Текст книги "Река жизни"

Все понимали, что старой жизни «при царе» наступил конец, что надо жить по-новому. А как по-новому? Вот если человек заблудился в лесу, он же не сидит, сложа руки, а ищет выход. Если тонет, он же не идет камнем вниз, а барахтается, пытается спастись. Вот и из этого лабиринта люди просто обязаны найти какой-то выход. Жизнь продолжается…

В доме Луговских открыли избу-читальню. В одной из комнат разместился сельсовет. На доме помещиков развевался кумачовый флаг. Создали коммунистическую ячейку, на первых порах был только один коммунист: председатель сельского совета Федор Севастьянович Никифоров. Пришедшие с фронта Игнат Монахов и Василий Архипов подали заявление с просьбой принять их в партию большевиков.

По примеру коммунистов и молодежь создала комсомольскую ячейку. Секретарем избрали Сергея Мамонова, парень он серьезный и грамоте обучен. Его заместителем – Варю Мартюшеву: характер у нее бойкий, напористый. Варя и Василиса первыми из девушек вступили в комсомол. Без спросу батьки вступил в комсомол Яков Маркелов. Хотел его Федор Иванович отходить вожжами, да не посмел. Он на голову выше отца.

Первые комсомольцы деревни были крещеные. Но они один за другим вступали в комсомол, и в них была несгибаемая вера в лучшую жизнь. И их неграмотные родители с сомнениями, переживаниями, но не мешали своим детям. Пусть хоть дети поживут сытой и более легкой жизнью.

Как на реке собирается пена на месте закрученных водоворотов, так и страну закружил водоворот событий. Все смешалось в эти несколько непростых лет: революция, войны, продразверстка, ликбез, партия, комсомол, коммуна, единоличники. И как тяжело крестьянину было во всем этом разобраться!

Из города приехал учитель Лаврентий Николаевич Дамасский. Молодой, но очень серьезный. Молодежь на учебу записывалась охотно, а вот взрослых пришлось убеждать. И он убеждал, что учиться в любом возрасте надо, что время такое настало, что за грамотными – будущее. Самую просторную комнату в доме выделили под класс. Мужики сами мебель сколотили: столы, скамейки. Набралось человек двадцать. Вначале стеснялись, старались не смотреть друг на друга. Но Лаврентий Николаевич своею тактичностью сумел создать доброжелательную атмосферу.

В классе стояла тишина. Внимательно слушали, что говорит учитель. Комната освещалась неярким светом керосиновой лампы. Учитель молодой Советской России учил крестьян по «Азбуке» графа Толстого, которую Лев Николаевич написал для обучения детей чтению, письму и арифметике. Вот такой парадокс… А сам учитель поселился в пристройке для прислуги дома Луговских.

Днем обучались дети, а вечером взрослые. Вместе с другими Василиса старательно выводила на листке бумаги буквы. Получались раскоряченные. Пальцы, такие ловкие, когда доила корову, почему-то не слушались. Ничего, дома еще поучится. Оказывается, писать не легче, чем корову доить. Но на следующий день с нетерпением ждала вечера, чтобы снова пойти на учебу. Накинув на плечи старую вязаную шаль матери, первая прибегала в школу. Вернувшись, водила пальцем по страницам азбуки и старательно произносила буквы, собирая слоги, как бусинки на ниточку. Второй рукой подпирала щеку. От усердия, как делали дети, высовывала кончик языка, выводила закорючки букв и очень радовалась, если буква не «падала». Анисья, которая рядом пряла пряжу, вслушивалась в шепот дочери: ра-ма, ма-ма… И ею это воспринималось, как чудо: из крохотных букв образуется слово.

Но учитель не только грамоте учил, а находил время для просвещения. Рассказывал о своей стране, ее истории, о земле, светилах. Василиса с удивлением узнала, что земля существует много миллионов лет, и что звезды тоже вроде земли. Звучало много новых слов, и не всегда по смыслу она угадывала их значение. В зимнее время по воскресеньям учитель проводил воскресные чтения. Читал стихи Демьяна Бедного, Владимира Маяковского, рассказывал о поэтах и писателях дворянского происхождения, которые являются гордостью русской литературы.

Вскоре комсомольцы организовали хор и драматический кружок. Вначале на концерты и спектакли народ шел из любопытства, а затем они стали пользоваться огромным успехом.

Первая мировая и Гражданская войны породили сопутствующие им бедствия: голод 1921–1922 годов. Страна была отброшена в непреодолимую бездну. Деревня совсем обеднела, скота поубавилось: кто-то продал, кто-то пустил на еду. Начиная с февраля, запасы кормов в большинстве хозяйств закончились. Скот кормили соломой, иные хозяева запаривали, а нерадивые и так давали. Когда солома в скирдах закончилась, стали снимать ее с крыш. Коровы не хотели вставать. Тогда мужики стали их подвязывать на холстах, потому что понимали: если животное останется лежать, оно погибнет.

Да и мужиков поубавилось. Кто на германской пропал, кто на гражданской погиб. Да, лихие годы пережила Россия…

В стране царила анархия. Лекторы и агитаторы зачастили в деревню. Чтобы хоть что-то узнать о происходящем в стране, крестьяне собирались в господском доме. А из этих лекций и докладов мужику не всегда было понятно: какая разница между большевиками и коммунистами, и есть от всего происходящего выгода крестьянину или нет. И каждый агитатор убеждал сдавать хлеб, призывал к сознательности.

Крестьяне были недовольны, что у них насильственно забирают хлеб, с недоверием смотрели на гостей из уезда. Каждый их приезд не приносил никакого облегчения, а только одно требование: сдать хлеб. Составили списки жителей деревни, какое у кого хозяйство и сколько положено сдать ржи и пшеницы. Самым бедным – по пять пудов, у кого крепкое хозяйство – восемь-девять пудов. Кто не сдавал добровольно, забирали силой.

Вскоре была объявлена новая экономическая политика (НЭП), при которой был введен более умеренный продналог. У семей, в которых были хозяин и взрослые сыновья, теперь имелась возможность обрабатывать больше земли. Часть своей продукции они могли продать на рынке. Но вскоре и нэп был ликвидирован.

Разразился голод. Недовольство крестьян росло. Все, что удалось собрать после засухи, силой отбирали продовольственные вооруженные отряды. Это была новая жизнь, но как в ней выжить, не знал никто.

Приезжие лекторы несли какую-то околесицу о свободной любви. Мол, что семья совсем необязательна. Мужики кто посмеивался, а кто не скрывал своего недовольства: слушали очкарика, сдвинув брови.

Затем там наверху, по-видимому, быстренько поняли, что эта идея не пользуется у народа симпатией и придумали другую крайность для сохранения семейных устоев – вплоть до затруднения развода. Испугали! Да в Луговской за последние несколько десятков лет не распалось ни одной семьи. Разводятся от «жиров», от скуки, от нечего делать. А если с раннего утра до поздней ночи работа и работа, а над тобой витает вечный страх не прокормить детей, только в семье и находит человек поддержку, жена в муже, муж в жене, и объединены они общим смыслом, в котором главное – поставить детей на ноги. А дети и на ноги не успевали встать: с пяти лет у них были свои обязанности по хозяйству, а с двенадцати работали наравне со взрослыми.

Вообще эти заезжие лекторы только сумятицу вносили в головы крестьян. Говорили, что бабы равного положения с мужиками, что бить жену нельзя. Она может в суд подать, и большевики посадить могут. А мужики ожидали услышать от лекторов другое – о земле, станет ли их жизнь легче.

Текла жизнь в Луговской частью бурно, напряженно, а иногда замедляя бег. Точно так, как несла свои воды река.

Глава третья

Степан остановился на опушке березовой рощи, отпустил лошадь попастись и стал вглядываться в колосья пшеницы. В золотистом поле среди колосьев виднелись нежно-голубые и синие васильки.

До его слуха донеслась песня, ее пел чистый женский голос – негромко, но с настроением, так поют для себя, не рассчитывая на слушателей «Раз полосоньку я жала, золоты снопы вязала…». А вскоре Степан увидел и певунью. Девушка шла вдоль поля, постоянно наклонялась и что-то срывала, затем останавливалась, снова наклонялась. Вглядевшись, он понял, что она срывала васильки и плела из них венок.

Девушка приближалась, уже видно было ее лицо. «С такого лица только иконы писать», – подумал он. Одета она была по-крестьянски неброско: ситцевая кофта в цветочек, юбка из холщовой ткани, на голове белый платочек. Но скромность наряда не портила ее.

«Да ее хоть в лохмотья одень, хуже не будет», – молнией пронеслось в сознании Степана.

Дойдя до конца поля, девушка распрямилась, сняла с головы платок, по спине извивающейся змейкой выпала русая коса, затем она надела на голову венок, повернулась лицом к солнцу и широко раскинула руки. Так она стояла какое-то время, не шевелясь, закрыв глаза, и по ее лицу пробегала улыбка. Степан замер от увиденного. Он удивился тому единению с солнцем, пролетающим ветром, колыхающейся пшеницей, которое исходило от этой худенькой девушки. Ему казалось, что даже птицы поняли это состояние и перестали петь, перекликаться. Это было так завораживающе, что он стал сдерживать дыхание, боясь нарушить возникшую гармонию.

Время остановилось, и ему нестерпимо захотелось, чтобы так было всегда. В это тревожное голодное время, когда главная цель для большинства – просто выжить, он каким-то десятым чувством ощутил, что все невзгоды отодвигаются куда-то далеко-далеко, что именно с сегодняшнего дня жизнь станет лучше, легче, именно для этого его, коммуниста Степана Ивановича Разина, направили сюда. Он очнулся от того, что девушка опустила руки, еще раз взглянула на солнце, которое уже было в зените, и быстрым шагом заспешила в сторону Луговской, куда и направлялся Степан.

Степан оглянулся на лошадь, которая своим присутствием никак не нарушила всего происходящего. Сел возле старого могучего дуба, прижавшись к нему спиной, и какое-то время сидел неподвижно, закрыв глаза. Под лучами солнца сверкнул на его гимнастерке орден Красного Знамени.

Перед Степаном пронеслась вся его жизнь: смерть родителей (он смутно их помнил), какие-то отдельные моменты – улыбку матери, отца с новыми деревянными санками. С шести лет он жил у дяди, младшего брата отца – Михаила Михайловича Разина, рос вместе с его сыновьями Михаилом и Петром. Тетка Марфа, жена дяди, покрикивала иногда на него: оно и понятно, лишний рот никому не нужен, но Степан на нее не обижался. Не получил он свою норму родительской ласки, но был благодарен дяде за возможность учиться в церковно-приходской школе. Но детство кончилось. В сражении на юге России с войсками генерала Врангеля встретил своих двоюродных братьев, но на этот раз они оказались по разные стороны баррикад. Там Степан получил свое первое ранение, провалялся полтора месяца в госпитале. А теперь его, коммуниста Разина, партия послала в качестве уполномоченного райкома партии создавать коммуну. Как река несет и несет соломинку, пока не зацепится на повороте за какой-нибудь берег, так и его судьба несла, пока не прибила вот этим летним днем к деревне Луговской.

На постой Степана определили к бабке Маланье. Жила она одна. Сколько ей лет, не знала. Но помнила, что родилась при царе Николае Павловиче Романове, что при нем крепостным тяжело жилось. Что родители были крепостными и что их с пятью детьми продали другому помещику в Орловскую губернию. И то благо великое, что продали всю семью вместе, а то могли продать и порознь в разные волости, а то и губернии. Жизнь свою помнила отрывками. Помнила, что батрачила, что замуж выходила за нелюбимого, а когда этот нелюбимый погиб, больше замуж не вышла, хотя сватались. Хозяйства не было, питалась тем, что люди давали. Когда помоложе была, побиралась. Не стыдное это дело было на Руси – побираться. К докторам никогда не обращалась, да и не было у Маланьи такой возможности. А коль захворает, то залезет на жаркую печь и лежит, пока кирпичи всю хворь не вытянут. Вот и все врачевание. Да и в основном все дни проводила на печи, но когда наступало тепло, перебиралась днем на завалинку. Про свершившуюся революцию ничего не знала, а скорее всего, и знать не хотела. Родилась весной и счет вела по веснам, а потом сбилась и стала думать: за какие такие грехи Господь ее к себе не прибирает? Ровесников ее в деревне уже никого не осталось, а она все жила.

Изба у нее была такой же, как она сама: старая, ветхая и стояла, как скворечник, приткнутый к краю оврага. Приплюснутая набекрень соломенная крыша давненько не менялась и от времени почернела.

Соседи жалели ее, приходили зимой печь протопить, покормить. Своего постояльца она как будто и не замечала. Слезала с печи, съедала, что он оставлял, и опять забиралась на печь.

Изба небольшая, но для двоих не тесно. Маланья спала на печи, а Степан – на топчане, отгородив его тряпкой. Несмотря на то, что за день очень уставал, подолгу не мог уснуть, ворочался. Он успел познакомиться с людьми. О себе рассказал, что участвовал в Гражданской войне, прошел путь от рядового бойца до командира Красной Армии. Был ранен. Коммунист. В Луговскую прибыл по заданию партии. Приняли его по-разному. Не все были открытыми. Большинство вели себя настороженно. Степан никогда не жил в деревне, и многое для него было новым. И поэтому без устали постигал это новое. Все стариков расспрашивал, когда лучше сеять ту или иную культуру, на каких полях. Не стеснялся спрашивать, не боялся показаться смешным, и это не только не отталкивало крестьян, а наоборот – вызывало уважение.

– Ну как, тебе, Захар, этот пришлый глянулся? – спрашивает Макар Столбов своего друга.

– Да ничего: хоть и городской, а без гонору, не кичливый, да и совестливый, видать, – выносит свой вердикт друг Макара Захар Калина.

Но не мог Степан приступить к главному, для чего он был направлен в Луговскую: к созданию коммуны. Ну как он мог объявить крестьянам, которые веками жили своими хозяйствами, что теперь все будет общее: земля, инвентарь, скот?.. Не может крестьянин прожить без коровы, домашней птицы. Да и дел у крестьян летом много. Вот наступит зима, тогда и поговорит.

Он уже несколько раз видел ту девушку на лугу, в поле. Расспрашивать о ней не решался. Приблизиться к ней стеснялся. При его появлении женское общество оживало, подшучивали над ним, незлобно задирали. А «гордячка», «солнечная», «васильковая» – так он ее мысленно называл – вела себя с достоинством. А может быть, она мужняя жена? И от этой мысли в жар бросало. Но что-то ему подсказывало, что она ничья жена. Вот косу носит распущенную, не как замужние женщины. От этой мысли ему становилось легче. А вдруг она чья-то невеста и уже просватана? И опять по сердцу кошки скребут. Работа работой, но, к счастью, бег жизни остановить нельзя.

Вот уже роса на лугах и полях стала холодная, густая. Незамеченные паутинки неожиданно облепляли своей влажностью лицо, одежду. Серебряные бусы крупных капель росы отливали холодным блеском. Сойдешь с тропинки, и сразу низ одежды становится мокрым, отяжелевшим. Наступила осень, а это особенная пора в жизни крестьян. Отошла пора тяжелых крестьянских работ, убраны поля, засеяны озимые, можно облегченно вздохнуть, можно чуть больше поспать. А еще осень – это пора свадеб. К осени в деревне подрастали женихи и невесты, как грибы от летнего дождика. Несмотря на то, что жили впроголодь, ходили в заплатках, а приходило время – и женились, и замуж выходили. Никакие потрясения не в силах этому помешать. В это время есть что на стол поставить.

Только вот между женихами и невестами раздрай начался. Часть молодежи поднялась против церковных браков. Он хочет венчаться, а она, напротив, нет или наоборот. Нет бы кому-нибудь уступить, а упрутся, как два барана, и каждый свою правоту отстаивает. Сами свои судьбы ломали, а потом жалели.

А вот Полина Левченкова с Семеном Новиковым сумели договориться. Расписались в сельсовете. Вообще сватались к ней двое: Семен Новиков и Лукьян Калина, а согласилась выйти за Семена. Да и мать склонялась в пользу Семена. Характер у него покладистый, надежный, а руки золотые, все что-то мастерит.

– Выходи за Семена, всегда будет на чем в доме посидеть, – советовала Пелагея. – А Лукьян, он с норовом, весь в мать пошел. А норов, как известно, – не клетка, не переставишь. Что верно, то верно: «Норов не боров, на убой не откормишь».

Василиса видела, какие чувства бурлили в подруге. Это радостное возбуждение передалось и ей. Закипела работа у Левченковых. Вытаскивали накопленные холсты из сундуков. Подружки собирались на девичник, и засверкали иголки в их руках. Одна шьет, другая вышивает, третья вяжет. Надо подруге приданое достойное приготовить. Им тоже помогут, когда их черед придет.

День выдался теплым, солнечным. Ни одной тучки на небе. Хороший знак. Счастливая жизнь у Полины и Семена будет. Мужики из досок сколотили длинный стол. Стены избы украсили полотенцами. Анисья с Василисой помогли. Их полотенца были самыми красивыми. Каждый гость старался что-нибудь принести. Кто каравай хлеба, кто огурцы соленые, кто миску винегрета. Сваха Аксинья Трифонова накануне обошла избу жениха с веткой рябины, чтобы отогнать нечистую силу.

В деревне на свадьбу приходят и те, кого не приглашают, потому что свадьба – это счастье, а рядом с чужим счастьем побудешь, и сам счастливым станешь. Веселье вокруг разливалось. Едешь или идешь мимо – зайди, молодых поздравь, чарочку подними за их здоровье. Больше пожеланий – больше здоровья, радости, счастья, ну и детишек, знамо, как же без них. Ох уж эти милые сердцу деревенские привычки: просты, а дорогого стоят. Только мужики постарше сидели чинно и толковали про жизнь, а молодежь веселилась. Девчата и парни друг к другу присматривались: а вдруг и их судьба рядом ходит?

Невеста одета в самотканые сарафан и кофту, сшитые и расшитые еще бабушкой. Новобрачных осыпали семенами льна, суля им счастье и богатство. В какой-то момент невеста заплакала, но не потому, что этого хотела. Так по традиции положено, обрядами свадебными. Потому крестная невесты Анисья предусмотрительно лук положила, чтобы в нужный момент вызвать слезы. Справились глаза невесты с этой задачей. Правдоподобно выглядели ее луковые слезы.

Родственники, друзья, односельчане произносили тосты с пожеланиями здоровья молодым и их детям. С каждой чарочкой веселье рекой разливалось, все ширилось.

Когда хорошо выпили и закусили, в сторону гармониста стали поглядывать. Какая же свадьба без песен! Кто поет, того беда не берет. А он, не спеша, устраивает свою трехрядку на коленях, поправляет ремень на плече. И вот уже десятки глаз следят за его движениями. Несмотря на нетерпение, никто его не торопит. Изрядно потомив гостей, Матвей медленно заиграл. Вначале песни были спокойные, раздольные и певучие: «Ах, ты степь широкая…», «Ой, да ты калинушка, ты малинушка…», но обстановка накалялась, песни становились веселее, озорнее: «Во саду ли, в огороде девица гуляла…», «Выйду на улицу…». Гармонист подхватывал любую застольную песню. Накал дошел до высокого градуса.

Как испаряется из лужи вода в жаркий день, так и от песен все будничное, трудное и наболевшее уходило из души человека. И вот уже и плечи расправляются, и мысли светлеют, и уже не так давит груз забот и нужды. И человек счастлив, пусть ненадолго, но это так необходимо – хоть на время пребывать в таком состоянии. А иначе от постоянной нужды и забот зачахнешь. Затем ловкие пальцы гармониста заметались по кнопкам трехрядки в таком темпе, что казалось, будто они вообще не касались клавиш – то сверху вниз, то опять вверх. Лихо сыплет гармоника. Ну кто тут может устоять? Ноги сами в пляс пускаются. Даже те, кто никогда не танцевал, стали притопывать ногами. А лицо гармониста выражает полное равнодушие к тому, что происходит, он не смотрит ни на танцующих, ни на инструмент, а руки выделывают такое, что сродни пролетевшему вихрю. Плясали вначале самые бойкие, но с каждой минутой «градус» веселья нарастал. Витька Соломин, сдвинув фуражку на затылок, присвистнул: «Кто умеет веселиться, тот и горя не боится». Ладонью ударил по сапогу, веером пронесся по кругу, притопнув правой ногой, резко остановился перед Василисой, жестом приглашая поддержать его. Василиса, взмахнув руками, в которых были зажаты концы шали, и одновременно вскинув голову, стала наступать на Витьку. В это время переливы гармони стали медленнее, и она, широко раскинув руки, поплыла, как лебедушка, вдоль гостей, образовавших круг. Казалось, она парила в воздухе, настолько грациозны были ее движения. Не шелохнется, как будто на голове у нее хрустальная корона. Для глаз зрителей непонятно – то ли так незаметно перебирает ногами, то ли плывет. Как огромная птица, расправив крылья, она поочередно поднимала то одну руку, то другую, то обе одновременно. Витька не отставал: казалось, он повторял каждое движение своей напарницы. На секунду гармонь замерла, вздохнула, и посыпались такие огнеметные аккорды, а танцоры выкидывали такие коленца, что всех охватило настоящее веселье, такое единение, когда важно только настоящее. Василиса ловким движением отбросила шаль и выдала каблучками такую дрель, что все одобрительно закричали, а парни засвистели и затопали. Даже коса с красным бантом пришла в движение. У девушки, такой сдержанной, никогда не выдающей своих эмоций, вдруг обнаружились кокетливость и озорство. Откуда-то из глубин выплеснулась искрометность. Ох, эта загадочная русская душа – как во время шторма из глубин океана стихия поднимает и выбрасывает на поверхность все, что накопили столетия, так и из глубины русского человека поднимаются накопившиеся удаль, темперамент, задор. Именно это отмечает в танце русского человека. Именно это показывала крестьянка Василиса Никитина на свадьбе подруги Полины.

А Витька, Витька – он вприсядку, гоголем-моголем обошел Василису и перед тем, как выпрямиться, ладонями прошелся по голенищам сапог, а затем и по всему телу. И с таким воодушевлением топал ногами, что казалось, вот сейчас отлетят подметки от видавших виды сапог. И на последнем аккорде они встали лицом друг к другу и одновременно пристукнули каблуками. Зрители одобрительно засмеялись, а некоторые и в ладоши захлопали.

Гармонь заиграла медленнее, давая возможность танцорам выйти из круга, так как в круг входила другая пара. Василиса глазами поискала Варю Мартюшеву, которой во время танца бросила шаль, и взгляд ее уперся в пару серых глаз, которые, не мигая, смотрели на нее. Она хотела отвести взгляд, но глаза молодого мужчины как будто приковали ее. Он был высок, крепко скроен, от него веяло мужицкой силой. Высокий лоб и ясный взгляд. Взгляды их скрестились в безмолвном поединке. Из его глаз летели золотистые искорки. Впервые в жизни от взгляда мужчины Василиса потеряла контроль над собой. Это становилось неприлично, но было выше ее сил.

«Откуда такая настойчивость?» – подумала она.

«Почему такая стеснительность?» – мысленно спросил он, а сам знал ответ. От избытка чувств поднял глаза и удивился, что васильковый цвет ее глаз разлит по небу.

Она успела подумать, что окаменела и что ей больше не суждено сделать ни шагу. Выручила Варя: взяв за руку, увела к невесте.

А в круг вкатился Захар Демьянович. Плечи расправил. «Козырем» прошелся по кругу и остановился возле соседки Анны Тимофеевны Новиковой, бабки жениха. Топнул каблуками и широко развел руки. Выходи уж, соседушка, поддержи. А она как будто ждала приглашения и легко понесла свое грузное тело под одобрительные крики. Платочком взмахнула, подбоченилась, и посыпались припевки одна задорней другой:

 
Гармонист, гармонист,
Не гляди глазами вниз.
Гляди прямо на меня,
Завлекать буду тебя.
 

Подол юбки Тимофеевны кружился над полом, как колокол. Лихость, не набранную ногами, она добирала руками. Хлопнул по голенищам Захар, ответную запел:

 
Играй, гармонист,
Чтобы было жарко!
Ты не нашего села,
Мне тебя не жалко!
 

А плясал разудало, то вприсядку с притопыванием, то плавно плыл навстречу Тимофеевне. Вот тебе и «колобок»! Такого трепака врезал, что она охнула, шутливо за сердце схватилась.

 
Не ходите, девки, замуж,
Ничего хорошего.
Посмотрите на меня —
Сохну, как горошина.
 

И заколыхалось ее дородное тело, как золотистое поле от порыва ветра. А Захар тут как тут. Не уступает:

 
Эх, свадьба весела —
Разгулялось два села,
Третья деревенька
Пьяненька маленько.
 

А в круг уже входила другая пара. Трудно устоять. Ноги сами несут. И руки разбросаны в разные стороны, будто в полете. Уже трудно понять, кто с кем танцует. Кто кому на пятки наступает. Плясали долго. На столе посуда им в такт приплясывала. А в избе уже тесно, и те, кто хотел плясать, а места мало, заторопились во двор. Там еще до свадьбы приготовили место для плясок. Гармонисту предусмотрительно стул поставили. Так разогрелись, что у некоторых руки зачесались. Хотя какая же свадьба без куража, без драки? Этим никого не удивишь, даже наоборот, положено было по «протоколу». Дрались не от злости, а больше от безделья, чтоб обратить на себя внимание, утвердиться среди своих и чужих. Вот Ипполит Хухриков за грудки схватил Витьку Соломина, дружку жениха. За Ипполитом с детства закрепилась слава драчуна. Уж больно горяч. Рванул на себе рубашку. Лицо перекосилось. Непонятно, то ли себя распалял, то ли страху нагонял на противника. Скорее всего, и то и другое.

И пошли метелить друг друга. Вначале сцепились двое. Ипполит изловчился, да так загвоздил по уху Витьке, что у того глаза превратились в два пятака. Затем в толпе прозвучало: «Наших бьют!». На призыв отозвались сразу несколько человек. Не забывают русичи свои игры и забавы. Только повод дай – и пошли стенка на стенку. В разгар потасовки Ипполиту кто-то стукнул по темечку, но он устоял. Второй удар пришелся в нос, полилась кровь. Вмешались мужики постарше.

– Так, други, деремся до крови, – Прохор Харитонович встал между вояками. И вот уже в ссадинах, с разбитыми ногами и синяками под глазами возвращались участники битвы к столу.

Через несколько минут обе стороны пили самогон и обнимались, признаваясь в вечной любви и дружбе. Как приятно вмазать с врагом по рюмашке! Так уж повелось на Руси: нет свадеб ни без гармошки, ни без потасовки. Чаще били без злобы, на драчунов было весело смотреть. Потом, как повелось, справляли мировую. Про обиды уже никто и не помнил. Душа человеческая – она же тоже выход ищет…

Наступили сумерки. Луговская вся в вечерних хлопотах. Вода реки поблескивала в свете первых звезд. Они гораздо ярче, чем в летние дни. Побежала лунная полоска, перекинув мост через Белую. Со стороны деревни доносились привычные звуки. Василиса легко подняла на плечи коромысло с ведрами воды и увидела его. Он, как глыба встал на ее пути. ОН! Она так мысленно и называла его со дня свадьбы подруги, когда встретилась с ним глазами. Хотя уже знала, что зовут его Степан. Что прислан он создавать коммуну.

– Доброго здоровья, – первая от растерянности поздоровалась она. Подняла глаза и обожгла взглядом.

– Здравствуйте, – ответил ей красивый мужской голос и, несмотря на речную прохладу, ее бросило в жар.

Так они стояли и смотрели друг на друга. Его серые проницательные глаза глядели ей прямо в душу. Первым очнулся он.

– Помочь? – Он сделал несколько шагов и протянул руку к коромыслу.

– Нет, я сама, – ответила Василиса и медленно двинулась к дому. А Степан остался стоять на обочине тропинки.

И долго, как завороженный, не отрываясь, смотрел ей вслед, пока силуэт девушки совсем не исчез из виду. А ощущение было такое, как будто вместе с ней зачерпнул воды, надел ведра на коромысло и пошел рядом с ней. Как может влиять на нашу жизнь нечаянная встреча! Степан пытался уснуть, а перед глазами она. Вот тряхнула головой. Тяжелую золотисто-русую косу назад отбросила, за спину. Она такая увесистая и длинная, ниже пояса улеглась. Руки на коромысло положила. Взглянула – как будто майским воздухом пахнуло. В глаза заглянул и почувствовал родство душ. Сердце затрепетало, чего от себя никак не ожидал. Ведра качаются в такт шагам, а вода каким-то чудом удержалась, ничего не расплескалось. Походка легкая. От нее исходит свежесть, радость, весенняя теплота, и он залюбовался девушкой. Понял, что настал конец его бобыльской жизни. А потом сомнения его мучили: казалось, что взглядом равнодушным по нему скользнула, как будто эти два ведра холодной воды на него вылила. Так в жар от этих мыслей бросило, что руками голову зажал. А вдруг она мужняя жена? И сам себя успокоил. У нее же одна коса, девичья, а замужние заплетают две.

День прожил в каком-то тумане, а назавтра опять ее увидел. Да что там – увидел, искал встречи с ней, старался оказаться там, где она могла быть.

Из толпы узнал ее по стати и походке летящей, как будто идет, не касаясь земли. Сердце вниз куда-то покатилось. Ох, и влип ты, Степа! Жарко стало. Рука потянулась к верхней пуговице. Расстегнул ворот – все равно легче дышать не стало и глаз отвести не может. Видел женщин и красивых, и умных, а сердце скакнуло при виде нее. Многие всю жизнь ищут свои половинки, ошибаются и опять ищут. А он счастливчик: нашел. Женщины проследили за его взглядом, заулыбались, захихикали. Поглядывают то на Василису, то на Степана. А он, как будто очнувшись, излишне громко, но доброжелательно с ними поздоровался.

И ее сердце впервые затрепетало. Почему из всех мужчин она выделяет его? Вон сколько приходили к ней свататься. Женихов много, а суженого среди них не было. И она им в ответ: «нет» да «нет». Потому что сердце молчало. А он из головы не выходит. Неужели это ее половинка? И дано ли это чувство в награду или в наказание? Почему, только взглянув на него, почувствовала родство душ? Он пробудил в ней неведомые ей чувства, и она своим женским чутьем угадала, что эти чувства взаимны. Пусть думает, что это он ее выбрал, а это она ждала и дождалась.

Вспомнила, как на Рождество, в Святки гадала с подружками. Очень Полине захотелось увидеть своего суженого. Несколько дней у нее разговоров было только об этом. Одной боязно, а с подружками не страшно.

Ночью вышли за деревню, на перекресток дорог. Полина сняла с ноги валенок, да и швырнула его. Куда он носком ляжет, туда и замуж идти.

– Василиса, Варя, смотрите, – она схватилась за голову и запрыгала на одной ноге. Валенок показывал своим носком на ту часть деревни, где жили оба ее жениха: Семен Новиков и Лукьян Калина.

Варе предстояло дожидаться жениха со стороны деревни Юркино. А брошенный Василисой валенок показал в сторону поля, где дорога шла в их уездный город Белогорск. Ох, и посмеялись тогда невесты!

Анисья переживала. Ровесники дочери уже по второму, по третьему ребенку в люльке качают. Вздыхала, что дочь в вековухах останется, но приказывать не стала. Хотя последнее слово в этом вопросе оставалось за родителями. Сватали Василису несколько раз. Да какие только женихи в очередь выстраивались… Из Слободки так два раза сватов засылали, а она: «нет» да «нет». А Матвей Сорокин! Кто на деревне первый парень? Известно кто – гармонист. А если еще он при этом и красавец, и косая сажень в плечах… На такого посмотришь и, как зачарованная, пойдешь хоть на край света. А она и этому «нет» в ответ. Бабы еще масла в огонь подливали: девка созрела, как яблоко наливное, а красота уходит; ох, уйдет красота, ох, останется вековухой. «Всякая пташка хлопочет, своего гнезда хочет». Крестьянки привыкли считать, что величайшее в жизни счастье – это удачный брак, то есть дом с достатком, муж, хоть пьющий, но не драчливый. А если молодых отделяли в свой дом – это самая большая удача. Сама в доме хозяйка, а не под свекровкой ходить. Можно нарваться на такую свекруху, что со свету сживет.