Текст книги "Река жизни"

Россия сотрясалась от русско-японской войны 1904–1905 годов, первой русской революции 1905-го, но эти события мало отразились на жизни одной из тысяч деревень России – деревни Луговской. Большая страна жила своей жизнью, деревня Луговская – своею, каждая отдельная семья – своею. В деревне больше обсуждаются свои, деревенские события. Все на виду. События обсуждаются разные: кто родился, кто крестился, кто женился, кто напился, кто помер. Трудно сохранить семейные тайны и происшествия. А они были трагические и забавные, печальные и радостные. И передавались они из уст в уста, из избы в избу. И истории эти в пути обрастали какими-то небылицами, перевирались.

В Луговской жизнь шла самая что ни на есть простая. Деревня вдалеке от городов, дорог. Редко какой чужак наведается. Кому-то может показаться, что такая жизнь однообразна и примитивна. А может быть, это и есть настоящая жизнь со множеством больших и маленьких событий, которые происходили в деревне так же, как в больших и малых городах страны, да и всего земного шара. Крестьянин, как и городской житель, радовался или огорчался происходящим событиям. Но крестьянин был ближе к природе, поэтому лучше ее понимал. Городской житель, попавший под весенний дождь, расстроится, а крестьянин порадуется: урожай будет хорошим. Колосились хлеба, зрели яблоки, дымили над избами трубы, дети с шумом сбегали к Белой. И все это дышало настоящей жизнью.

Вчера только было грязно, под ногами жижа хлюпала, дождь и снег боролись – кто кого, но вот она «пришла, повисла», и все преобразилось. Установилась чудесная погода с мелким морозцем. Падающий снег уже не таял. Как у хорошей хозяйки, все засверкало чистотой. Под ноги не надо глядеть, а можно природой полюбоваться. На крышах домов только вчера уродливо торчала солома, поднятая ветром, а сегодня крыши бело-серебристые.

В начале зимы сразу много снега навалило: для городского жителя морока, а крестьянин радуется: много снега – значит, хорошее одеяло для озимых, не померзнут. Городского человека скука посещает, а сельскому непонятно это чувство. У него и зимой дел полон воз.

Что за чудное видение – русская деревня зимой! Сколько написано, стихов сочинено, песен спето, сказок рассказано, где зимушка-зима главная героиня. А вот приходит она – и дух перехватывает. Дарит человеку состояние сказочности. Морозно. Деревья стоят в инее, не шелохнутся, боятся наряд свой сбросить. У елей и сосен на каждой пушистой лапе по белой подушке покоится. У берез ветки ажурные, глаз не отвести. Дубы-великаны потрескивают, поохивают. А если эту красоту подсветят лучи солнца и заискрится все вокруг, то двигаться не хочется. Остановись, мгновенье!.. Это сказано вот о таких явлениях. Дома надели белые шапочки. Но какие они разные! На доме господ Луговских аккуратная шапочка, как зонтик от солнца у Софьи Андреевны, – белая с ажуром. А вот у бабки Маланьи – набекрень, как и ее изба покосившаяся. Снег укутал деревню, а она и рада отдохнуть. Сразу как-то притихла. Ночью зимой даже собаки ленятся лаять. Но вот засветилось одно окошко, затем второе, третье… Проснулась деревня. Встали хозяева, и начинается бесконечная череда дел. Доброго вам дня!

А малышня с утра носами к окну прилипает и планы всякие выстраивает. У кого бы валенки утащить – у отца или матери, зипун чей-нибудь прихватить. Да и айда на горку. Да не забыть морковку и уголек из печки выгрести. Какая же зима без снежной бабы?

– На речку не ходите! – кричат им вслед родители. Они знают, что не зря беспокоятся. Опасное это время, морозов крепких не было. Поэтому ледок еще тоненький, к тому же снегом припорошенный. И не видно зловещих, опасных незамерзших участков. Полынья только и ждет, чтобы кто-нибудь ступил. Сразу затянет. Вода в реке не стоячая. Вот застынет речка, тогда и на льду покататься можно. А мужики наделают проруби, в них бабы полоскать белье будут, холсты отбеливать, на снегу расстилать.

Приближалось Рождество, Святки, Крещение, а значит, веселье. Парни и девки бедокурили: кому колом двери подопрут, у кого трубу зипуном заткнут. Молодежь колядовала, ходила по домам с поздравлениями, припевками, потехами. Праздник славили песнями. По улицам расхаживали ряженые: шубы наизнанку, лицо сажей вымазано. На санках катались. А по вечерам парни и девчата собирались на посиделки, пели песни, гадали и играли в святочные игры.

Малышня тоже не отставала. Ватаги сверстников ходили от дома к дому и пели незатейливые колядки с пожеланиями хозяевам крепкого здоровья, хорошего урожая. Хозяева их одаривали кто куском пирога, кто пряником, кто сахаром или конфетами.

Наступил 1914 год. Ничто не предвещало беды. Но она ворвалась в крестьянскую жизнь. В августе приехавший из уезда Луговской Петр Петрович рассказал, что началась война, в которой участвуют десятки стран. Германия объявила войну России, Великобритания – Германии, Австро-Венгрия – России, Франция – Австро-Венгрии, Япония – Германии, Россия – Турции… У мужиков от перечисления стран голова кругом пошла. Многие таких названий никогда не слышали и не подозревали об их существовании. Несколько континентов полыхали в пожаре войны. Это была первая в истории человечества война, охватившая весь земной шар. Россия объявила мобилизацию и начала стягивать войска к западным границам. Началась мобилизация мужчин всех сословий, это коснулось и мужиков Луговской. Призывали лиц мужского пола в возрасте от девятнадцати до тридцати восьми лет. Из деревни в шестьдесят дворов призвали двадцать шесть мужиков. Половина крестьянских хозяйств осталась без кормильцев. Призвали мужиков самого работоспособного возраста. Мужики ушли воевать, не понимая, зачем и для кого нужна эта война и зачем они должны это делать. Шла уборка урожая, и для крестьянина это было важнее всех войн. Они не могли и представить, как долго она будет длиться: 1554 дня, число мобилизованных превысит 70 миллионов человек и каждый десятый будет убит.

Не пощадили и семью Никитиных. Единственного кормильца забрали. В последние дни Василий старался как можно больше по хозяйству дел переделать.

– Сходил бы, Васенька, в церковь, покаялся бы, отец Святослав грехи бы отпустил. Ведь на войну идешь, – в очередной раз завела разговор жена.

– Нет, Анисьюшка, – в тон ей отвечал Василий, – не пойду и каяться не буду. Каяться надо только перед самим собой. Живу по совести и не нуждаюсь в покаянии.

Не стала Анисья перечить. Молча перекрестила, когда он спиной повернулся, чтобы шагнуть за родной порог.

По Луговской не проносились эскадроны с пташками наголо, до них не долетали выстрелы. Но когда в деревне почти половина хозяйств осталась без хозяина, то значит, осиротели эти избы. Да, Бог все дает на время – и даже жизнь. Но о плохом старались не думать, надеялись, каждая семья надеялась, что их муж или отец обязательно вернется. Мир сотрясался, а у жителей Луговской происходили свои события: у Столбовых Макара и Прасковьи родился сын Николай, Тихон Мартюшев и Степанида Монахова сыграли свадьбу, умерла Ульяна Портнова.

Тяжелое выдалось время. Туго приходилось и солдатке Анисье Никитиной без мужа. Чтобы засеять хотя бы часть надела, пошла батрачить за лошадь и инвентарь. Чтобы прокормиться, нанималась к зажиточным хозяевам. Помогали соседи да крестный Василисы, кузнец Наум Мартюшев. Да у них своих забот полон рот.

Нет, не так Анисья и Василий жизнь свою представляли. Мечтали вырастить дочь, отдать за хорошего человека, внуков нянчить, но вмешались злые силы, и все пошло наперекосяк. Как она будет без мужа, ведь в крестьянском хозяйстве мужик главная опора, на нем все держится. Как пахать, сажать, косить, молотить? Нет у них таких сил. Не пойдут ли они по миру? В голове Анисьи мысли бежали о ненадежности счастья. Блеснет, как молния, и нет его. Тяжело было на душе Анисьи, но главное сейчас – не отчаиваться, не показывать дочери, что мир для нее рухнул. Чтобы не чувствовала она себя сиротой при живой матери. Теперь лишь бы подольше на этом свете задержаться, чтобы дитя на ноги поставить. Хотя Василиса уже не дитя. Летом тринадцать лет исполнилось. Но чем дольше Василиса с матерью останется, тем легче будет. Чтобы не пришлось ей горе мыкать у чужих людей.

Жалела, что дочь неграмотная, если бы грамоту освоила, может быть, в жизни легче было бы. Но видела, что у неграмотной девочки, практически не покидавшей своей деревни, откуда-то взялись душевная гармония, доброта, сочувствие к людям, обостренное чувство справедливости и глубокое, въевшееся во все поры ее молодого организма, дружелюбие.

Приближалось Рождество. Но в этом году не было той праздничной атмосферы, которая царила при жизни отца. В этот день они дарили друг другу подарки, сделанные своими руками. Пекли пироги. Ходили в гости. Но и в других семьях поселилось уныние. Хотя вернулись после лечения в госпитале Игнат Никанорович Монахов и Федор Иванович Маркелов. Оба были ранены, но повезло: выжили.

И у Василисы зародилась надежда. В Рождество может произойти чудо. Она представляла – вот войдет отец и скажет, как ни в чем не бывало: «С Рождеством вас, жена и дочь». И неумело обнимет, смущаясь своей нежности. И потечет жизнь по-прежнему. Рождество прошло, но чуда не произошло.

Василий пропал в войну, как в воду канул. Анисья в уезд два раза съездила. «Нет сведений», – ответили. Был человек, и пропал. Ни слуху о нем, ни духу. Затерялся его след на чужбине. Не всем суждено было вернуться с этой войны. Погибли за Россию и царя-батюшку Козодоев Матвей, Никифоров Севастьян.

Отсутствие рук хозяина чувствовалось во всем. В нескольких местах стала протекать крыша. Во время дождей Анисья и Василиса подставляли корыто. Прогнили половицы в сенях. Не хватало дров. Теперь все это легло на женские плечи.

Уже очень хотелось тепла. Зима была суровая, серая, снежная и какая-то длинная-длинная. В такое время неспокойно на сердце у крестьянина.

Беспокоилась Анисья. Все чаще заглядывала в опустевшие закрома. Ржи оставалось не больше двух пудов. Дотянут или не дотянут? Осталось немного прошлогодней картошки засохшей и проросшей, но даже эти клубни радовали. Остатки ячменной муки мешали с картофелем и мякиной, пекли лепешки. Они с Василисой не бог весть какие едоки, но надо дотянуть до крапивы, щавеля, лебеды. Страшен голод, а он может наступить, когда все сусеки опустеют. Март не торопился вступить в свои права.

После холодных и голодных февраля и марта наконец наступила настоящая весна. Наступила сразу, без разминки. Снег сошел быстро, как будто и не мело всю зиму. Земля оживала. Солнце пригревало и хотелось снова и снова смотреть на него.

И в лесу потекли свои ручейки: березовый сок. Василиса и Полина пошли собирать его в рощу. Он хорошо силы восстанавливает. За день может наполниться целое ведро.

– Как ты думаешь, Василиса, деревцу больно? – Полина остановилась в раздумье. От напряжения даже вестники весны – веснушки потемнели.

– Тятя сказывал, что раны зарастают, – Василиса тяжело вздохнула при упоминании отца. – А еще он говорил, если береза дает много сока, лето будет дождливым.

– А почему у молодых березок кора темная, а у взрослых деревьев – светлая?

– У моей мамы с возрастом волосы становятся светлее. Наверное, и у берез так. Точно, как у этой березки, – Василиса погладила ствол березы.

Они шли по тропинке. Вдруг Полина резко остановилась и всплеснула руками:

– Василиса, подснежник!

Девочки наклонились и, как завороженные, смотрели на крупный бутон, похожий на висящую каплю молока.

– Что-то он напоминает, – медленно протянула Полина.

– Наверное, колокольчик, – ответила Василиса.

– И правда, – согласилась подруга.

Девочки осторожно обошли полянку, чтобы не наступить на цветки, и углубились в рощу. Каждую весну прибегали подружки сюда, и каждый раз испытывали восторг от увиденного.

– Василиса, смотри, какие разные цветки на одном стебельке!

– Так это медуница, – почти по слогам произнесла Полина. – Попробуй, какие они вкусные.

Девочки стали рвать цветы и жевать. Лепестки были сладкие, и подружки с удовольствием ими лакомились.

– Смотри, Василиса, на розовых и красных цветках пчелы больше кружат!

– Потому что они более сладкие, – со знанием дела произнесла подруга.

Вскоре появились кислые стебли щавеля. Молодой щавель девочки собирали на лугу, радуясь упругости и сочности листьев. Василиса нарвала целое лукошко. Если добавить немного картошечки, похлебка получится. Картошку экономить надо, ее совсем немного осталось. Увидела первоцвет. В деревне их называли золотыми ключиками, а кто просто калачами. Их желтые цветы-ключики среди зелени бросались в глаза. Они похожи на молодого барашка, такие же курчавые.

– А моя бабушка зовет их баранчиками, – жуя, произнесла Полина. Они срывали стебли растения и жевали его сочную мякоть.

Сладкими хрустящими трубками дягиля полакомились вдоволь. В это пору они сочные и мягкие. Девочки и домой нарвали, пусть и родители полакомятся. К сенокосу дягиль станет толстым и твердым. Но тогда он годится для другого. Мальчишки срезали нижнее колено, очищали, и дягиль превращался в «фыркалку». Ягоды из такой трубки бесшумно летели на десятки метров. Мальчишки залезали на деревья и обстреливали девчонок. Ох и визгу было.

Две подружки-хохотушки. У Василисы – пятнадцатая весна жизни, у Полины – тринадцатая. Возраст такой, что все вызывает смех. Вон идет дед Лукьян, что-то шепчет, а им смешно. Захар трубу чистил и так измазался сажей, только глаза белеют на черном лице, а девчонки смотрят и знай себе заливаются. И так они задорно это делали, что нельзя было не смеяться вместе с ними.

Все в жизни – из детства. Основа человека закладывается в нем. В детстве отпущено больше счастья. И совсем не потому, что его действительно больше, а потому, что в силу возраста в детстве все по-другому воспринимается. И оттого ребенок всегда счастливее взрослого. Но и ребенка задевают те или иные события, происходящие в стране, в семье.

Василиса прислушалась. О стенки ведра ударяют струи молока. Мать корову доила. Что-то говорит ей ласковым голосом. Кормилица! Сейчас мама подоит корову и сготовит кашу. Муки совсем немного осталось. Но еще летом Анисья собрала и насушила семян лебеды. Эти семена варили в молоке, и получалась каша. Когда Василиса была совсем маленькой, она называла кашу «ореховой» за привкус ореха. А сейчас они накрошат в миску хлеб и зальют молоком. Если молока нет, то можно и водой залить. Тюря получится. Есть-то хочется. Но хлеб с молоком все-таки вкуснее.

Страшило Анисью, что не сможет сена заготовить на зиму и придется корову продать. Прошедшим летом кум Наум помог. А дальше? У него своя семья и свое хозяйство.

Василиса взрослела. Это уже не девочка-подросток, а красивая, статная девушка. И характер со взрослением менялся. Ушли детская наивность и непосредственность. Стала сдержаннее. Человек радуется своей молодости. Потому сила особая бурлит, молодая. Как и другим девчатам и ребятам, ей хотелось петь, танцевать, а то и просто посидеть на скамейке со своими сверстниками, поговорить, пошутить.

У молодежи было любимое место. Недалеко от избы Никифоровых лежал штабель толстых бревен. Их Севастьян до войны еще привез, чтобы сыну Фролу избу построить. Но Севастьяна призвали на фронт, где он и погиб. Вот бревна-то и приглянулись жителям. Утром прибегала детвора и затевала какую-нибудь игру. Как только солнце начинало припекать, бежали на реку. Днем пожилой люд выходил косточки погреть. А после обеда и мужики присаживались – цигарку затянуть, посудачить, обсудить новости в мире, стране, деревне. Вечером молодежь заступает на вахту. После трудового дня собирались попеть, поиграть, да и позубоскалить охота. В общем, стали бревна пристанищем для всей деревни.

Девчата чинно сидят на бревнах в сарафанах и цветных кофтах, в шалях цветастых. Лузгают семечки. От них вкусно пахнет конфетами и семечками. Разговор на бревнах перескакивает с темы на тему, каждый норовит свое слово вставить. Через какое-то время приходят ребята. У холостяков голенища сапог завернуты, у тех, у кого невесты появились, – отвернуты. Молодежь с шутками, прибаутками балагурит. Один перед другим в острословии соревнуются. Слышатся взрывы хохота, поддразнивания, шутки.

Гармонист Матвей Сорокин занимает центральное место, а вокруг парни с девчатами рассаживаются. У него кудрявая голова. Так уж повелось – если гармонист, то обязательно кудрявый. Наверное, в этом есть своя загадка. На Матвее праздничный наряд: кумачовая вышитая рубаха с тканым поясом, картуз набекрень. От хромовых сапог, смазанных дегтем, дюже пахнет, но на это никто внимания не обращает. Кто-нибудь из девчат ему в картуз обязательно цветочек воткнет. Весельчак, не положено ему быть хмурой тучкой. Коль веселый инструмент в руки взял – будь добр, изволь соответствовать. Он проиграл несколько мелодий для разогрева.

Но вот Полина поворачивается к гармонисту: «Матвей, сыграй что-нибудь грустное, чтобы за душу брало». Матвей на минуту задумался, а пальцы медленно перебирают клавиши, и полилась мелодия «По диким степям Забайкалья…». Полина робко запела, за ней подхватили другие. И вот уже песня полилась по улице, сливаясь со звуками летнего вечера. Те, кто не пел, слушали, прильнув к плечу друг друга. Песня за душу брала. У каждого в такие минуты свои думы. Песня обладает магической силой. Она и утешит, и сердце облегчит.

Вначале песни были медленные, раздольные, затем все быстрее и веселее. Гармонь, она такая: может заставить и плакать, и смеяться.

– Ну, девоньки, – не выдерживает бойкая Глаша Калина, – давайте споем нашу любимую.

– Давайте, – поддержала ее Варя Мартюшева, – кто поет, того беда не берет. – И подождав, когда Глаша пропоет первую строчку: «Калинка, калинка, калинка моя…», Варя подхватывает: «В саду ягода-малинка, малинка моя».

Плясали русскую, барыню, кадриль. Частушки начинал чей-нибудь задорный голос и подхватывали другие. И тогда уж кто кого перепоет. Были и такие, которые решались на озорные частушки. Вообще-то пели каждый на свой лад.

Девчата и парни часто просили Василису спеть. У нее был красивый, чистый грудной голос. Пела она спокойно и проникновенно. В песнях ведь тоже жила мечта о более легкой жизни. И когда она пела, страдающая ее душа светлела. А закончив песню, видела вокруг грустные или, наоборот, радостные лица.

И всякий прохожий, видя, как веселится, поет и танцует молодежь, как рьяно играет гармонь, останавливался и слушал напевные и веселые песни, певучие переборы гармошки, с улыбкой смотрел на молодые счастливые лица, вспоминая свою молодость.

А кто-нибудь и песни с молодыми попоет, и в горелки поиграет. За водящим на расстоянии выстраивались пары и начинали петь: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло. Взгляни на небо, там птицы летают». В это время водящий должен был взглянуть на небо, а последняя пара бежала вперед. Водящий должен был догнать и поймать одного из бегущих. После чего становился вместе с пойманным в первую пару, а оставшийся без пары занимал место водящего. Если водящему поймать никого не удавалось, он продолжал водить.

Игра проходила весело. Девичий визг нарушал сельскую тишину. Парни в кураже норовили облапить девчат, но чаще они не разрешали ребятам вольничать. И в ночи еще долго бисером рассыпался смех.

Но были и ворчуны. Вот Макар Столбов мимо не пройдет, чтобы не сделать замечание: «Ну чего глотки дерете!». Ну, идешь мимо – и иди себе. Это зависть в человеке играет: его время ушло, вот он и завидует. А чужому счастью не научился радоваться.

Но нередко посиделки кончались дракой. Девчата бросались разнимать ребят, ну а те в азарте (а может, и для приличия) вырывались из женских рук, хорохорились. Хотя, чего греха таить, многим хотелось остаться в этих нежных руках. Нередко после игрищ хозяина забора ожидал сюрприз: в заборе недоставало кольев. Не любили местные, когда приходили парни с других деревень да с их девчатами начинали заигрывать. Вот злость и закипала у Луговских. Тогда и доставалось кому-нибудь колом по голове.

А пока молодежь веселится, деревня живет по установленному веками режиму. Вот уже не нарушают тишину голоса бранившихся на скотину хозяек, стихли задвигаемые щеколды калиток. Кое-где еще испуганно загогочут гуси и захрюкает свинья. Но скоро только смех молодежи будет периодически разрывать ночную тишину. Но наступает время, когда и гуляки расходятся по избам, пора отходить ко сну.

Докатилось до деревеньки, что в далеком Петрограде совершена Февральская революция. Слух о том, что царь Николай Второй отрекся от престола, испугал, поверг всех в шок. Большинство просто не верили, что такое возможно. А у тех, кто поверил, возник насущный вопрос: а что с землей? А в тех семьях, в которых главные кормильцы воевали, возник и другой вопрос: вернутся ли мужики с войны? У Анисьи появилась надежда, что, наконец, закончится эта проклятая война, и Василий вернется домой. Сколько ею было пролито слез по ночам, сколько молитв прочитано…

Но Временное правительство не спешило ни с землей, ни с миром. Весна и лето прошли в повседневных хлопотах, только все из рук валилось. Никаких вестей от Василия по-прежнему не было.

Жизнь империи действительно менялась, вначале она изменилась в Петрограде, затем эти изменения докатились до городов и поселков. Но то, что делалось со страной, пока деревень особенно не касалось. Никакого облегчения революция не принесла. В деревнях жизнь текла по-старому. А по-старому – это как бы выжить, как бы дотянуть до весны. Это в городе чувствовалось приближение перемен, а деревня во все времена, пока город восставал, бурлил, пламенел, пахала, сеяла, убирала, сдавала, кормила. И так из года в год. И одна мольба небу: не высуши, не выгори, не залей, не проморозь! Как добывал крестьянин свой хлеб тяжким трудом, так и продолжал.

Грянул октябрь 1917 года с его Декретом о земле. Вокруг Наума Емельяновича собирались мужики, и он по слогам читал им газеты, привезенные уездным начальством: «Переход всех помещичьих и иных земель в распоряжение крестьянских комитетов уездных Советов… Право частной собственности на землю отменяется навсегда… Право пользования землею получают все граждане (без различия пола) Российского государства, желающие обрабатывать ее своим трудом, при помощи своей семьи или в товариществе…». Своим трудом, своей семьей – это понятно. Большинство так и обрабатывали. А вот товарищество – это что? Почесал кузнец Наум затылок, а ответа своим односельчанам не дал. Крепко задумались мужики.

Приехал из уезда Макар Столбов и таинственным голосом сообщил, что в стране Советов самого главного комиссара Лениным кличут, и что он землю крестьянам бесплатно велел отдавать и не надо ее у богатеев выкупать, но богатые сопротивляются и на бедноту войной идут.

Не успели залечить тяжелые раны, нанесенные Первой мировой войной, как началась Гражданская война. Кто только не пытался задушить молодое советское государство: Германия, Англия, Франция, Румыния. Американцы аж с другого континента примчались, как же без них.

Трудовой народ был охвачен ненавистью к интервентам и белогвардейцам. Крестьянин знал, за что шел воевать с оружием в руках, ведь впервые в истории Советская власть принесла ему не только политическую свободу, но и землю, избавив от помещичьего гнета.

Несколько человек из деревни добровольцами уехали воевать за новую жизнь, чтобы не было богатых и бедных, чтобы хлеб был настоящим, а не из мякины и лебеды. Страна разделилась на «белых» и «красных». Шла гражданская война. Самая жестокая война из всех войн. Что может быть страшнее того, когда брат идет на брата, сын на отца!

Как будто какая-то чудовищная сила двигалась по стране и слоями снимала мужиков. Уходили из жизни самые смелые, самые деятельные, самые работящие, самые образованные.

Но большинство было тех, кто хотел спокойной жизни. Этого хотели и большинство крестьян Луговской. В стране происходили величайшие перемены. Но трудно разобраться во всем крестьянину. Вот и сжимается сердце от страха – что будет дальше, как будет? И выплывает заветная мечта родителей: только бы детям жилось лучше, легче.

А хозяева прежней жизни Луговские вначале затаились. Какое-то время в них жила надежда, что беднота пошумит-пошумит, и жизнь войдет в привычную для них колею, в прежнее русло. Не верилось им в кончину сытой и веселой жизни. Но не полупилось. Уезжали они поспешно, и затерялись их следы во времени. Одни говорили, что за границу успели убежать, другие – что растерзаны были толпой. Посудачили, но никто ничего определенного не знал. Только дом напоминал о господах. Коль уехали они в неизвестном направлении, то и платить за аренду земли теперь стало некому. Значит, можно и их поля засевать.

На первых порах крестьяне не почувствовали каких-либо изменений. И только когда в соседнее Поречье приехали люди в блестящих кожанках, наискосок от плеча к поясу перетянутых ремнем, и стали стаскивать колокол с церкви, тут всем стало ясно, что жизнь потекла по другому руслу. С началом гражданской войны было введено чрезвычайное положение. У крестьян насильственно забирали хлеб. Притихли крестьяне. Что-то не похоже это на лучшую жизнь… Каждый в своих думах. Но наступила весна, которая не спрашивает, можно приходить или еще подождать. Пришла с капелью, с журчанием воды, с ветром, которым дышишь и надышаться не можешь.

Революции революциями, а хлеб сеять надо. Крестьяне распахнули свои сараюшки, где еще с зимы ждал своего часа отремонтированный инвентарь: плуги, бороны, сбруя. Осмотрели все хозяйским глазом, походили по полям и решили, что на пригорках можно пахать, а вот низины пусть пока еще подсохнут. И закипела работа, как испокон веков было заведено, как их отцы, деды, прадеды землю засевали. Правда, на радость крестьянину, землицы прибавилось. Разделили земли Луговских, вроде честно, по жребию. Но как не везло Ипполиту Хухрикову, так и сейчас не повезло. Досталась ему лощина. Все уже засеяли, а он все с тоской посматривал на свою делянку. Не просыхала она. Вот не везет мужику! Как привязалась невезуха в детстве (рос без отца и матери), так все никак не отвяжется.

Решил Ипполит, хотя по имени его никто, кроме жены и не называл – с детства Хухрик или Хухря, – так вот, решил он свое горе утопить в стакане самогона. На клич явился Филимон Сычев по прозвищу Сыч и Гаврила Чубко по прозвищу Гусь. И вправду оба были на пернатых похожи. Филимон угрюмый, мрачный, как нахохлившаяся птица. А у Гаврилы посередине темных волос торчал пятнистый хохолок, как у гуся.

Троица эта в деревне выделялась своим колоритом. Все одного возраста, любители выпить и держались обособленно. Крестьяне их недолюбливали за лень, которая родилась раньше них. А еще не любили за то, что им бы только пить, да гулять, да дела не знать.

Во время очередного «заливания глаз самогоном», так жена Ипполита Нинка называла сборище мужа с собутыльниками, Ипполит предложил своим приятелям пойти сжечь усадьбу «поработителей» Луговских. Сыч и Гусь поддержали Хухрика, и троица, прихватив банку керосина, нетвердой походкой двинулась к усадьбе. Нинка слышала разговор приятелей и, накинув шаль, огородами бросилась в сторону усадьбы, на бегу соображая, кого ей позвать на помощь. Вбежала в избу Никитиных и что было силы закричала:

– Ратуйте! Пожар, пожар!

– Где пожар? – к Нинке подбежала Василиса.

– Ипполит со своими собутыльниками взяли керосин и пошли поджигать усадьбу. Зови мать, – скомандовала Нинка.

– Ой! – ойкнула Василиса. – А ее нет. Побежали, по пути кого-нибудь позовем. Нельзя сжигать такие хоромы!

Они побежали к усадьбе, по пути собирая народ. Хухрик со своей компанией появился через несколько минут и, судя по выражению его лица, пытался понять, что здесь делают его односельчане, вернее односельчанки, потому что толпа в основном состояла из женщин.

– Вы что это надумали? – Василиса выступила вперед.

– «Петуха» поработителям пускать будем, – Хухрик приблизил к ней смуглое, искаженное злобой лицо, и она почувствовала запах самогона.

– Да, пораб… пораб… порабтителям, – Гусь безуспешно пытался выговорить непривычное для него слово, но в конце концов махнул рукой и встал за спину своего приятеля.

– Здесь школу можно открыть. Мы неграмотные, разве вам не хочется, чтобы наши дети грамоте обучались? – Василиса говорила тихо, но твердо. – Уничтожить легко, а вот сколько времени уйдет, чтобы построить!

Хухрик с удивлением посмотрел на Василису.

– Да у тебя и детей нет, пичужка, – ухмыльнулся он, скривив губы.

– Нет, так будут, – не сдавалась Василиса.

В толпе одобрительно загудели. Нинка, воспользовавшись замешательством мужа, вырвала из его рук банку с керосином. Сыч и Гусь стали пятиться: с бабами лучше не связываться, да и хмель прошел. Поджигателями уже не хотелось становиться.

– Правильно, бабоньки, – все повернулись на голос Левченковой Пелагеи, – добро Луговских надо описать, чтобы все чин по чину, чтобы не растащили утварь, постройки, скотину.

«Какие мужики разрушители, – думала Василиса, возвращаясь домой, – революцию затеяли, войны напридумывали. Все-таки женщины не такие жестокие, более миролюбивые».

Затихла гражданская война. И слава богу! Война братоубийственная. От необычности этого явления кто-то растерялся, кто-то очерствел. Очень уж неожиданный поворот истории. Но из истории этого не вычеркнешь, да и не надо этого делать. А вот выводы делать надо, чтобы не повторялись такие кровопролития. «Грех большой на народе лежит, – думала Анисья. – сумеют ли когда-нибудь его отмолить? Не по-людски это». Так воспринимало ее сознание происходящее. Вот время пройдет, и всем станет стыдно за пролитую кровь, за то, что брат поднял руку на брата, а сын на отца. Но раны долго будут зарубцовываться. Только память человеческая вряд ли когда-нибудь сотрется. А вот братья Маркеловы свои выводы сделали. Никанор был за «красных», а его брат Пантелеймон – за «белых». Когда отсидел Пантелеймон, принял его брат Никанор, поделился куском хлеба, и стали они вместе заниматься тем, чем занимался их отец, их прадеды: пахать и сеять. В такой неразберихе немудрено было и ошибиться. А в гражданской войне не может быть победителей. Но не все прощали, были и такие, кто затаил обиду на долгие годы.

Сколько горя пережито, сколько слез пролито, сколько вражды, разорений. Мужики стали возвращаться домой. В островерхих буденовках, потрепанных шинелях, рваных ботинках с грязными обмотками. Победители над немцами, «белыми», истосковавшиеся по родному дому, семьям, земле, крестьянскому труду. Они многое повидали. Но каждый думал: «А что впереди?». Люди знали, что в жизни перемены, а в какую сторону? Слухи ползли разные.