Текст книги "Ангел. Бесы. Рассказы"

Я продолжал тренироваться, Фахреддина я использовал вместо манекена, и он летал по всему залу, жалости к нему я уже не питал и вытирал им татами. Моалиму, наверное, тоже было приятно, что у него появился такой талантливый ученик, как я, и через пару дней он должен был выдать мне деньги на билет в Москву. Последняя тренировка перед вылетом в столицу была в пятницу, и я шел быстрым шагом, чтобы не опоздать. На углу я заметил толпу парней в тюбетейках, они о чем-то говорили, но, увидев меня, притихли. В груди застучало, пот выступил на лбу и начал стекать в глазные впадины, я оглянулся, соображая, в какую сторону бежать. Парни в тюбетейках все равно погнались бы за мной и, конечно, отстали бы, потому что я был в прекрасной физической форме, и это-то было обиднее всего. Я чувствовал, что моей блестящей спортивной карьере пришел конец, впрочем, это лучше, чем оказаться под ногами этих ублюдков. Один на один они не дерутся, я убедился в этом на второй же день после нашего прибытия в Душанбе.

Отец повел меня и братишку в парк прогуляться, купил нам мороженое, и мы, усевшись на лавочке в тени чинары, наслаждались эскимо на палочке. Вдруг послышались гиканье, свист, как будто шла охота на зверя, только вместо дичи я увидел бегущего в нашу сторону парня. За ним гналась толпа местных в тюбетейках. На другой стороне дороги стояли милиционеры, жрали мороженое и делали вид, будто ничего не происходит, хотя парень ломанулся в их сторону. Поняв, что от блюстителей порядка помощи не будет, он хотел юркнуть в кусты за нашей скамейкой, но оттуда выскочили еще несколько ребят в тюбетейках и чапанах. Один из них поставил подножку беглецу, и тот растянулся перед нами, сразу вскочил, но тут подоспела основная толпа преследователей и смяла его.

Мне еще никогда не доводилось видеть, как толпа расправляется с человеком. У нас тоже бывали потасовки, как же на Кавказе без этого, но всегда по справедливости: один на один или два на два, смотря как договорятся соперники перед дракой. А тут сто на одного и бьют ногами по голове с такой яростью, как будто хотят отделить ему башку от туловища. Меня тошнило от ужаса, я взглянул на отца, он тоже был в шоке и сидел как пригвожденный. Я привлек к себе братишку, обнял его, чтоб он не видел эту жуткую картину.

Милиция вмешалась слишком поздно, им бы подуть в свои вонючие обслюнявленные свистки раньше, и тогда, может, обошлось бы. Они ведь все видели, но задудели, когда дело было сделано. Толпа отхлынула от парня, а он хрипел и дергался в агонии, голова у него раздулась и была какой-то неправильной формы. Отец встал и сказал, что пора идти. Я взял за руку младшего брата и на трясущихся ногах побрел к выходу. Брат просил папу купить ему еще мороженого, но тот его не слышал, он курил и о чем-то думал, наверное, жалел, что завез свою семью в край, населенный злобными существами. Перед тем как покинуть парк, я оглянулся и увидел, что избитый парень стих и над ним стояли легавые. Позднее я сам улепетывал от местных в тюбетейках, которые пытались снять с меня джинсы или кроссовки. А сейчас они отнимали мою великую мечту стать чемпионом, уж я бы получил в столице золотую медаль в честных, ярких, запоминающихся схватках. Фахреддин тоже был в этой гнусной толпе местных, преградивших мне путь к славе. Он отделился от них, приблизился ко мне и произнес:

– Больше не приходи на тренировки, в Москву поеду я, а ты вали в свою Осетию.

– Но почему? – прошелестел я, будто во рту у меня вместо языка гнил в горькой слюне осенний лист.

– Эй! – крикнул один из парней, размахивая уродским таджикским ножом. Кстати, нож у них называется «корд», а по-осетински – «кард», вроде бы родственные языки, но сколько ненависти исходило от местных, сколько агрессии. – Еще раз попадешься мне на глаза, и я кишки тебе выпущу, клянусь Аллахом!

– Заткнись, – обернулся к нему Фахреддин. – Короче, Тамерлан, еще раз появишься в зале, – соперник мой оглянулся на толпу подонков, – тогда пеняй на себя…

Парни в тюбетейках все грозились меня убить, если еще раз появлюсь в их районе, потом ушли, а я стоял над своей растоптанной мечтой и плакал, как тогда Фахреддин в углу зала.

Школу свою я тоже ненавидел, и ходить на уроки было для меня сущей пыткой, потому что, как только я переступал порог класса, у меня пропадал дар речи. Не знаю, в чем было дело, но мне будто рот кто скотчем залеплял. Я сидел один за партой, как чумной, и отказывался выходить к доске. Учителя махнули на меня рукой, и если кто-то из них бывал не в духе, то ставил двойку или выгонял к чертям. Тогда я вообще забивал на занятия, бежал на остановку, прыгал в троллейбус и ехал на железнодорожный вокзал – смотреть, как прибывают и убывают поезда.

Завуч вызвала в школу маму и посоветовала ей отдать меня в интернат для умственно отсталых.

– Пожалуйста, на говорите так, – просила мать. – Он же рядом стоит и слышит.

– Да пусть слушает, он кретин, понимаете?

– Что вы сказали?

– В нашей образцовой школе таким идиотам, как ваш сын, нет места, так что забирайте своего больного ребенка!

– Как вам не стыдно так говорить! У вас детей нет или вы дура набитая?

Они начали кричать друг на друга в коридоре школы, а я стоял, улыбался, но внутри рыдал и хотел, чтоб меня оставили в покое, а еще лучше – отправили на родину. Пусть родители остаются здесь, если им нравится, а я буду жить в Цхинвале у тети Лубы, она одинокая старая дева и не откажется от меня. Или поеду к сестре, она недавно вышла замуж за богатого, им ничего не будет стоить содержать меня. И я снова пойду на дзюдо – продолжу свою спортивную карьеру.

– Да вы посмотрите на него! – кричала завуч, показывая на меня журналом. – Он даже разговаривать не может!

– Таме, – мама привлекла меня к себе, и мои кудри сделались мокрыми и солеными. – Скажи что-нибудь, не молчи только! Ты же всего «Евгения Онегина» наизусть знаешь, ну прочти ей с выражением: «Однажды русский генерал из гор к Тифлису проезжал…» Дальше сам, сынок, ну давай, не позорься!

– Пусть он прочтет из книги хоть один куплет, – злорадствовала завуч. – И я выдам ему красный диплом об окончании школы.

– Ну детка, я же рядом, никого не бойся, – мама нарочно перешла на осетинский, и завуч подозрительно прислушивалась к ее речам. – Давай, покажи этой толстой шлюхе, какой ты умный и начитанный!

– М-м-м, – пытался отлепить я скотч от губ, но не мог и только потел от усилия. – М-м-м…

Но больше всего я не любил, когда родители посылали меня встречать младшего брата из школы. Он учился во вторую смену, возвращался поздно, и предки боялись, что его обидят. Так со мной ему было в миллион раз опасней, потому что парни в тюбетейках сразу же кидались на меня, чтобы раздеть-разуть. Как-то я выклянчил у отца сто рублей, мы с мамой сгоняли на толкучку и купили там модные кроссовки – «московский адидас». Я пошел в них в школу, но на обратной дороге несколько местных малолеток пытались разуть меня. Я дал одному из мальцов пинка под зад, и тут из кустов выскочили парни в тюбетейках, но я уже был опытный и знал, что делать. Первому, кто ко мне приблизился, я нанес три сокрушительных удара в морду и сделал ноги. На родине я немного занимался боксом, и тренер сказал, что я обладаю нокаутирующим ударом, он обещал вывести меня в чемпионы, если буду серьезно заниматься. Но я не остался у него, потому что был помешан на дзюдо. Парни в тюбетейках погнались за мной, но я легко ушел от этих обкуренных ушлепков. Одному легче удирать, но младший брат – серьезная обуза в таких делах. Я пытался объяснить это родителям, но разве им втолкуешь? Они знать ничего не желали и чуть ли не силком выгоняли меня из дома встречать братишку.

Район, где мы жили, зовется Горбаня, это частный сектор, он весь вылеплен из глины и больше напоминает кишлак. Улочки здесь узенькие, по бокам вырыты арыки, и надо быть очень осторожным, чтобы не наткнуться на парней в тюбетейках. У меня чутье уже было, как у зверя, я чувствовал на расстоянии охотников на иноверцев и выжидал, когда они свалят, либо сворачивал на более пустынную улочку. Братишку я обычно ждал на троллейбусной остановке, и он прибегал туда румяный с ранцем за спиной. Я брал его за руку и возвращался с ним домой, выбирая пути побезлюднее.

Как-то раз мы пошли по улице, где обычно собирались игравшие в нарды седобородые старцы. Я думал, что рядом со старшими молодежь будет вести себя прилично и мы спокойно доберемся до дома, да не тут-то было. На топчане в тени дерева сидели, поджав под себя ноги, несколько долгожителей и пили чай. Возле них околачивался бача примерно моих лет. Я поздоровался с мудрецами, они посмотрели на нас, и один из них поманил бачу и что-то сказал ему на ухо. Тот кивнул, с улыбкой подбежал к нам и, не говоря ни слова, дал мне в пятак. Боли я не почувствовал, такая во мне вспыхнула злоба. Я наклонился к братишке, причем получил еще пинка под зад, и сказал ему: ты не заблудишься, дорогу помнишь? Помню, ответил братишка со страхом, а ты? За меня не бойся, а ты беги домой, нигде не останавливайся, понял? У него только пятки засверкали, а я повернулся к этому подонку и стал его бить. Он был хилый и сразу же вырубился. Старцы, увидев валявшегося в арыке бачу, стали орать и размахивать палками, появились женщины и завизжали как резаные, а я подошел к топчану и перевернул его вместе с этими старыми уродами. И сразу дернул, по дороге сбив пожилую толстую таджичку с белым халатом на голове. Я ввалился во дворик дома, где мы жили, и увидел отца с топором – похоже, он собрался мне на помощь. Я отдышался и попросил его не делать глупостей.

– Ну не могу же я сидеть сложа руки! – сказал он, но как-то нерешительно. Папаша хоть и был огромный и обладал невероятной силой, но после того убийства в парке я перестал его уважать. Он, черт подери, мог бы вмешаться, а не смотреть, как толпа ублюдков колошматит парня.

– Ты хочешь кого-то зарубить? – спросил я отца иронично.

– Того, кто тебя обидел.

– Тогда ты сядешь в тюрьму, а кому это надо? – я манипулировал им. – У тебя теперь хорошая работа, ты помогаешь всем, лучше дай мне денежку, чтоб я смог поехать на родину, кстати, передам от вас подарки зятю и сестре.

– Ладно, езжай. Сколько тебе нужно? – отец положил топор и пошел в дом за баблом.

Я уехал к тете Лубе, но не поладил с ней, она придиралась ко мне по пустякам, страсть как мы ругались, чуть ли не дрались, так что пришлось вернуться обратно в Душанбе к родителям. А сейчас, хоть я и отбил себе кулаки об стену, отец решил не давать мне денег на поездку, он встал с дивана и вышел во двор покурить. Я прошмыгнул мимо него, открыл калитку, но, прежде чем хлопнуть дверью, бросил: «Хоть тело мое похороните в Цхинвале». Я решительно направился туда, где обычно собиралась местная шпана. Отец звал меня, кричал, чтоб я вернулся, мол, дам бабла, только не делай глупостей! Но было уже поздно: парни в тюбетейках преградили мне путь, и я, вместо того чтоб улепетывать, как раньше, вынул из кармана нож, нажал на кнопку, и длинное, похожее на пику лезвие с характерным щелчком выскочило из рукоятки. Я так устал бегать и прятаться от этих сволочей, что шел на них, надеясь заколоть как можно больше ублюдков, а там будь что будет. И вдруг парни в тюбетейках дрогнули и побежали, я остановился, не понимая, в чем дело: неужели они испугались жалкой пики?

– Вашу мать! – услышал я чей-то страшный голос. – Только троньте его, я вас всех изрублю!

Я оглянулся и увидел огромного волосатого мужчину с топором, в котором едва узнал отца – до того он был разъярен. Из одежды на нем были только трусы до колен, он бежал ко мне на помощь, и, судя по его виду, это была не пустая угроза…

Армейский друг

…В армии со мной служил Белан Г., ингуш по национальности. Когда он явился в нашу часть, я насторожился и приготовился к нападению, ведь ингуш – значит мой кровный враг. Поэтому я стырил у дневального его штык-нож, сунул под брючный ремень, а сверху приспустил гимнастерку. Но при встрече Белан, вместо того чтобы броситься и придушить меня как крысенка, обнял и, крепко прижав к груди, предложил держаться вместе. Недоверчивый по натуре, я думал, что он навредит мне при первом же удобном случае, однако ошибся: как только Белану пришла посылка, он взял меня за плечо, отвел подальше от голодных солдатских глаз, вскрыл ящик и все вкусное, что там находилось, разделил поровну. Служили мы в Тбилиси, на горе Махата, и с нами тянули солдатскую лямку много местных грузин, и они дивились нашей дружбе, а один так даже громко сказал: уау, Симон, я думал, вы глотки друг другу перережете, а вы будто братья родные, ничего не понимаю…

Мой новый товарищ был человеком неразговорчивым и вместо пустой болтовни в свободное от службы время предпочитал заниматься физкультурой. Бывало, спустимся на спортплощадку, он прыг на турник и крутится на нем как оголтелый. Глядя на его выкрутасы, я решил, что Белан на гражданке занимался акробатикой, но интуиция подвела меня. Оказывается, он брал уроки карате у Вахтанга, которого я знал, а с его младшим братом Суликом, невероятно худым типом, дружил! Я очень удивился, когда Белан сказал мне об этом, даже вскрикнул, как будто сел голым задом на лягушку и раздавил. Я ведь сам имел разряд по дзюдо, и в нашей команде водились каратисты, тот же Вахтанг со своим братишкой Суликом, например, плюс еще несколько субчиков, над которыми ребята открыто потешались, потому что они всегда проигрывали схватки. Я немного разочаровался в Белане, но виду, конечно, не подал, быстренько отпросился у старшины домой на недельку, пока он был добренький (день побывки дома стоил десять рублей), чтоб повидаться со своей девушкой, по которой отчаянно скучал. На попутке я добрался до автовокзала Дидубе, там влез в пустой красный автобус, следовавший по маршруту Тбилиси—Цхинвал, устроился поудобней на кресле и всю дорогу представлял нашу встречу. Матильда сначала, конечно, удивится, ведь она только проводила меня в армию, приготовилась ждать два года, а я уже тут, прямо как снег на голову.

У въезда в Цхинвал я откинул занавеску и смотрел сквозь деревья вдоль дороги на поле, где мы обычно встречались с Матильдой, и от изумления моргала мои прилипли к окну. Нет, этого не может быть: Матильду прижимал к стволу алычи какой-то парень и целовал! Я отодрал глаза от стекла, вскочил со своего места и кинулся к водителю попросить остановить автобус, но тот сказал, что здесь нельзя: видишь пост ГАИ, оштрафуют.

Не надо было мне приезжать сюда, в этот ад. Страдая от невыносимых мук, я преследовал Матильду и устраивал сцены ревности, даже пытался ее задушить, но она люто кусалась и царапалась…

За день до отъезда я подкараулил Матильду, чтоб помириться, но она наотрез отказалась быть моей девушкой и вернула толстое обручальное кольцо из червонного золота – тетка на смертном одре подарила. Я, конечно, больше рассчитывал на квартиру, но она совсем обезумела от болей – у нее был рак – и отписала двушку моей троюродной племяннице, коловшей ей наркотики.

Вернулся обратно в часть я с разбитым сердцем, осетинскими пирогами, аракой и стихами, написанными по дороге:

 
Вот и распяли мы с тобой любовь,
и я, смочив ей губы горькими слезами,
присел на камень, ноги обхватив руками.
 
 
Любимая, я ждал тебя, но ты
с солдатами играла в кости,
пока не обыграла всех.
Затем ты подошла к кресту с измученной любовью
и грудь пронзила ей копьем.
Тогда я встал и медленно с горы спустился,
и камни, что швыряла ты мне вслед,
летели мимо…
 

Старшине я вместо денег отдал обручальное кольцо, тот, не ожидавший такого шикарного подарка, просиял и наполнил светом мрачную тесную, как окоп, каптерку. На волне позитива я стал наворачивать прапорщику, дескать, тетка оставила мне в наследство полкило золота, и в следующий раз я привезу цепочку, браслет или ожерелье. Старшина совсем расчувствовался и слезливо обещал отпускать меня домой в любое время. Я поблагодарил его, потом отыскал Белана, и мы пошли в миндальную рощу за спортплощадкой, сели под деревьями и стали пировать. Где-то через неделю после этого старшина вызвал меня в каптерку и заявил, что кольцо оказалось фальшивое, как мое нутро, и, мол, домой он меня больше не отпустит. Я пытался его переубедить, но тот даже слушать не стал и влепил мне три наряда вне очереди на кухне.

Я уже почистил первую тонну картошки, принялся за вторую, и только тут до меня дошло: Матильда подменила кольцо! Вернуть без сожаления массивную обручалку не всякий себе позволит, другое дело, если бы оно было из серебра или нержавейки, а в моем подарке было не меньше десяти граммов чистейшего червонного золота, может, даже все одиннадцать. Теперь, конечно, уже не узнаю, а жаль.

Время в армии ползет медленней беременной черепахи, и тем не менее бойцы считают дни и часы до дембеля. Мне оставался год до увольнения, Белану полтора, но он не унывал и продолжал наращивать на спортплощадке мышечную массу. Я же, вспоминая коварство Матильды, отдал на съедение страданию последние килограммы и, обессиленный, в полудреме валялся на столе в ленкомнате. Однажды Белан растолкал меня в палате вождя и попросил пойти с ним в город в самоволку, мол, надо срочно позвонить. В руке он сжимал исписанный скомканный листок тетрадки, должно быть, получил письмо от своей девушки. Из деликатности я ничего не спросил, поправил на себе форму, подтянул ремень, и мы скорым шагом вышли из части. Спускаться по отвесному склону легко, а вот как добираться обратно до казармы, если у меня пульс 120 ударов в минуту в состоянии покоя плюс жара?

Через полчаса мы уже были в городе и в поисках переговорного пункта прошли несколько кварталов. Белан запер за собой дверь в кабину, а я, полумертвый от усталости и страха наткнуться на военный патруль опустился на стул, закрыл глаза и задремал. Вдруг кто-то дотронулся до меня, я вздрогнул, открыл глаза и увидел перед собой местного блатного. Он уже запустил свою поганую руку в мой нагрудный карман, где лежал сложенный вчетверо червонец. Вот этого я боялся больше всего. Не говоря ни слова, я вскочил и ударил его кулаком по лицу и в ответ получил несколько прямых и ногой в промежность. Началась драка, один на один я держался достойно, еще у меня была надежда, что визжащие тетечки за окошками вызовут милицию. Но тут появился второй блатной, за ним третий, четвертый, и каждый норовил врезать мне, да побольней. Теплая жидкость стекала со лба мне в глаза, вокруг все казалось красным. Я пытался увернуться от ударов, бил сам, не попадал и злился. Тогда я скинул с себя ремень с начищенной бляхой и стал им вертеть над головой, как вертолет лопастью. Милиции все не было, я бы обрадовался и военному патрулю. А пока я пытался впечатать в рожу блатного звезду, из кабины выпрыгнул Белан и начал бить блатных с таким умением и яростью, что те расступились и освободили дорогу к выходу. Мы выскочили из переговорного и, заметив приближающуюся толпу местных, дернули вверх по дороге. Я уже выдохся во время драки в переговорном и отстал от легконогого Белана. Но тот не хотел меня бросать, пытался помочь, подбадривал.

– Я больше не могу… – сказал я, остановившись. – Давай, спасайся сам, я пока задержу их.

– Мы вместе пришли, вместе и уйдем! – Белан тоже остановился, скинул с себя ремень и приготовился к битве.

Мы стояли плечом к плечу, два отчаявшихся солдата, осетин и ингуш, он ведь легко мог спастись, но остался со мной и ждал разъяренную толпу, которая приближалась к нам с ножами, обрезками труб и бранью. Мимо проносились легковушки, унося последнюю надежду спастись, что стоило водителю остановиться и подобрать нас? И только в самый последний момент возле нас притормозил военный грузовик с деревянными бортами, из окна кабины высунулась русоволосая голова водителя:

– Эй, это за вами гонятся?

– Да.

– А что вы такого сделали?

– Домой просто звонили.

– Прыгайте в кузов!

Мы не стали себя упрашивать, вскочили в кузов, машина рванула, и толпа позади стала отставать.

Вторжение

Шестого января 91-го мы с Бесой стояли в толпе наших перед «Детским миром» и смотрели на грузинских милиционеров. Их уже было много, а автобусы с серошинельными все прибывали. Ровесники моего отца были в недоумении и угрюмо молчали, зато мальчишки в предвкушении «войны не понарошку» были возбуждены и, не скрывая радости, подзадоривали друг друга: гляди-ка, вон еще автобусы едут! А вон еще колонна! Да не туда смотришь, болван! Их здесь миллион! Зачем они приехали сюда? Ха-ха, а ты не догадываешься? За смертью! Видишь? Что это? Кваисинские гранаты с коротким фитилем! У меня тоже есть парочка, и фитиля почти не видно. Так она же в руке у тебя взорвется, дурак! Взорвется там, где надо, сам увидишь! Давай начнем тогда, а? Погоди, пусть сначала наши разойдутся, а то всех угробим!

Беса шепнул, что ему надо кое-куда пойти: я скоро, жди меня здесь, да, кстати, нет ли у тебя в кармане бумажки? Увы, пожал я плечами, и Беса, подмигнув, стал выбираться из толпы. Я решил, что он свалил за обрезом, но патронов к нему было всего пять штук, и то старые, доставшиеся от деда.

Густой бас за моей спиной предложил кому-то поставить два пулемета на крыше «Детского мира» и расстрелять всю эту сволочь.

– Надо подождать, – возразил басу баритон. – К вечеру еще будут три винтовки.

– Зачем нам ржавые винтовки, когда есть пулеметы? У нас больше не будет такого шанса…

– Не пори горячку, надо все обдумать.

– А чего тут думать, мы ведь еще можем с крыши гранаты кидать прямо в гущу легавых. Представляешь, сколько будет трупов?

От таких разговоров мне стало нехорошо, хотелось удрать подальше и никогда не возвращаться в этот город. Я уже начал выбираться из толпы, как вдруг кто-то взял меня за локоть, я обернулся и увидел Ацамаза.

Я познакомился с ним на сборищах «Адамон Ныхаса», мы приходили туда послушать наших лидеров. Я и Аца были в восторге от их выступлений и после заседаний вместе выходили из «конюшни» (так называлось здание «Адамон Ныхас») и долго еще говорили на разные патриотические темы. Аца выглядел взрослым, старше меня, двадцатидвухлетнего парня, он говорил, что войны не избежать и что надо вооружаться. Я кивал, но в глубине души надеялся, что это безумие скоро закончится: Горбачев одумается и вернет все на круги своя; он постареет и, как Брежнев, будет засыпать на своих выступлениях во время партийных съездов. Ну не может же в самом деле вмиг рухнуть такая огромная держава? Я сдружился с Ацамазом, но, узнав, что он учится только в восьмом классе, стал избегать молокососа. Он заметил это и при встрече презрительно отворачивался, и мне очень хотелось побить дерзкого мальчишку, но, с другой стороны, я боялся его больших кулаков. Однажды я увидел, как он дрался с каким-то подвыпившим патриотом во дворе «конюшни». Ацамаз повалил своего противника, бывшего десантника, на тротуар и молотил его сверху кулаками, а патриот всхлипывал под ним и грозился отрезать ему башку. После этой драки я стал остерегаться Ацамаза и совсем перестал посещать заседания «Адамон Ныхас».

Я небрежно кивнул Ацамазу и сделал вид, что очень спешу. Но Ацамаз сжал мою руку так, что мне захотелось врезать ему промеж ног.

– Слушай, – зашептал Ацамаз, – пошли в «Адамон Ныхас», там, наверное, оружие раздают, надо быстрей туда добраться, а то нам ничего не достанется!

– Ты спятил! – сказал я, вырывая из тисков свою руку. – Как ты пройдешь через ментов? Они вон с автоматами и собаками стоят!

– Струсил? – засмеялся Ацамаз. – Ну и вали, чмо, я с тобой еще разберусь.

Я полез в карман за складным ножом и в бешенстве сжал рукоять. Но тут в голову пришла мысль, что Ацамаз испытывает меня, просто берет на понт.

– Ладно, пошли, – сказал я решительно.

Ацамаз просиял и бросился обнимать меня:

– Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

Мы выбрались из толпы наших и пошли к ментам, они настороженно следили за нами. Надежды пробраться к «конюшне», где наши якобы раздавали оружие, не было никакой. И все-таки я топал вперед вместе с Ацамазом, хотя мне ужасно хотелось повернуть назад и скрыться в толпе наших. Но почему-то страшнее было облажаться перед этим малолеткой.

Первый ряд милиционеров пропустил нас, во втором послышался грузинский мат, в третьем менты кинулись на нас, скрутили и обыскали. Какой-то тощий, явно под кайфом, мент вытащил из моего кармана нож, и я совсем не удивился посыпавшимся ударам. Грузины били нас прикладами автоматов, рукоятками пистолетов и просто ногами. Я как футбольный мяч летал от сапога к ботинку и уже не чувствовал боли, хотя ужасно боялся смерти, которая, я знал, была где-то рядом, и ждал ее появления с минуту на минуту.

Ацамаза тоже месили, поначалу он только плакал, но, смекнув, что нам отсюда уже не вырваться, стал кричать:

– Отпустите нас, мы одноклассники, идем в школу на елку!

Документов у меня при себе не было, выглядел я как мальчик, поэтому я тоже стал просить отпустить меня домой к больной маме. Милиционеры остановились, только тощий мент все еще колотил меня по голове рукояткой ножа, и теплые струйки стекали во вспухшие глаза, и сквозь узкие щелки я увидел, что тротуар подо мной был весь красный от крови. Я вспомнил, как отец с соседями резал свинью под Новый год, и она визжала и старалась вырваться, хотя из раны на шее бил темно-красный парной ключ. Тогда, глядя на нее, я думал, что, если бы отец отпустил ее, сколько бы она еще прожила с перерезанным горлом?

Один из милиционеров с погонами капитана спросил меня, в каком классе я учусь.

– В восьмом, – ответил я, вспомнив, что Ацамаз тоже восьмиклассник.

– Эй, – обратился он к тощему, – прекрати, они же дети, мать их! Давайте обоих за мной!

Подручные капитана пинками погнали нас сквозь серую толпу милиционеров, и по дороге каждый из них норовил ударить. Но я уже ничему не удивлялся, просто очень устал. Я вспомнил про бас и баритон, и мне захотелось, чтоб они поскорей поставили свои пулеметы на крыше «Детского мира» и открыли огонь. Пусть пули попадут и в меня, зато перед смертью я увижу трупы этих гнусных тварей.

Нас пригнали к зданию МВД, оцепленному солдатами внутренних войск СССР. Они были в бронежилетах, касках с автоматами и дубинками, и, на наше счастье, среди них оказались осетины, они остановили нас. Один из них спросил на североосетинским диалекте, что мы такого натворили.

– Ничего мы не сделали, – всхлипнул Ацамаз. – Мы просто школьники, хотели попасть на елку, а нас схватили и сейчас, наверное, расстреляют.

– Вы точно никого не убили и у вас не было оружия? – допытывался солдат.

– Разве мы похожи на убийц? – сказал я, пытаясь разглядеть сочувствующего.

– Отпустите детей, мать вашу! – крикнул милиционерам солдат, который заговорил с нами. Легавые просто офигели от неожиданности.

– Они преступники! – крикнул тощий мент и торжествующе поднял над головой мой складной нож.

Один из наших заступников выскочил из цепи и хряснул тощего мента дубинкой по рылу, тот упал и как бешеный вцепился зубами в сапог солдата, а сверху на него сыпались удары. На шум из здания МВД вышел новый комендант города и, узнав, что мы всего лишь школьники, приказал отпустить нас…