Текст книги "Река жизни"

Но не хотелось матери дочь неволить. Счастья без любви не бывает. А она со своим Василечком без малого два десятка счастливых лет прожила. Пусть тяжкая это была жизнь, в работе и заботе, зато вместе. Не увидел, как расцвела дочь…

Так Анисья тайком от дочери сбегала в Шмаковку, к Епифанье Шугуровой. Ее побаивались, говорили, что она с нечистой силой якшается, но кто посмелее, ходили к ней гадать. Все сбывалось. Анисья переживала за дочь, боялась, что она в девках останется, не познает своего женского счастья. Поэтому и сходила к ворожее. Епифанья колоду карт разложила и засмеялась: «Выйдет она замуж, скоро. А детей у нее поболе твоего будет». И по секрету Епифанья рассказала Анисье, что приходил красавец, косая сажень в плечах, и просил приворотного зелья сделать на Василису, а она погадала ему и сказала: мол, эта девка не твоя невеста, и к ней уже жених едет.

Сватовство получилось какое-то упрощенное. Сватов не засылали. При встрече, улучив момент, когда остались вдвоем, Степан подошел к Василисе и молча переминался с ноги на ногу. Вроде не робкого десятка, а смелости не хватило сразу вот так в лоб предложение сделать. Постоял, собираясь с духом, и выпалил: «Замуж за меня пойдешь?». И сам своих слов испугался – а вдруг откажет? А виду не показал. И стоял перед ней такой большой, расставив широко ноги. И весь его вид говорил: «Не сомневайся, я надежный». А сердце билось так, что толчки гулким эхом отдавались в ушах.

Она вспыхнула, а в ответ тихо прошептала: «Пойду, если мама согласная».

– Вечером зайду, – и, повернувшись, пошел в сторону луга, на ходу нервно срывая головки цветов. А цветы-то здесь при чем? За что они страдают? Ах ты, медведь косолапый. Но не так хотел, не так. А потом терзался от того, что не поблагодарил ее за то, что ждала его. А она бы ответила, что иначе не могло и быть. Хорошо, что ты наконец дошел до меня.

Свадьба в селе – огромное событие. Обычно осенью. Вся деревня гуляет. На нее приходят и те, кого не приглашали. Чтобы поглазеть, прикоснуться к чужому счастью, незамужние – примерить к себе женихов, а те, у кого свадьба отшумела, сравнить со своей. Но прежде всего – посмотреть на жениха и невесту. Не было еще такого, чтобы при их виде кто-нибудь не улыбнулся, не порадовался их счастью. Но не было никакой свадьбы у Степана и Василисы. Как и любая девушка, она мечтала о свадьбе, о белой фате, но понимала, что свадьба – это большие расходы, а где их взять, бедняки они. «Приданого гребень, да веник, да алтын денег». И у жениха ни кола ни двора. Посадить гостей за пустой стол стыдно, лучше так, по-тихому. Так и решили на семейном совете Анисья, Степан, Василиса, крестный и крестная Василисы – Наум и Пелагея. Анисья не решилась предложить зятю-коммунисту венчание в церкви. Не одобрялось это новой властью. В сельском совете расписались. Вечером уже муж перенес котомку с вещичками в избу Никитиных, значит, примаком пришел.

В деревне судачили. Здесь любая новость подхватывается, передается, разносится, пересмеивается, перешептывается. Работы много, а развлечений с гулькин нос. Поэтому что сказали, кто сказал – разносилось со скоростью молнии, часто в искаженном виде, обрастая новыми подробностями. На чужой роток, как известно, не накинешь платок. Бабы охотнее копаются в чужих семейных событиях, чем в своих. Но общее мнение было, что зять Никитиной Анисьи – голь перекатная. Такие в деревне спросом не пользовались. Толку, что начальство, а ни кола ни двора, в одних штанах ходит. Примаком пошел, своей хаты не строит. Да и женился на голытьбе.

А они были счастливы. Степан приходил вечером и заставал Василису склоненной над книгой. Увлеченно, от волнения покусывая кончик платка, какое-то время она не замечала его появления, так как была поглощена чтением детской книги, которую ей дал учитель Лаврентий Николаевич. Потом поднимала голову и встречалась с ним глазами. И оба улыбались. Затем ужинали. Она без него никогда этого не делала, так же, как и он без нее. Может быть, счастье и состоит в способности радоваться самым простым вещам?..

Анисья успокоилась. Зять непьющий, спокойный, к жене и к ней относится с уважением. А что небогатый, бог с ним, с богатством. Не всем же быть богатыми. По мнению Анисьи счастье заключается в том, чтобы вся семья была во здравии. Заметила: если зять раньше Василисы домой приходил, то в избе не мог без нее находиться. Во дворе что-нибудь делает, а сам все поглядывает – не идет ли жена. Старается по хозяйству что-нибудь сделать. Чувствуется, что не привыкли его руки к крестьянскому труду, но берется за все с охотой. Калитку починил, створки которой застревали и нужно было ногой двинуть либо плечом налечь, чтобы она впустила или выпустила. В сенях навел порядок: развесил на крюках зимние тулупы, разложил конскую сбрую. У Анисьи на загнетке печи лежали две-три лучины, чтобы всегда были под рукой для растопки печи. Так зять целую гору их настрогал, пусть будет про запас. Поленницу дров наколол выше человеческого роста, крышу починил, окна и двери утеплил. Насыпал завалинку вокруг дома. Делал все то, что делают крестьяне перед холодной зимой: где сам догадается, где за советом обратится. Из уезда привез лампу, но зажигали ее редко, керосин экономили. Выходит, что ко двору человек пришелся.

И кое-кто из баб стал завидовать их взаимному уважению и нежности. Вот ведь – живут в мире, без попреков и обид, а еще не пьет, не бьет…

Поздней осенью Степан приступил к тому, для чего его направили в деревню. Жизнь в Луговской, такая размеренная, протекавшая в основном в заботах по хозяйству, забурлила, как река весной. Коммуна. Что это такое? Как в ней жить? Слово незнакомое, загадочное. И что значит – все общее? Крестьянин испокон веков жил своим домом. Не верили горячим речам лекторов о наступлении сытой жизни. Только-только получили землю, и опять все общее. Крестьяне собирались кучками в надежде узнать что-нибудь новое, обсуждали, спорили, дело доходило до драк. По вечерам каждый день собрания. Никогда деревня так долго не ложилась спать. Керосину в лампу подливали за ночь несколько раз. Вопрос был один: как жить дальше? Старого уже нет, а новое не устоялось и пока не прижилось. Стоял крестьянин на распутье.

Степан говорил, что верит в партию, в ее справедливость. А несправедливо то, что один богатеет, а сотни человек на него работают и еле сводят концы с концами. А жить хорошо должен тот, кто работает. Говорил он кратко, но его скупые слова действовали на окружающих, потому что они тоже так думали, но не знали – что делать, чтобы справедливость восторжествовала?

Уже ночь наступила, а коммунарами захотели стать только Разины, солдатка Клавдия Саврухина, у которой муж погиб на войне, да революционно настроенный Тихон Мартюшев. Он недавно женился и отделился от родителей. Добра не нажил. Остальные мялись, обещали подумать. А те мужики, у которых хозяйство покрепче, вообще в обсуждении участия не принимали и по одному уходили. Не хотели мужики хоть и скудное, но свое имущество нести в общий котел. Спорили до хрипоты. Мечты у крестьян были самые что ни на есть скромные. Им бы плуг хороший. А то в Луговской в большинстве хозяйств только деревянные сохи, а некоторые и сохи своей не имели. Засевали вручную, убирали серпом и косой, обмолачивали цепом. Большинство тянуло лямку нужды. Единственный вопрос, который волновал, – как выжить, прокормиться. Коммуна – дело добровольное. Силой никого туда не тащили. Больше уговорами. Хочешь – работай, а не хочешь – и не работай. Никогда не было в крестьянстве такого расслабления. Вот какая пора настала. Непонятная для крестьянского ума.

И погода настроения не прибавляла: сутками, не переставая, сеял мелкий дождь, превращая дороги и тропы в сплошную грязь, по которой нельзя было пройти и проехать. Ветер рвал соломенные крыши хат и дико завывал в печных трубах. Но ветру надоело дуть, дождь устал моросить, и недели через две погода неожиданно переменилась, и наступили погожие дни.

И у мужиков настроение улучшилось. Как будто мудрая погода дала им передышку – поразмыслить над житьем-бытьем. Но многие понимали, что коль жизнь так повернула, значит и они должны меняться. И они стали прислушиваться к словам Степана. Он вон на их девке женился, стало быть, жить здесь остается. За все крестьянские работы охотно берется. Если не получается, спрашивает совета у них, у крестьян. И он вырос в их глазах от своих добрых дел, от теплых, правильных слов. Они ему стали верить. С опаской, но потянулись мужики в коммуну: Монаховы, Левченковы, Мартюшевы. Столбовы своим решением удивили всю деревню. После упорного сопротивления своей жены Акулины и Захар Калина поддержал друга. Но большая часть крестьян занимала выжидательную позицию.

После осенней распутицы начались морозы. Река застыла и в зимнее время служила отличной дорогой для гужевого транспорта и пешеходов. Дорога ровная, без горок, рытвин, поворотов, ухабов. Сани по припорошенному снегом льду катятся ровно, лошадям легко. Два раза Степан ездил в уезд. Третий раз поехал с Мироном Левченковым на двух подводах. Оттуда приехали усталые, но довольные: привезли семенной хлеб.

Зима для Степана и коммунаров выдалась хлопотная. Несмотря на то, что за последние годы мужиков в деревне поубавилось, крестьяне с опасением относились к призыву объединиться в коммуну. Но многие понимали, что если каждый свою полоску будет засеивать, толку не выйдет. Часть семей остались без хозяина. Постепенно в общий амбар стали сносить у кого что есть: сохи, плуги, бороны, сбрую для лошадей. В конце зимы, когда запасы сена закончились, стали приводить лошадей и коров. Рубили застарелую солому топором, заливали кипяченой подсоленной водой. Зажиточные крестьяне затаились. Что же они, гектары своей земли вот так, добровольно, должны отдать голытьбе? А с другой стороны, своими руками такие наделы не обработаешь. Они из года в год нанимали работников. А теперь нельзя. Узнают – загремишь в Сибирь.

Всю зиму Степан с кузнецом Наумом Емельяновичем и мужиками чинили сохи, плуги, бороны, латали сбрую.

Кузница стояла поодаль от деревни, вблизи оврага, и представляла собой небольшой сарай. Дорога на гумно проходила мимо нее, и редко кто не зайдет к кузнецу, чтобы занести поломанную кухонную утварь: ухват, кочергу, замок для починки, ведро залатать или просто поговорить да махорки покурить. Притягивали спокойствие, рассудительность кузнеца. Никто в деревне и не вспомнит, чтобы накричал он на кого-нибудь.

Чтобы войти в кузницу, даже человеку среднего роста надо было согнуться, не говоря уже двухметровому кузнецу, который по несколько раз в день отвешивал поклон порожку. Расплачивались натурой: кто картошкой, кто мукой, а у кого нечего дать, и так починит да еще поделится тем, что ему другие принесли. Спозаранок оттуда доносились то тяжелые удары молота, то гулкий веселый звон ручника о наковальню и непрекращающийся вздох кожаных мехов. Подручный молотобойца, сын Тихон, виртуозно подбрасывает подкову в колоду с водой, и та недовольно шипит. А рядом с кузницей пегая лошадка уши прижимает от этих странных звуков и ждет, когда ее подкуют.

За лошадьми ухаживали поочередно. И каждый норовил напоить и накормить вначале свою лошадь. За дежурным ревностно присматривали – не забыл ли положить корм его лошади. Мужики «посиделки» устраивали на конюшне: сидели, курили, разговаривали, а сами косили глаза на своих лошадок. Зимой лошадей не откормишь – весной не на чем будет пахать.

Стали думать, кого приставить ухаживать за лошадьми. Вот Макар Столбов и предложил поручить это важное дело Захару Калине. Он лучше других знал своего друга и соседа. С детства дружили погодки Макар и Захар. Но по характеру и по внешности были разные. Макар был высок и сухощав. Таких в деревне жилистыми зовут. Глаза темно-серые, как колодец в пасмурный день, смотрели настороженно и, одновременно, насмешливо. Кто натыкался на этот взгляд, принимал его на свой счет, и от этого становилось неуютно. Но еще больше страшились его язвительных слов. За резкость в суждениях многие его недолюбливали. Вечно чем-нибудь недоволен. Ворчун, одним словом. Был обучен грамоте, может быть от этого и нос задирал. Но грамоте не только он в деревне был обучен, а и кузнец Мартюшев Наум, и Архипов Василий, и Никифоров Федор, а так носы не задирали. Потому что вежливость и учтивость по отношению к другим не от грамотности идет, а от характера, от семьи, от природы. Высокого роста, Макар Акимович вполне соответствовал своей фамилии. За глаза его называли «каланча».

А вот Захар являлся полной противоположностью своему другу. Небольшого росточка, плотного телосложения. И лицо круглое, как луна в полнолуние, доброе. Не ходил, а катился, быстро семеня ногами, за это и прозвали его «колобком».

Они и женились в один год, и дети появлялись с разницей в несколько месяцев. Жены у них были противоположностью их самих. Прасковья Столбова небольшого росточка, мужу чуть повыше пояса, тихая, приветливая, слова худого от нее никто не слышал. К брюзжанию мужа с годами привыкла и на его ворчание не отвечала. А уж если сильно надоедал, то махнет рукой: «Не бухти ты, как старик».

А вот Акулина Калина на полголовы выше своего Захара, ну а вредности, кажется, с большой воз. На язык не попадайся. И заводилась с пол-оборота. Вспыхивала, как порох. Ни у кого не было желания попасться к ней на острый язык. А когда на мужа сердито посматривала, у него для таких моментов шутка всегда находилась, вроде: «Не смотри, женушка, с таким видом на молоко, а то скиснется» или «Не проткни небо грозным взглядом, а то дырку просверлишь». Когда кто-нибудь спрашивал Захара: «Как ты живешь с такой язвой?», он только посмеивался. Он лучше других знал, какой она может быть, его Акулина. Да, жена, как известно, не гусли – поиграв, на стенку не повесишь.

Часто женщин после замужества величали по фамилии или имени мужа, видоизменив их или укоротив. Вот и их по именам уже никто не звал: Прасковья – «Макариха», а Акулина – «Захариха». И всем сразу ясно, чьи они.

Законы физики, они очень жизненны: одноименные заряды притягиваются, а разноименные отталкиваются. С детства Макар и Захар не разлей вода, и часу не могли друг без друга, а ссоры и споры стали возникать в пору взросления и с тех пор частенько периодически накалялись. Сколько дружили, столько ругались. Об этом знали все в деревне, могли и маслица в огонь подлить – так, для потехи. Но это срабатывало до тех пор, пока не задевалась честь Макара или Захара. Вот тогда они объединялись, создавали свой фронт, и обидчик быстро сожалел, что зацепил их.

При каждой встрече, а встречи их были на дню по несколько раз (потому что для них было важно видеть друг друга, потому что день, прожитый друг без дружки как бы и не прожитый), обсуждали самые разные темы или события. Если Захар говорил, что по приметам завтра будет хорошая погода, то Макар, ссылаясь на другие приметы, доказывал, что завтра будет дождь.

Мужики предложение Макара поддержали. Нрав у Захара добрый, животные таких любят. И не ошиблись. Любил он животных всяких, но лошадей особенно. Жену свою вжись не называл «раскрасавица» или «зазноба ты моя», а лошадь – пожалуйста. Запрягает: «Ах ты, моя раскрасавица», понукает: «Ах ты, моя зазнобушка, ну давай, давай, родная», распрягает – и снова она у него «любушка». Сколько у мужика нежности не расплескавшейся… А Акулина очень сердилась на него за это. Первый раз, когда услышала, да дошло до нее, что он к лошади это обращается, так кормить мужика отказалась. Только не подействовали на него предпринятые меры. Втайне от жены взял кусок хлеба, в карман насыпал сахара, да к своим залетным. Гривы им расчесывал, челки расправлял между ушей. А коняшки за такое обращение руки его ловят, благодарят. И ему приятно такое внимание.

Если долго приходилось на лошади пахать или бороновать, или еще какую-нибудь работу делать, так он к ней, лошади, с извинениями: «Ой, прости ты меня, зазноба, земля подсыхает». И лошади понимали его и, усталые, тянули свою лошадиную лямку.

Но Степан с мужиками видели недостатки коммуны. Больше всего угнетало крестьян, что кроме объединения скота и птицы требовалось объединение имущества. Этого крестьянский ум не мог понять. Это задевало крестьян. Не каждому по душе отнести свою кровать, перину, стол, посуду в общий «котел». Все это добывалось тяжелым трудом, и расстаться со своим имуществом вот так, в одночасье, безболезненно крестьянин просто не мог. Да Степан не всегда и настаивал. Не все же указания уездного руководства нужно было выполнять буквально. Где-то нужно и пожалеть крестьян, чтобы не нажить врагов. Те, кто отвел скот на общий двор, ходили смотреть на свою скотину: постоят, погладят, повздыхают, а женщины еще и слезу смахнут. И все время в крестьянских умах жила надежда, что появятся другие формы хозяйствования, которые не будут столь разрушительны и чужды жизненному укладу крестьян.

Возвращаясь с поля и проходя мимо оврага, Василиса посмотрела на ракиту и улыбнулась, сделав открытие. Сколько весен она смотрела на нее, а никогда не обращала внимания на то, какие у нее красноватые и лоснящиеся почки. Отщипнув, положила почку на язык и почувствовала клейкую и нежную горечь. Рука заскользила по животу, и она замерла, прислушиваясь. Радостно и звонко льется с высоты песня жаворонка. Сверху ему есть на что посмотреть, вот и заливается. Будет петь все лето, людям на радость. А сейчас Василисе казалось, что поет он только для нее. Вот стремительно опустился вниз, а затем взмыл в поднебесье, а поет, поет на все лады.

– Пой, пой, пернатый певун, – она, грызя ивовую почку, взглядом провожает певца и машет ему вслед рукой. Светло у нее на душе: и от песни жаворонка, и от того, что в ней новая жизнь зародилась.

Степан издали увидел ее и заспешил. А когда Василиса остановилась, он замедлил шаг и замер. Из-под платка медленно сползали по спине косы. Она взяла в руку вначале одну косу, затем другую и медленно откинула их. Он задохнулся. Ну почему его так волнуют эти ее жесты? Казалось, что она делает в жизни что-то очень важное и, откинув косы, это важное сразу произойдет. Причем делала она это с улыбкой. Никогда он не видел, чтобы человек так красиво улыбался. Они встретились глазами и поняли состояние друг друга. Как хорошо смотреть друг на друга и просто улыбаться! Мир уменьшился до размеров, где могут существовать только двое.

– Здравствуй, жена, – поздоровался он, обнимая Василису.

– Здравствуй, муж, – в тон Степану, но совсем тихо ответила она и вспыхнула, как лучина. Деревенские мужики так со своими женами не здороваются, с такой нежностью жен не обнимают. Но в глубине души она радовалась: нравилось ей, что он не такой, как они. А лица такие счастливые, не скроешь. Кто-то радовался, глядя на них. Молодые, красивые, статные. А кто-то завидовал. Те, у кого своего счастья нет. А мужа удивляла и восхищала эта редкая черта характера: Василиса никому не завидовала. Она считала, что у нее всего предостаточно. Ее дом, ее муж, ее мать, ее малая родина, ее большая Родина, ее ребенок, пусть еще не родившийся, но ему уже было отведено место в сердце, в семье. У нее было поле льна, которое она любила. Любила восходы и закаты, проливные дожди и снежные метели, морозы и оттепели. Как многое она любит! Она любит жизнь!

Но на людях они свою нежность не проявляли. Не заведено было в крестьянских семьях. Засмеют. Если жена умная, она никогда не уронит мужнино достоинство. А хитрая сделает вид, что она покорна мужу. А ему и приятно. А Василисе ни хитрить, ни умничать не нужно было. Она любила и гордилась им, но чувство свое не выпячивала.

– Погода стоит пригожая, – Степан оглянулся на голос Марфы, слез с коня, подошел поближе, поздоровался.

– Такая и нужна для покоса, – он внимательно посмотрел на женщину. – Помощь нужна, тетя Марфа?

Марфа жила одна, старалась все делать сама, за помощью если и обращалась, то только в крайнем случае. Сама же никогда ни в чем не отказывала.

– Спасибо, помощь не нужна. Я о другом хотела сказать. Слышала, что травы начали косить в Тимошкиной пойме.

– Начали, – подтвердил Степан.

– Поспеши, а то дня через три-четыре дождь пойдет.

– А что, у тебя связь с Богом? – пошутил председатель.

– Связь с Богом через сердце идет. И он такие мелочи не предсказывает, – серьезно ответила женщина. – Клен сегодня «заплакал». Скоро жди дождя.

– Спасибо, тетя Марфа, поторопимся, я как раз туда и еду.

Степан уже не удивлялся прогнозам деревенских жителей о погоде. Эти синоптики не ошибались. Он сел на коня и поскакал в сторону Тимошкиной поймы.

Василиса опирается на грабли, в следующую минуту замирает, с удивлением смотрит на свой живот и слышит там удары. Прислушивается, и губы растягиваются в улыбке: «Ишь, расшалился. Подожди уж, с сенокосом надо управиться». Пошла в сторону Белой, захотелось смыть пот. В этом месте реку стискивали крутые берега, и стремнина делала враждебные закрутки, пенилась, вырывалась, и стремительный поток, вырвавшись из тисков, перед деревней успокаивался, и мимо изб тек уже широко и спокойно, принимая вполне безобидный вид. Не хотела река своим нравом пугать жителей деревни.

Она стояла на берегу и смотрела на текущую воду. Вид ее завораживал. Она думала о том, что речной водой любовались сотни поколений, приходили на берег этой красивой и величественной реки со своими думами. Сколько же воды утекло с тех пор!.. А она без устали несет и несет свои потоки. И сколько еще поколений будут смотреть в них. Река имеет русло и только в весеннюю пору выходит из берегов. А жизнь человека менее предсказуема. Куда его забросит, что его ждет завтра, через год, через десять лет? Не дано человеку знать это. Может быть, от этой неопределенности человек и не знает покоя.

На противоположном отвесном берегу ласточки совершали свои полеты. Весь склон был утыкан их норами. За молниеносными их движениями было трудно уследить. Над обрывом показались две мальчишечьи головки. Сорванцы, свесив головы над обрывом, смотрели вниз. Василиса хотела крикнуть, чтобы предупредить об опасности, но передумала: еще испугаются. Погрозила пальцем и пошла к стогу сена, где расположились на обед.

Марфа увидела Василису. Походка ее изменилась, стала плавной, исчезла девичья порывистость.

– Кого ждете, девку или хлопца?

– Все равно кто, главное, чтобы здоровый был. – Ой! – Василиса приложила руку к животу. – Толкается. Слышит, что о нем говорим.

– Месяц девятый? – Марфа приложила руку к левой стороне живота.

– Девятый.

– Мальчик будет.

– Откуда знаешь?

– Знаю, – уверенно ответила Марфа.

Боль накатила внезапно. Не хватает дыхания. Василиса с трудом открыла окно, увидела соседского мальчишку, попросила, чтобы за Марфой сбегал. Никитка с испуганными глазами понесся на другой конец деревни.

Первенец – мальчик. Радость-то какая! На крюк в матице повесили люльку. Покачивалась и поскрипывала колыбелька-люлька. Анисья сохранила. Оказалось, что берегла для внука. Поскрипывает, как будто подпевает Митеньке, Мите, Дмитрию Разину.

Родители прислушиваются к его лопотанию. Василисе кажется, что это слово «па-па», а Степану – «ма-ма». И улыбки не сходят с их лиц. Вот он делает первые шаги босыми ножками по полу. С трудом встал, качнулся, шлепнулся попой о пол, не заплакал – мужик растет, снова встал, держась за край лавки. Заулыбался и с победным видом посмотрел на отца, на мать. Видели? Сделал шаг, затем другой и, как торпеда, полетел в распростертые руки отца. После стольких трудов как хорошо оказаться в этих сильных, надежных руках!

Через год у старшего брата Дмитрия появился братик Егор. Пришлось Митеньке уступить место в люльке. А вскоре и Егор был уже средним ребенком: у братьев появилась сестричка Аннушка.