Текст книги "За мной придут ночью: Уйгурский поэт о геноциде в современном Китае"

К началу 1980-х гг. ситуация заметно улучшилась: слушать иностранное радио больше не было преступлением, а уйгурские народные песни, до этого считавшиеся «непристойными», свободно звучали на радиостанциях в Уйгурском районе. Однако информационная блокада со стороны китайских властей не ослабла. Даже после того, как радио сменили кино, телевидение и кассеты, многие продолжали использовать коротковолновые радиоприемники, чтобы получить доступ к запрещенным иностранным радиопередачам.

В связи с этим правительство Китая начало принимать меры и блокировать прием зарубежных радиосигналов. После беспорядков в Урумчи в 2009 г. власти стали активнее вкладываться в разработку оборудования для подавления радиосигнала, чтобы предотвратить «проникновение вражеских сил и этнического сепаратизма из-за рубежа». Но многие все равно продолжали слушать иностранное радио. В начале 2010 г. мой друг из Хотана гордо рассказывал мне, что его младший брат наловчился настраивать радио так, что оно ловило только уйгурскую радиопередачу Free Asia, причем с очень хорошим сигналом. Он изучал электротехнику в университете и, как мне рассказали, помогал также другим настроить радиоприемники.

И теперь, запрещая продажу коротковолновых радиоприемников и конфискуя их у тех, кто уже успел ими обзавестись, власти пытались окончательно обрубить поступавшую из-за рубежа информацию. Без возможности зайти на иностранный сайт или послушать радиопередачу из других стран мы стали как лягушки, живущие на дне колодца.

Глава 2
Моя гордыня

Осенью 2015 г. я участвовал в создании телевизионного сериала «История Кашгара». Мы планировали неделю поснимать в Муше – деревне в 35 километрах к западу от Кашгара. Местный ландшафт как раз подходил для определенных сцен. Однажды днем, во время перерыва, я вместе со съемочной группой отправился туда, чтобы выбрать локации для съемок. Мы мчались мимо белых тополей, окаймлявших дорогу по обе стороны, и их листья сияли в золоте утреннего солнца.

Деревня Муш была для меня особенным местом. В нескольких километрах от ее центра, на усыпанной гравием равнине у дороги, находился кашгарский трудовой лагерь. Именно там я провел полтора года в качестве заключенного. Теперь, впервые после освобождения, мне предстояло туда вернуться.

Коллеги продолжали болтать, пока мы ехали, а меня одолевали тяжелые мысли – память услужливо подкидывала воспоминания из прошлого.

С дороги я видел рощу, где по-прежнему располагался лагерь. Я смотрел на равнину, где мы когда-то трудились в поте лица, но больше не видел никого из заключенных. Насколько мне было известно, теперь в лагере содержались особо опасные преступники и он превратился в секретную тюрьму. Заключенных называли не иначе как «особо опасные преступники», при этом не раскрывая их злодеяний, – судя по всему, там отбывали наказание политические преступники, приговоренные к длительному заключению.

Внезапно коллега прервал мои размышления, указав на гигантский новый комплекс с правой стороны от дороги. «Это женская тюрьма», – сказал он. Высокий забор венчали камеры видеонаблюдения и колючая проволока. Мы проехали мимо массивных черных ворот с надписью на китайском: «Женская тюрьма Кашгара». За забором высились ряды одинаковых серых зданий. Было тихо и холодно – и ни души. Я не понаслышке знал, что такое тюрьма, и содрогался при мысли о том, что происходит за стенами этих зданий.

Тем утром мы нашли две из нужных нам локаций – пастушью ферму и каменистый пустырь у подножия холма. Нам предстояло отыскать фермерский домик – этим мы и занялись после обеда. Староста деревни, сопровождавший нас, внимательно выслушал наши пожелания и повел к дому имама из местной мечети. Едва взглянув на дом, мы поняли, что он нам не подходит, и уже собирались уходить. Однако имам счел за честь визит деревенского старосты и пригласил нас на чай. Отказаться было невозможно, и мы сели за стол.

Беседа шла за чашкой травяного чая – он был настолько горячим, что мы то и дело дули на него, чтобы кипяток хоть немного остыл. По уйгурской традиции для гостей обычно готовят угощение, но хозяин дома, зная, что мы так надолго не задержимся, съездил на мотоцикле на рынок и привез несколько десятков самсы с мясом, только из печи. Он выложил самсы на скатерть – они были еще теплыми.

Едва мы приступили к еде, как заиграла китайская песня «Яблочко» (Little Apple). Имам достал из кармана телефон – песня стояла у него на рингтоне. Он вышел, чтобы ответить.

После беспорядков в Урумчи в 2009 г. Ван Лэцюань, партийный чиновник, который руководил Синьцзян-Уйгурским автономным районом 15 лет, был отстранен от должности. На его место пришел Чжан Чуньсянь. Вскоре после его вступления на должность песню «Яблочко» по указанию региональных властей стали бесконечно транслировать в общественных местах, школах и даже в частных магазинах и ресторанах. Она распространялась как чума. Ее называли «любимая песня Чжана». Чжан, должно быть, услышал ее где-то и обмолвился своим подчиненным, что ему понравилось, и, похоже, теперь они заискивали перед ним, распространяя песню по всему району.

Государство заставило танцевать под «Яблочко» даже исламских священнослужителей. Специально для них были организованы танцевальные соревнования, которые транслировались по телевидению. Нас обуревали гнев и жалость при виде уважаемых, достойных духовных деятелей, которые обычно отказывались от развлечений, а теперь вынуждены были танцевать диско на глазах у всех. Надо отдать им должное: они стискивали зубы и изо всех сил пытались не показывать, насколько все происходящее плачевно и нелепо. Подобное отношение к священнослужителям оскорбляло и их самих, и нашу веру, но мы ничего не могли с этим поделать.

Имам вернулся и сел к столу. «Тоже танцуете под “Яблочко”?» – спросил я. Мой вопрос застал его врасплох, но он постарался это скрыть. «Да, – ответил он. – Это никому не вредит, да и подвигаться всегда полезно». По его голосу было понятно, что вопрос ему не понравился и он не хочет больше говорить на эту тему. Да и что еще он мог сказать в присутствии старосты деревни? Я пожалел о том, что вообще спросил его об этом.

Все это напомнило мне инцидент, случившийся четыре года назад. Осенью 2011 г. по приглашению местного бюро культуры я приехал в уезд Куча, чтобы снять несколько музыкальных клипов на местные народные песни. Для одного из них нужно было 50–60 человек массовки – мы планировали выбрать участников среди местных фермеров. Вместе с главой бюро культуры я отправился на встречу со старостой деревни, тоже уйгуром, чтобы объяснить ему, что нам нужно. Съемки были назначены на следующий день, 1 октября, День образования КНР.

Староста выслушал нашу просьбу и заметил: «Завтра на всех пятничных мечетях поднимут флаги. Можно договориться с фермерами после церемонии».

Я был в шоке. «Что вы такое говорите? – пробормотал я себе под нос. – Теперь они и в мечетях флаги поднимают?»

Староста и двое его помощников молчали. Я видел, что для них это большое горе, но понимал, что у них связаны руки.

Поднятие китайского флага над уйгурскими молитвенными домами было чем-то неслыханным. Подобного не случалось даже во времена «культурной революции». Китайские флаги в священных для уйгуров местах снова и снова напоминали о том, что нас колонизировали. Я слышал, что нечто подобное происходит и с тибетскими храмами.

А теперь, четыре года спустя, уйгурских религиозных деятелей заставляли танцевать на потеху публике.

На следующий день после выбора локаций в Муш, когда я был занят на съемках, мой телефон вдруг зазвонил. Это был глава компании, финансирующей наш проект. Поинтересовавшись, как идут дела, он вдруг посерьезнел.

«Я должен сказать тебе нечто очень важное. С этого момента мы не будем использовать слова ассаляму алейкум или ва алейкум ассалям («мир тебе», «и тебе мир») в сериале. Пришло указание из отдела пропаганды регионального комитета партии. Мне только что звонил владелец телевизионной станции».

Поскольку сериал планировалось показывать по Синьцзянскому телевидению, мы вынуждены были смириться с постоянным контролем. Согласно правилам, как только мы дописали сценарий, его перевели на китайский и передали в специальный государственный инспекционный комитет. Когда проверяющие посчитали, что в сценарии не показывается благосклонность партии к уйгурам, нам пришлось искусственно добавить подобные моменты. Затем комитет отметил, что недостает персонажей-хань. Их тоже было велено добавить. Несмотря на то что сериал касался исключительно жизни уйгуров, у нас не было выбора, кроме как придумать пару персонажей-хань. Спустя месяцы тщательной инспекции нам удалось добиться того, что сериал из 30 эпизодов одобрили. После окончания съемок нас ждал следующий раунд проверок.

Помимо этого, нас также обязали сделать китайские субтитры к материалу, отснятому на уйгурском языке. Я никогда не слышал, чтобы кто-то из хань смотрел уйгурское телевидение. Может, хань, которые знают уйгурский, время от времени и переключались на наши местные каналы, но в целом представители хань в Синьцзяне редко смотрели синьцзянские каналы на китайском и отдавали предпочтение каналам своих родных провинций во внутреннем Китае. Так что обязательные китайские субтитры, по сути, были еще одним способом слежки за уйгурами.

Подобно колонизаторам из европейских государств, поселенцы хань смотрели на местных уйгуров свысока. Многие из них считали, что уйгурский вообще нет смысла учить. Именно из-за того, что они не знали языка, уйгурское общество казалось им чужим и непонятным, и они жили в постоянном напряжении. Теперь уйгурские телевизионные программы, которые уже прошли через несколько кругов государственной инспекции, сопровождались субтитрами и были доступны любому хань для ознакомления и пристального изучения в любое время дня и ночи.

Для проверки китайских субтитров к передачам привлекли опытного редактора по имени Алим, который был уже на пенсии. Субтитры представляли собой «политическую необходимость», и режиссеры готовили их очень тщательно – ошибок там обычно не бывало.

Алим же был увлечен наитончайшими грамматическими нюансами: он внимательно изучал частицы де, ди и де, которые в китайском звучали схоже, но играли другие грамматические роли. Режиссеры звали его Алим Частица.

Указания касательно ассаляму алейкум и ва алейкум ассалям меня раздражали, но совсем не удивляли. За последние годы мы привыкли к такому уровню абсурда.

– И что нам говорить вместо этих приветствий? – спросил я.

– Не сказали. Думаю, можно что-то вроде «Как дела?» или «Как жизнь?» – ну и все в таком же духе.

– А есть письменное указание от отдела пропаганды?

Спонсор помолчал, потом решительно сказал:

– Не переживай об этом. Тебе просто нужно следовать всем указаниям на съемках, только и всего.

– Погодите минутку, – перебил я. – Я хочу знать наверняка. Было письменное указание или нет? Вы можете сказать?

– Мне передали, что это устное распоряжение. Фразы ассаляму алейкум и ва алейкум ассалям запрещено использовать на радио, в кино, на телевидении и в публикациях. – Он говорил равнодушно, как будто речь шла о чем-то простом и повседневном.

– Мы отсняли больше половины эпизодов, – раздраженно заметил я. – В каждом из них по сценарию используются эти фразы, потому что так уйгуры приветствуют друг друга в повседневной жизни. Какой смысл запрещать нам использовать эти фразы сейчас?

– Я все понимаю, но что мы можем сделать? – разозлился спонсор. – Если из-за этого сериал запретят к показу, кто компенсирует мне миллионы юаней?

– Послушайте, – принялся я объяснять ему, – телевизионные сериалы отражают действительность, рассказывают истории. Если отдел пропаганды хочет запретить эти слова, пусть сначала они выпустят указание или директиву, запрещающую уйгурам произносить их в повседневной жизни. Тогда и в кино, и на телевидении мы перестанем их использовать.

Для него это было слишком. Он перешел к прямым угрозам.

– Я передал тебе распоряжение. Если ты его проигнорируешь, то будешь отвечать за последствия.

– Ничего страшного, – ответил я. – Я продолжу снимать по сценарию. Если нам правда так нужно стереть эти фразы, давайте сначала закончим съемки, а затем разом исправим все эпизоды уже в Урумчи. Можно просто наложить другой звук при монтаже.

Этот вариант, похоже, его устроил. Тон смягчился.

– Ладно. Но если мы плохо с этим справимся, у нас точно будут проблемы.

Я продолжил снимать по сценарию. 10 дней спустя из Урумчи на съемки приехал актер. Когда мы встретились, чтобы обсудить роль, он сообщил, что указание об использовании ассаляму алейкум отозвали.

Вскоре я узнал, как было дело. В Урумчи проходила театральная выставка – труппы из каждого района всего автономного района представляли драматические и оперные постановки. Выступления отсматривал заместитель главы регионального отдела пропаганды. Во время выступления труппы «Ili Song, Dance & Theater» его внимание привлекли приветствия ассаляму алейкум и ва алейкум ассалям. Повернувшись к уйгурскому представителю, он спросил, что это значит. Тот на китайском пояснил, что это эквивалент традиционного уйгурского приветствия яхшимусиз, то есть «У вас все хорошо?». Заместитель рявкнул, что прекрасно знает, что значит яхшимусиз. Уйгурский представитель вынужден был замолчать. Заместитель главы приказал ему выяснить, что в точности означает ассаляму алейкум.

Представитель тут же позвонил ученому-исламисту, который работал при правительстве, и спросил его, что значит эта фраза. Тот пояснил, что она пришла из арабского – так Мухаммед обращался к своим последователям. Полная форма звучала так: ассаляму алейкум ва рахматуллахи ва баракятух («Мир вам, милость Аллаха и его благословение»). Полная форма ответа на приветствие звучала так: ва алейкум ассалям ва рахматуллахи ва баракятух («И вам мир, милость Аллаха и его благословение»). Ученый пояснил, что обычно используются сокращенные версии ассаляму алейкум и ва алейкум ассалям в значении «мир вам».

Тот факт, что приветствия оказались религиозными, привел заместителя главы в ярость. Он отдал устный приказ строго запретить эти фразы во всех медиа, включая радио, кино, телевидение, газеты и журналы.

Но по какой-то причине приказ отозвали. Думаю, побоялись общественной реакции. Не так легко запретить обычаи и верования, которые люди почитали тысячу лет, подумал я с некоторой гордостью.

Однажды, уже под конец съемок «Истории Кашгара», я услышал разговор осветителей – они сидели, сгрудившись над телефоном.

– Мы об этом списке сейчас говорили? – наперебой спрашивали они владельца телефона. – Дай сюда! Дай посмотрю!

– Да, – отозвался он. – Список запрещенных имен. Бен Ладен, Саддам, Хусейн, Арафат…

Один из осветителей вмешался:

– Но среди уйгуров нет людей по имени Бен Ладен или Саддам, ведь так?

– Может, кто-то назвал так ребенка, – возразил другой. – Ты же знаешь, наш народ любит все делать по последней моде!

– В жизни такого не слышал, – ответил ему парень, говоривший до этого.

К этому моменту владелец телефона дочитал список. Я попросил прислать список и мне, и он тут же это сделал. Документ под названием «Список запрещенных имен» был выпущен местным руководством и включал порядка 15 мужских и 7 женских имен, перечисленных в небольшой таблице. Некоторые из них, например Хусейн, Сайфуддин, Айша и Фатима, уйгуры использовали веками. Другие (Арафат, Муниса и т. д.) вошли в моду в 1990-х гг. Имена вроде Саддам или Гульдулла вообще редко встречались среди уйгуров. Никогда не слышал, чтобы какой-нибудь уйгур назвал своего ребенка Бен Ладен.

В документе не объяснялось, почему запретили именно эти имена, но было очевидно: их выбрали как чрезмерно «этнические» или «религиозные» и предали забвению в качестве меры по борьбе с религиозным экстремизмом. Это был дурной знак. Имя – самое сокровенное, что есть у человека: если и оно ему не принадлежит, то что говорить об остальных вещах?

Спустя полтора года региональные власти выпустили еще один список запрещенных уйгурских имен – на двух листах перечислили 29 мужских и женских имен. Помимо распространенных имен религиозного происхождения (Мухаммед, Хаджи, Имам, Ислам и т. д.) туда вошли имена этнического характера – например, Туркзат и Туркиназ.

У меня был друг по имени Мемет, который работал редактором журнала. В публикациях он нередко использовал оригинальную арабскую форму своего имени – Мухаммед. Как только имя Мухаммед запретили, он стал подписываться «Мемет». На самом деле это просто уйгурское и арабское произношение одного и того же имени. Тем не менее одно из них теперь запретили, а другое – нет. Любой, кого государство признает экстремистом, проблем не оберется.

Другой известный писатель издавался под псевдонимом Туран. Это слово, уходящее корнями к древней Центральной Азии и коллективному земледелию тюркских народов, теперь запретили из-за «продвижения протюркских взглядов». Он тут же сменил псевдоним.

Запреты были введены даже на использование географических названий. Мои родители из уезда Пейзават, что в Кашгаре. В детстве, когда меня брали с собой туда, к родственникам, мы всегда ездили перекусить на рынок в Персиковую деревню. Один из районов деревни назывался Ладья ислама – это необычное название мне запомнилось. Весной 2017 г. я узнал от родственников из Пейзавата, что название сменили на лаконичное Ладья. Та же участь постигла район близ Красной деревни – его переименовали из Халяль в Рощу. Позже я узнал и о других изменениях в разных городах: в уезде Лоп, в Хотане, к примеру, Ислам Ават превратился просто в Ават.

Примерно в это же время я отправился к юристу уладить некоторые правовые вопросы. В комнате ожидания взял с кофейного столика выпуск «Газеты Синьцзяна» от 21 июля. Просматривая страницы, наткнулся на объявления о смене имен.

«При рождении моего сына назвали Арафат Абликим (номер идентификационного удостоверения ХХХ), – гласил типичный заголовок. – С этого момента он известен как Бехтияр Абликим». Заявление было подписано Абликимом Гопуром из такого-то района такой-то деревни, уезд Янгисар.

Еще один знакомый рассказывал, что они сменили имя дочери с Муслимы на Мархабу, а другой – что их дочь Нурислам теперь зовут Пезилет. Третий сменил собственное имя с Абабекри (Абу Бакр) на Эскера.

Как правило, в случае утери удостоверений личности или других важных документов региональные власти, ответственные за замену документа, требовали разместить в региональной газете объявление – задекларировать потерю и заявить, что эти документы отныне недействительны. Думаю, нет смысла говорить, что размещение такого объявления – удовольствие недешевое, но люди были готовы заплатить, чтобы получить удостоверение. Теперь они платили, чтобы заявить о смене имени в соответствии с государственными законами.

К концу года нас заставили отказаться от слова «Аллах» – вместо него полагалось использовать «мой властелин». К примеру, вместо распространенного среди уйгуров прощального напутствия «Вверяю тебя Аллаху» теперь надо было использовать нелепую формулировку «Вверяю тебя моему властелину». Если кто-то хотел выразить в социальных сетях скорбь по ушедшему известному человеку, нельзя было использовать привычное «Да пребудет он в раю» – лучшее, что смогли придумать на замену, звучало как «Да будет прекрасным место, где он покоится». Никто из уйгуров не осмеливался вымолвить приветствия ассаляму алейкум и ва алейкум ассалям.

Тогда я понял, что гордиться было рано.

Глава 3
Незваные гости

В ресторан я приехал на полчаса раньше назначенного времени. За неделю до этого мы забронировали самый большой зал. На первое собрание поэтов в 2016 г. намеревалось приехать 16 человек, включая меня, – писатели, переводчики, музыканты.

Когда я вошел в ресторан, Эли, поэт и продавец книг, смеялся над чем-то с Алмасом, владельцем магазина и переводчиком.

– Вижу, вы принесли два арбуза, господин Алмас. Летнее настроение даже в разгар зимы? – Эли указал на фрукты, которые Алмас принес к столу.

– Стало быть, так, – отозвался Алмас. – Мое сердце греет благосклонность партии.

Все рассмеялись.

Прибывали и другие гости. Мы все были знакомы и тепло приветствовали друг друга: звучали шутки, смех, не смолкали разговоры. Когда практически все собрались, появился знакомый нам поэт в сопровождении двух гостей. Их он представил как поэтов, которые, услышав о сегодняшнем мероприятии, захотели присоединиться. По выражению лиц присутствующих было ясно, что их никто не знает, – мы даже не встречали их имена в журналах. Кажется, им самим было немного неловко.

В такие непростые времена уйгуры все более настороженно относились к незнакомым людям на подобных мероприятиях, опасаясь, что это могут быть правительственные информаторы. Но в уйгурском обществе поэты и писатели всегда держались вместе, помогали друг другу и тепло общались. Знакомство с новыми писателями – дело обычное. Спустя пару минут мы отбросили неловкость и сомнения и продолжили беседовать.

Идея организовать постоянные собрания для уйгурских поэтов пришла ко мне годом ранее. Несмотря на усиливающиеся государственные меры по поддержанию стабильности, которые ограничивали даже право уйгуров собираться вместе, нам все же стоило пользоваться той свободой, которая оставалась: общение и обмен идеями благотворно влияли на творчество поэтов.

Вместе с писателем Перхатом Турсуном мы спланировали первое такое мероприятие. Я опубликовал среди близких друзей в WeChat короткое объявление, что в конце мая в Урумчи пройдет собрание поэтов, и предложил тем, кого это заинтересует, связаться со мной. За несколько дней набралось больше 20 человек. Большинство из них были писателями и переводчиками из Урумчи, но некоторые собирались приехать из Кульджи, Турфана и Корлы. Несколько писателей из южных уездов Кашгар и Хотан даже планировали ради этого преодолеть 1500 км.

В Даване, районе в Урумчи с многочисленным уйгурским населением, была чайхана – я знал, что она подойдет идеально. Там подавали как уйгурские, так и западные блюда. Мы договорились, что участники из Урумчи оплатят счет за наше застолье, поскольку остальные были нашими гостями. Собрание без совместной трапезы могло привлечь внимание сотрудников районного комитета, рыскавших по улицам. Они наверняка решат, что наше мероприятие носит антиправительственный характер, и тут же доложат в полицию. Приезд полицейских приведет к большим неприятностям, даже если нам удастся избежать серьезного инцидента. А вот если собраться за обедом, всегда можно будет сказать, что у нас обычная встреча – так мы надеялись избежать проблем.

На собрании четверо из нас коротко высказались о критике поэзии, а остальные прочитали свои стихи. За столом шла оживленная беседа. Прощаясь, мы все были в приподнятом настроении. Было решено сделать такие встречи традицией.

Спустя пару месяцев мы провели второе собрание близ живописных гор на юге Урумчи. Больше 20 человек сидело вокруг огромной скатерти в юрте, которую мы арендовали у казахских пастухов. После стихов и литературных дискуссий начался пир – суп из ягнятины, курица «дапанджи», соленый чай с молоком, подсоленный творог сузьма и лепешки наан. Крепкий черный чай – самое то на свежем горном воздухе.

И наконец, сегодня было третье по счету собрание. Пока мы разговаривали перед началом мероприятия, в зал вошел Перхат Турсун. Поздоровавшись со всеми, он подошел ко мне. Он явно был чем-то встревожен. Я бросил на него вопросительный взгляд, и он наклонился и взволнованно зашептал мне на ухо:

– У нас проблема. Не надо было нам сегодня собираться. Когда я заходил, у дверей стояла полицейская машина. Два каких-то хрена в машине пялились на меня.

– Это просто паранойя, – насмешливо отозвался я. Перхат часто волновался без повода. – Может, они приехали перекусить и выпить, как и мы?

Перхат больше ничего не сказал, но видно было, что он сидит как на иголках.

И хотя я считал тревогу Перхата безосновательной, меры предосторожности были не лишними – на тот случай, если он все-таки прав. Подозвав Алмаса, я попросил его добавить к заказу пару бутылок водки байцзю. «Жажда замучила?» – пошутил он. Как правило, на собраниях мы не пили, да и Алмас знал, что я не любитель алкоголя. Но если Перхат прав и полиция пришла за нами, бутылка алкоголя на столе снимет подозрения и покажет, что мы не набожные мусульмане. Государство было более благосклонно к уйгурам, которые умели веселиться и не доставлять проблем.

В середине 1990-х гг., пытаясь бороться с нарастающей волной алкоголизма, азартных игр и употребления героина, уйгуры в Кульдже возродили традиционную практику мешреб. В дополнение к пению, танцам и другим видам развлечений на мешребе высмеивали вредные привычки, сочиняя разного рода остроты и шутки. Говорили о рае и аде и усиливали общественное давление на подрастающее поколение, чтобы те пошли по верному пути. Впрочем, местное правительство быстро запретило мешреб под тем предлогом, что эти встречи провоцируют религиозный экстремизм. Отказываясь сдаваться, уйгурская молодежь стала собирать футбольные команды, продолжая продвигать здоровый образ жизни через спорт. Однако и это вскоре оказалось запрещено, а протесты были жестко подавлены властями.

Этим вечером мы надеялись, что пара бутылок алкоголя на столе волшебным образом превратит нас в образцовых (по правительственным меркам) уйгуров – уйгуров, которые любят беззаботно веселиться и ничего не замышляют.

Когда мы приступили к еде, подошла официантка.

– Ака, кто из вас хозяин? – Она взглянула на меня, видимо, посчитав главным организатором мероприятия.

– Что-то не так?

– Там вас двое гостей спрашивают, – ответила она немного неуверенно.

– Пригласите их войти, – предложил я, не раздумывая.

Она оглянулась на дверь.

– Они просят хозяина выйти к ним.

И тут я понял, что дурные предчувствия Перхата оправдались. Все поняли, что за дверью ждет полиция. В комнате повисла тишина.

– Я пойду, – подал голос один из поэтов, приятный, общительный парень. Он прожил в Пекине много лет, сочинял стихи, а также был музыкантом и певцом. Между собой мы в шутку говорили, что он прошел огонь, воду и медные трубы. Уж он-то мог справиться с такой ситуацией.

– Хорошо, сходи, проверь, – согласился я.

Он вышел. Я повернулся к поэту, который любил выпить, и жестом попросил его открыть бутылку байцзю и разлить присутствующим.

– Давайте продолжать трапезу, – обратился я к остальным. Нельзя было показывать, что мы нервничаем. Обед продолжился.

Минут через пять наш друг вернулся в сопровождении двух полицейских в штатском. Похоже, даже после разговора они хотели лично все проверить. Мы отодвинули тарелки.

– Заходите, присаживайтесь. – Я сделал гостеприимный жест, приглашая их к столу.

– Нет, спасибо, – ответил один из них надменно.

– Что это тут у вас за событие? – спросил другой.

– Собрание поэтов, – пояснил я. – Здесь все поэты. Мы периодически собираемся вместе. Едим, пьем, читаем стихи. Ничего больше.

На последней фразе я сделал особый акцент.

Полицейские не ответили. Вместо этого они внимательно осмотрели каждого из нас, будто стараясь запомнить получше. Мы молча смотрели на них в ответ. Как следует изучив всех, они молча развернулись и неторопливо пошли к выходу.

– Да бросьте, пропустите с нами по стаканчику, – предложил поэт, который только что открыл бутылку байцзю.

– Нет, спасибо, – отозвался полицейский тем же надменным тоном. После этого они покинули зал. Поведение полицейских показалось мне одновременно и пугающим, и комичным. Я оглянулся на Перхата. Его лицо было белым как мел.

Когда мы доели, началось само мероприятие. После короткого вступления я передал слово Перхату. Он сказал, что будет говорить о разнице между словами, образами и символами в поэзии. Прежде Перхат выступал на подобных мероприятиях с большим энтузиазмом, но сегодня вдруг сдулся, будто лопнувший шарик. Он говорил без души. Признаться честно, я и сам не мог сконцентрироваться на его словах и все пытался понять, почему наше собрание привлекло внимание полиции.

За две недели до этого я сидел в книжной лавке Эли с другими поэтами и планировал мероприятие. Я предложил провести собрание 6 февраля – как раз в субботу. Эли заметил, что 9 февраля будет 575-я годовщина поэта-классика Алишера Навои и 115-я – поэта-патриота Абдухалика Уйгура. По его мнению, эта дата куда больше подходила для следующего собрания. Мы все согласились с ним, и я опубликовал короткое объявление в кругу друзей в WeChat.

Вероятно, именно оно и привлекло внимание полиции. Скорее всего, их беспокоило не само мероприятие, а то, что собрание в день памяти поэтов перерастет в антиправительственное сборище или, как минимум, в мероприятие, которое государство не одобрит.

Алишер Навои жил в XV в. Он по праву считается одним из самых прославленных поэтов в истории классической уйгурской литературы. Поэт известен тем, что выступал в защиту чагатайского языка, предшественника современного уйгурского языка, в те времена, когда высшее общество в Центральной Азии говорило по-персидски. Абдухалик Уйгур, принимавший участие в реформе образования в начале XX в., в своих стихах призывал уйгуров к национальному восстанию и борьбе за свободу. (Поэтому он и выбрал писательский псевдоним «Уйгур».) За свою деятельность в 1933 г. поэт был казнен по приказу местного китайского военачальника. До недавнего времени стихи обоих поэтов публиковались без проблем, и в их честь даже устраивали официальные государственные мероприятия. Похоже, теперь все изменилось.

Внезапный визит полицейских во время собрания поэтов напомнил мне о том, что произошло годом ранее в Токсуне. В местной старшей школе проходила конференция, посвященная преподаванию языков. Ее посетило более 50 уйгурских учителей. После окончания конференции участники собрались на пикник в ближайшем парке. По традиции слово дали нескольким старшим педагогам. Один из них, опытный преподаватель китайского, которого выбрали образцовым педагогом страны, коротко пожаловался на нарастающую дискриминацию уйгурского языка в образовательной системе. Несколько дней спустя всех преподавателей, бывших на пикнике, задержали и допросили. Практически каждого в дальнейшем так или иначе наказали. А того старшего педагога приговорили к семи годам заключения.

И вот теперь, с учетом непростой политической обстановки, мы очень осторожно выбирали слова. На поэтических собраниях не высказывалось ничего, что могло бы взволновать деликатные нервы правительства. И хотя в объявлении упоминались Алишер Навои и Абдухалик Уйгур, в программе вечера не было ничего, что касалось бы прославленных поэтов. Мы просто решили, что поэтическое собрание в этот день – хороший способ почтить их память.