявил: «К власти пришел Си Цзиньпин. Теперь все наладится. Не вешай нос. И передай нашим друзьям из Урумчи, чтобы надеялись на лучшее». Настроение у него было прекрасное. Говоря о надежде на лучшее, он имел в виду политическую обстановку.

Сейчас мы знаем: глупо было ждать чего-то хорошего по отношению к уйгурам со стороны Си Цзиньпина, но в те времена многие представители уйгурской интеллигенции действительно на это надеялись. Либералы-хань также предполагали, что он окажется на их стороне. Государственной политике Китая не хватало прозрачности, и поэтому политический вектор новых лидеров был предметом всеобщего обсуждения.

Отец Си Цзиньпина Си Чжунсюнь занял должность высокопоставленного чиновника Коммунистической партии на северо-западе Китая вскоре после прихода партии к власти и раскритиковал репрессивную политику в Уйгурском районе. Представители уйгурской интеллигенции надеялись, что Си Цзиньпин продолжит политику отца. Эти надежды были вызваны отчаянием – измученный народ мечтал о справедливом и гуманном отношении со стороны колониальных правителей.

С Ильхамом Тохти я познакомился в начале 1990-х гг. в Центральном университете национальностей – так он тогда назывался. Я оканчивал бакалавриат, а Ильхам учился в магистратуре на экономиста. Он был невероятно энергичным и словоохотливым: говорил так быстро, будто его рот переполняли слова и ему срочно нужно было их выплюнуть. Стоило нам пересечься в кампусе, как он тут же принимался возбужденно говорить не сходя с места, пока мимо сновали преподаватели и студенты. Если уж Ильхам начинал говорить, остановить его было трудно, особенно если разговор касался его любимой темы – экономики и демографии Уйгурского района.

Ильхам мог бы стать самым выдающимся уйгурским интеллектуалом-диссидентом в Китае. В середине 2000-х гг. он создал сайт на китайском языке под названием Uyghur Online, где публиковал статьи в защиту прав уйгуров. Он писал о том, что китайские власти не реализуют политику автономии в Уйгурском районе; что Синьцзянский производственно-строительный корпус функционирует как неправовое государство внутри государства; что быстрый приток поселенцев-хань превращает коренное население региона в меньшинство на их же территории; что уйгуры столкнулись с ужасающей безработицей; что уйгурский язык вычеркнули из образовательной системы.

Главной целью было поддержание адекватного диалога между хань и уйгурами и укрепление межнационального взаимопонимания. Сайт стал площадкой для единомышленников среди интеллектуалов и студентов – уйгуров, хань и всех остальных – и приобрел популярность за границей. С Uyghur Online меня познакомил двоюродный брат – он рассказывал, что многие молодые уйгуры активно его читают и обсуждают прочитанное между собой.

Разумеется, диссидентские взгляды Ильхама Тохти не могли не привлечь внимание китайских властей. Полиция регулярно приглашала его на «чай» – эвфемизм, обозначавший допрос или вынесение неофициального предупреждения. В особо важные периоды, например во время Олимпийских игр 2008 г. в Пекине или визитов западных лидеров в Пекин, полиция забирала семью Ильхама на месяц «на каникулы». В 2009 г., после того как Ильхама обвинили в причастности к июльским волнениям в Урумчи, он внезапно исчез вместе с семьей. Все думали, что его арестовали. Но спустя полтора месяца неофициального заключения в пригороде Пекина Ильхаму с семьей позволили вернуться домой.

Несмотря на все это, Ильхам не верил, что власти действительно арестуют или посадят его. Он был профессором столичного университета и считал, что его критические высказывания не выходят за рамки закона. Кроме того, он был зарегистрирован в Пекине, и это тоже давало ему определенную свободу. Политический климат в столице ощутимо отличался от того, что происходило в Уйгурском районе. Если бы Ильхам развернул такую же активную деятельность в Синьцзяне, его бы давно арестовали.

Но все сложилось совсем не так, как предполагал Ильхам. В середине января 2014 г. его арестовали в пекинской квартире. Услышав эту новость, я расспросил, кто именно это сделал, и узнал, что арест проводили полицейские из Урумчи.

Проехать больше 2000 километров, чтобы арестовать профессора в Пекине, – не самая распространенная практика для полиции Урумчи. По правилам арест Ильхама входил в юрисдикцию полиции Пекина. Если для этого задействовали силы из Урумчи – значит, решение принималось на самом высоком уровне. Вскоре после этого мы узнали, что некоторые студенты Ильхама исчезли в это же время – вероятно, их тоже задержала полиция. Иными словами, ситуация становилась все более угрожающей.

Меня встревожил арест уйгурского активиста, который всего-навсего призывал государство исполнять принятые законы. Я не мог отделаться от дурного предчувствия, что всех представителей уйгурского интеллектуального сообщества в скором времени постигнет та же участь. В качестве меры предосторожности я просмотрел все файлы на ноутбуке и на рабочем компьютере и удалил документы, видео, аудио и фото, которые могли бы стать поводом для ареста. Всем подчиненным на работе я приказал сделать то же самое.

Незадолго до этого в интернете я наткнулся на «Хартию 08» – манифест, в котором Лю Сяобо, нобелевский лауреат и диссидент из хань, вместе с другими правозащитниками выступал за демократию и гражданские свободы в Китае. Прочитав его, я решил перевести манифест на уйгурский. Правда, возможности опубликовать перевод не было, поэтому он остался в недрах моего компьютера. Пару лет назад друг передал мне файл Word с переведенным на китайский сборником «Синьцзян: Мусульманская окраина Китая» (Xinjiang: China’s Muslim Borderland), где содержались научные статьи более десятка специалистов из США и других стран. Политический департамент Народно-освободительной армии Китая перевел книгу на китайский, вероятно, для служебного пользования. Государство строго контролировало поступающую из-за границы информацию, и поэтому мне не терпелось добраться до любых иностранных материалов об уйгурах и нашей родине. Так что книгу я прочитал от корки до корки трижды. Была у меня и PDF-версия сочинения писателя-хань Ван Лисюна «Мой Западный Китай и твой Восточный Туркестан» (My Western Regions, Your East Turkestan), которую опубликовали на Тайване. На одной из фотографий в книге далай-лама трогательно обнимал за плечи Рабию Кадир – уйгурскую диссидентку, высланную из страны. Теплое взаимодействие двух лидеров общин, которые страдали от притеснения со стороны Китая, меня растрогало.

Я приложил огромные усилия, чтобы найти и перевести эти материалы, и теперь, пока я удалял их один за другим, мне становилось все неспокойнее. Впрочем, дальнейшие события покажут, что я поступил правильно. Все становилось только хуже.

Еще не успели закончиться репрессии, последовавшие за беспорядками в Урумчи в 2009 г., как власти развернули новую кампанию против уйгуров под названием «Решительный удар». Она была направлена против «религиозного экстремизма, этнического сепаратизма и жестокого терроризма» и возымела огромный эффект. Хань хлынули в Синьцзян в еще большем количестве, чем раньше, – дома уйгуров сносили, а землю отбирали. Уйгурская религиозная практика и культура подавлялись, люди сталкивались с нарастающей дискриминацией в повседневной жизни. Проблемы, о которых говорил Ильхам Тохти, не только не исчезли, но еще больше усугубились. Тем не менее правительство по-прежнему утверждало, что любые действия уйгуров проистекают из тяги к сепаратизму и терроризму, и наказывало людей без разбора.

В марте 2014 г., спустя два месяца после ареста Ильхама Тохти, появились новости о теракте на вокзале в Куньмине – городе на юге Китая, в тысячах километров от Урумчи. Государственные СМИ заявили, что пять уйгуров в масках напали с ножами на людей.

Прошло еще два месяца. Официальные СМИ сообщили, что два уйгура, вооружившись ножами, совершили нападение на пассажиров у входа на вокзал Урумчи, а после взорвали себя. Вскоре после этого заговорили об атаке уйгурских террористов-смертников на рынок в Урумчи.

В годы после беспорядков в Урумчи в 2009 г. в Уйгурском районе стало немного спокойнее, но теперь из-за терактов, произошедших всего за три последних месяца, напряжение снова стало расти. Государственная позиция и риторика стали агрессивными как никогда.

О таких происшествиях уйгуры обычно коротко говорили: «Что-то случилось». Мои знакомые испытывали смешанные чувства по отношению к происходящему. С одной стороны, так и надо ненавистному правительству и хань. С другой стороны, несправедливо, что страдают мирные жители, а не власти. Вдобавок многие беспокоились, что все эти события в итоге приведут к массовым репрессиям и навредят уйгурам. Те, кого это затронуло, тоже возмущались: «Надо благодарить за то, что имеешь, а не заниматься глупостями!»

В государственных СМИ теракты, как правило, комментировали очень расплывчато, противоречиво и неубедительно. Подозрения, догадки и слухи распространялись молниеносно. Государственная пропаганда настаивала на том, что все теракты – дело рук сепаратистов и террористов, которые хотят, чтобы Синьцзян откололся от Китая и стал независимым Восточным Туркестаном. При этом власти отказывались признавать причиной волнений жестокость своей политики по отношению к уйгурам.

Среди уйгуров о причинах происходящего говорили разное. Виновников терактов чаще всего описывали как жертв государственной несправедливости, одержимых чувством мести. Были и те, кто верил, что власти сами спланировали и осуществили теракты, чтобы создать прецедент для дальнейших репрессий и подавить бунт уйгуров.

Помимо наказания лиц, вовлеченных в инциденты, власти жестоко карали и тех, кто никак не был связан с произошедшим, но при этом в той или иной мере пересекался с преступниками. Под удар попали родственники, знакомые и даже те, кто хотя бы раз поужинал с нарушителями закона или позвал их в гости. Таких людей обвиняли в том, что они «взяли террористов под крыло».

Мне, как и другим представителям уйгурского интеллектуального сообщества, было крайне интересно, как эти события отражены в иностранных СМИ и как на них реагируют за границей. После случившегося в Урумчи в 2009 г. интернет в Синьцзян-Уйгурском районе отключили почти на год. И даже после того, как сеть вновь заработала, многие иностранные сайты, особенно новостные, оказались заблокированы, а попытка их открыть приравнивалась к серьезному преступлению. Несмотря на это, мы тайком пользовались VPN, чтобы обойти печально известный государственный «Великий Китайский файрволл», и внимательно изучали иностранные медиаресурсы. Мы почти ничего не знали о нашей собственной родине и о том, что происходит, и были готовы пойти на риск, чтобы получить любую информацию.

Теперь же, когда государственная слежка и государственный контроль усиливались, Ильхама Тохти арестовали, а теракты происходили один за другим, у нас больше не было выбора: пришлось удалить VPN и лишиться доступа к иностранным интернет-СМИ. Без доступа в глобальную сеть единственным источником зарубежных новостей оставалось коротковолновое радио.

Тем летом, на каникулах, мы с семьей отправились в Кашгар. Съездили к моим родителям и провели время со старыми друзьями. Муж бывшей одногруппницы Мархабы продавал электроприборы в торговом центре Кашгара. У него я и хотел купить радиоприемник – он мог порекомендовать мне что-нибудь стоящее.

Когда я зашел в его магазинчик, он торопливо снимал радиоприемники с полок, упаковывал их и убирал в большую коробку. Поздоровавшись, я спросил, что он делает. «Звонили из полиции, – уныло сообщил он. – Сказали собрать все радиоприемники в магазинах. С этого дня их больше нельзя продавать».

Похоже, список запрещенных вещей продолжал расти. За несколько лет до этого государство уже запретило спички. Поговаривали, что так пытались помешать сепаратистам делать бомбы из серы, содержащейся в спичечных головках.

Так мой план купить радиоприемник потерпел крах. Несколько дней спустя я узнал, что полиция конфискует у населения приемники прямо из домов – и в деревнях, и в городах.

«Кажется, пришел конец эпохе радио», – подумал я тогда.

* * *

Я родился в самом конце 1960-х гг. в бедном, ничем не примечательном поселке на северо-востоке пустыни Такла-Макан. Поселок построили для производственной бригады из сектора освоения земель Пейзават, который принадлежал третьему подразделению Синьцзянского производственно-строительного корпуса. Бригады располагались в нескольких километрах друг от друга – чтобы добраться от одной до другой, нужно было идти через пустыню, по пыльным дорогам. Местные жили в невзрачных и одинаково слепленных домиках из кирпича и глины, которые выделило государство. Когда приходило время обработки почвы и сбора урожая, все бригады работали сообща на бескрайних полях, окружавших поселение. Эти земли были освоены не так давно. Таща мотыги на плечах, рабочие из бригад вместе шли на поля. Зарплаты у всех были равны. Паек – в основном кукурузную муку – выдавали по квоте. Мясо, масло, рис, овощи, фрукты и пшеничная мука были драгоценной редкостью. Иногда мы месяцами не ели сахара.

Там, где мы жили, больше всего ценились велосипеды, наручные часы и радиоприемники. Радио было главным связующим звеном между нами и внешним миром, а также основным развлечением. У каждого приемника был хромированный чехол и ремень, чтобы его можно было повесить на шею. Мужчины надевали на запястье часы, усаживали жен на багажники велосипедов и, включив висевшее на шее радио на полную мощность, катались до рынка и обратно. Это были счастливейшие моменты в их жизни. Так катались и мои родители – вернувшись вечером, они привозили мне круглую лепешку гирде (из настоящей пшеничной муки, а не из кукурузной, которую мы ели всегда) и четыре или пять конфет. И тогда я был самым счастливым ребенком в мире.

Любимый радиоприемник отца обычно висел на столбе в нашем доме. Трогать его было нельзя. Мы слушали новости, состоящие из государственной пропаганды, вечно неправильные прогнозы погоды и песни, прославляющие партию. Мама тихонько подпевала, пока занималась домашними делами.

Соседские ребятишки часто утаскивали к себе старые сломанные приемники. Мы с интересом рассматривали запчасти, пытаясь понять, откуда берется звук. Больше всего нас привлекал магнит, спрятанный за динамиком. Мы его вытаскивали и искали с ним зарытые в песке гвозди. Они притягивались к магниту, и это приводило нас в восторг.

Однажды утром на широком дворе перед нашим домом поднялась суматоха. Выбежав на улицу, я увидел полицейского в белой кепке с черным козырьком, белой куртке и синих штанах. Рядом с ним стояли двое из народного ополчения в штатском, с красными повязками на руке и пистолетами. Они сопровождали мужчину – его руки были связаны за спиной, а на голову нахлобучена высоченная шапка, сделанная из бумаги. Судя по внешнему виду этого человека, они заставили его пройти пешком всю дорогу от соседней бригады. Полицейский что-то объяснял собравшейся вокруг толпе. Мама оставила стирку, вышла следом за мной, и мы приблизились к остальным. Я никак не мог протолкнуться поближе и не понимал, что происходит. Вскоре все начали расходиться. Мы тоже пошли домой.

– Что случилось с тем человеком? – спросил я у мамы.

– Он слушал радиостанцию советских ревизионистов, – ответила она грустно.

Меня распирало от любопытства.

– Как у него получилось к ней подключиться?

– Во время общественных работ он отпросился в туалет, спрятался за кустами и вытащил радио, которое держал под одеждой. Пока он слушал непристойные песенки из Ташкента, кто-то обнаружил его и доложил главному в бригаде, – серьезно сказала мама.

– Что его теперь ждет?

Мама заговорила тише:

– Прошел месяц с тех пор, как его поймали. Последние пять дней они водят его от бригады к бригаде. Думаю, скоро ему вынесут приговор. – Она бросила испуганный взгляд на приоткрытую дверь.

– Что такое «непристойная песенка»?

Мама продолжила стирать.

– Непристойная песня – это плохая песня.

– А почему она плохая? – спросил я.

– Ты еще маленький, – вздохнула мама. – Не забивай этим голову.

Спустя некоторое время я вышел на улицу. Стояло лето, день был в самом разгаре, и от духоты некуда было деться. Улица опустела, и только бедолага в бумажной шапке сидел на земле посреди двора. Должно быть, полицейский и двое солдат ушли на обед в дом начальника бригады.

Мне жутко захотелось пить. Вернувшись в дом, я наполнил чашку водой из стоявшего в углу ведра и залпом ее выпил. И вдруг подумал, что тот мужчина тоже наверняка страдает от жажды. «Может, и ему воды вынести?» – спросил я у мамы. Не отрываясь от стирки, она бросила взгляд в окно: «Можно».

Я набрал полную чашку и пошел к мужчине. Он сидел, опустив голову, и даже не заметил, как я подошел. Я протянул ему чашку – он поднял голову и удивленно посмотрел на меня. Он был старше моего отца. Бледное лицо, заросшее бородой, покрывала грязь, губы были обветрены. В высокой остроконечной шапке из газеты любой бы выглядел посмешищем. Руки у него были связаны за спиной, поэтому я поднес кружку к его губам. Воду он выпил, как и я, залпом. Посмотрев на меня, он улыбнулся. Я развернулся и убежал домой.

Я все думал, что такое «непристойные песни». Уже позже я узнал, что «непристойные песенки», которые слушал тот мужчина, были народными уйгурскими песнями – их передавали по ташкентскому радио. Многие из них воспевали романтические чувства, поэтому в те годы, когда человечность была под запретом, а люди считались лишь винтиками в огромной машине революции, их запретили как «непристойные». В то время многих наказывали за то, что они «слушали реакционную пропаганду на радиоволнах врага». В Уйгурском районе «вражескими радиоволнами» считались радиостанции центральных азиатских республик Советского Союза.