Текст книги "Маленький роман из жизни «психов» и другие невероятные истории (сборник)"

Близился вечер одного из дней, чей бег совершенно не ощутим в стенах клиники. Митрич битых три часа наблюдал за Сашей. После завтрака, зайдя в палату за ветровкой, тот в очередной раз впал в «радостную медитацию» и до сих пор не пришел в себя. Сидит себе на кровати, улыбается безмятежно. Ризеншнауцер ему даже немного завидовал. Сам он был по-настоящему счастлив только те три года, которые был не-человеком. Сейчас он только вздыхал по бродячей жизни, не связанной ни с какими правилами и условностями. К тому же к собакам, люди относятся лучше, чем к себе подобным – было ведь с чем сравнивать! Помотав головой из стороны в сторону, чтобы прогнать грустные мысли, Митрич вышел прогуляться.

Уже на крыльце, хорошенько принюхавшись, он учуял знакомый запах. Ему пришлось вернуться в корпус, чтобы найти его обладателя. Веник сидел в приемном покое и ждал разрешения подняться в палату к своим бывшим однокашникам. Дежурная медсестра была тетка очень дотошная – Вениамину пришлось ждать около часа, пока она закончит с формальностями. И если бы не Митрич, ворвавшийся в приемную как ураган, ему было бы совсем скучно.

– Как дела? – спросил он Веника, после того как обнюхал его со всех сторон и убедился, что никаких тревожных примесей в его запахе не присутствует.

– Отлично, – улыбнулся Веня, – а вы-то как?

– По старому, – флегматично ответствовал Митрич, – Саня в другой реальности, я – в чужом теле. Ты лучше, ближе к делу, Веня.

– К какому? – с хитрющей улыбкой на лице поинтересовался тот.

– К какому, к какому… Косточки давай, я еще на крыльце их унюхал.

– Ничего от тебя не скроешь, – восхищенно произнес Вениамин, доставая из рюкзака небольшой пакет. – Я-то надеялся сюрприз сделать…

Минут десять после этого, в приемной слышался треск разгрызаемых говяжьих костей и удовлетворенные вздохи Митрича. Веня был удивлен, насколько легко его бывший сосед по палате превращал толстую кость в мягкое желе и принимался за новую. Что же касается дежурной медсестры, она и вовсе пребывала в глубоком шоке, но от комментариев воздержалась – а какой смысл?

Покончив с половиной содержимого пакета, вторую половину Митрич любовно-аккуратно завернул для того, чтобы по пути в палату спрятать запас в общий холодильник. Хотя было искушение их закопать – аж лапы чесались! – но, поразмыслив, Митрич решил не рисковать. Все-таки по территории больницы бегало несколько его бездомных сородичей – мало ли что.

– Теперь можно и к Саше! – облегченно выдохнул он, спрятав свое сокровище в самый нижний самый дальний угол холодильного шкафа и закрыв дверцу. – Может, он уже и вернулся?..

Вернулся – вернулся, а куда он денется?.. Саня как раз только-только пришел в себя и пытался придумать, чем бы таким заняться.

– Веня, дружище, как же я рад тебя видеть! Митрич, я снова в этом мире… – поприветствовал он вошедших.

– Я книг тебе привез, чтобы ты не скучал. Ты читал Бернарда Вербера?[4]4
  Бернард Бербер – современный французский писатель-фантаст. Автор серии книг о танатонавтах, муравьях, и др…


[Закрыть]

– Неа. Интересно?

– Стал бы я неинтересные книги через весь город тащить, – рассмеялся Веня и положил на Сашину кровать несколько томиков карманного формата с изображением мужика в белом костюме с ноутбуком на коленях и крыльями за спиной.

– «Империя ангелов»?.. – недоуменно спросил Саня, прочитав название.

– Это еще что… Смотри! – Веня достал из-под низа еще один фолиант, название которого было «Мы – боги». – Впрочем, не хочешь, могу забрать, – ехидно усмехнулся он.

– Не надо, дяденька, я исправлюсь! – в притворном ужасе воскликнул Саша, а Митрич улыбался глядя на этих двоих.

«Как дети, ей богу!» – снисходительно думал он. Впрочем, дети у него не вызывали никаких нареканий, в отличие от серьезных и вечно занятых своими проблемами взрослых, каковым он сам успел побывать и благополучно излечиться благодаря неведомым силам природы.

– Чем занимаешься на свободе? – спросил тем временем Саня.

– Книгу пишу. Закончу – привезу почитать. Подработку нашел непыльную – блогер теперь называюсь. Все путем, в общем. Жена подала документы на развод. Но это, как раз, не слишком большое огорчение – она никогда меня не понимала, а я все время удивлялся, каким ветром меня продуло, когда я решил, что мне необходимо жениться.

– Любил, наверное.

– Может быть… честно говоря, я уже успел забыть – столько воды утекло.

– Мда… – философски изрек Саша.

– Как там, на воле? – шутливо спросил Митрич.

– Лето, – пожав плечами, ответил Веник. Потом улыбнулся и тоном ведущего новостей продолжил: – Террористы пытались взорвать торговый центр, в Словакии – выборы президента, иранские воздушные пираты захватили трех заложников – американцев, на юге Китая землетрясение в шесть баллов, в Австралии – извержение вулкана; толпа раздетых догола женщин пикетировала парламент чтобы тот пересмотрел права секс-меньшинств, один чувак подорвал себя возле памятника Ленину, еле успев прокричать «Даешь советскую власть!», группа наркоманов возле ночного клуба изодрала в клочья наркодиллера и была избита до полусмерти его соратниками, драка футбольных фанатов унесла жизни пятисот восьмидесяти шести болельщиков, одна из наших спортсменок после проигрыша в чемпионате мира по многоборью лишила себя жизни… продолжать?

– Не надо! – Митрич с Саней были единодушны.

– Пожалуй, я еще полечусь, – резюмировал Митрич, а Саня звонко рассмеялся. Спустя всего пару секунд, к нему присоединились и остальные.

Через час Вениамин ушел и жизнь в палате № 3 потекла своим чередом. Саша раз-два в день отключался, иногда необъяснимая медитация обрывала его рассказы на полуслове, правда, через час-два он приходил в себя и продолжал незаконченную фразу как ни в чем ни бывало, а Митрич… ох, это целая история…

Главное, в подобного рода делах, принять твердое решение и желательно почти сразу же начать приводить замысел в исполнение. Промедление – смерти подобно, в общем!

Уже тогда, слушая новостной рапорт Вениамина, Митрич внезапно понял, что его уже тошнит от «человеческой жизни». Правда, это он осознал давно, просто в тот момент в его голове родился четкий план. Самое сложное было привести в исполнение первую часть замысла, остальное, как говориться, легче, чем встать на задние лапы.

В основании его идеи лежало несколько постулатов: первый – если гуманоидам при помощи инъекций удалось превратить Митрича из собаки в человека, то, значит, должно быть и средство совершить обратную метаморфозу; второй – ключи от манипуляционного кабинета и шкафчика с лекарствами всегда у дежурной медсестры (психбольница все-таки, мало ли что) и третий – медперсонал, запирая на ночь двери корпуса и каждого этажа в отдельности, ночью обычно спит без задних ног, ибо в их отделении лежали только «небуйные» пациенты (двери палат, и те – не закрывались).

Той же ночью Митрич совершил первую вылазку. Дождавшись, пока настенные часы начнут показывать 4.00 утра (самое безопасное время), он тихо приоткрыл дверь палаты и высунул наружу нос. Первые несколько секунд запахи медикаментов и человеческих страданий блокировали все остальные ароматы, но, принюхавшись, он узнал, то, что хотел: Людочка спала, приняв вместо снотворного энное количество крымского коньяка, а санитаров на этаже вообще не было (эти два оболтуса уже около месяца клеили двух хорошеньких медсестер из соседнего отделения и этой ночью добились-таки своего).

Митрич бесшумно вышел в коридор и подкрался к спящей за столом Людочке. У него чуть сердце из груди не выскочило, когда она, сонно пролепетав что-то, подняла голову. Наш «ризеншнауцер» даже дышать перестал. Но медсестра, слегка изменив положение, снова мирно засопела – тут уж он не смог сдержать шумного вздоха облегчения и чуть не испугался, что теперь-то она уж точно проснется.

Обошлось.

Четкий запах металла подсказал Митричу где именно искать ключи. Впервые, наверное, он почти обрадовался, что у не лапы, а руки с длинными ловкими пальцами. Он осторожно просунул два пальца в карман халата Людочки и медленно, с азартом дрессированной обезьянки – карманника, вытянул связку.

Теперь, задача номер два – хорошо ее спрятать. Искать будут, но не долго и не у всех пациентов – через какое-то время медсестра решит, что ключи она просто потеряла и возьмет у завхоза запасные. А пока, на случай обыска, Митрич снял с подушки наволочку, чуть разорвал край наперника, протянул внутрь связку, чихнул пару раз от пуха, попавшего в нос, и осторожно надел наволочку обратно.

Как он будет искать связку потом, пациент пока не задумывался – необходимо было выждать несколько дней, а пуховым приспособлением для спанья человеков он все равно не пользовался.

Дни летели, не отличаясь один от другого ни на йоту: подъем, прием лекарств, завтрак, прогулка, прием лекарств, обед, сон, ужин, прием лекарств, сон – не так уж богато событиями существование пациентов психиатрической клиники. Иногда санитары открывали комнату отдыха и включали телевизор, и тогда пациенты в течение часа имели возможность повтыкать в экран, где происходили только футбольные матчи и мыльные оперы.

Веня приходил раз в неделю, приносил книги, косточки и торт, который они с Сашей сразу же и съедали. Что же касается Ольги – Сашиной двоюродной сестры – она приехала только один раз, чтобы отдать ему ключи от квартиры, повздыхала и исчезла в недрах будущей студенческой жизни.

Митрич каждую ночь осторожно пробирался в манипуляционный кабинет и съедал две-три таблетки (одна ночь – одна из пачек с иностранными, зачастую непонятными, буквами) – название не имело значение, иногда чудо может произойти и из-за обыкновенного аспирина – так он думал. Под утро он засыпал в надежде, что проснется в собачьей шкуре и, не смотря на неудачи, не терял присущего ему флегматичного оптимизма (или оптимистического флегматизма – это как Вам больше нравится!).

Саша еще несколько раз пытался пообщаться с Виллисой, но она отворачивалась, если замечала, что он наблюдает за ней. Лишь один раз она позволила заговорить с ней, но невовремя появившаяся Мирта, превратила милую спокойную девушку Иру в настоящую стерву с метающим молнии взглядом и Саня предпочел ретироваться «пока цел». А в последнюю неделю июня его умеренно безмятежное существование в стенах клиники подошло к концу.

Однажды под утро, Митрича разбудил ужасный шум. Первой его реакцией было удивление, но когда он открыл глаза, то, может быть впервые в жизни, по-настоящему испугался.

Саша рвал и метал: размахивал неизвестно откуда взявшейся бейсбольной битой и кричал не своим голосом:

– Прочь, твари! Вон из моего мира!

Лицо его в этот момент выражало бесконечный страх, отвращение и злость – абсолютную неконтролируемую агрессию: рот, перекосившийся от ярости, издавал какие-то нечленораздельные звуки, больше похожие на рычание разъяренного тигра. А глаза были пусты, словно он не человек, а чучело в палеонтологическом музее. Он крушил все, что можно было разрушить в палате – стол, стулья, лампы, оконное стекло. Тумба валялась на полу перевернутая, из нее высыпались книги и туалетные принадлежности обоих обитателей палаты. Стол был переломлен на две половины, а одна из его ножек была воткнута в матрас на Сашиной кровати.

Саня метался до тех пор, пока не споткнулся о кучу рассыпанных вещей, упал, ни на секунду не переставая рычать и размахивать битой. Когда он поднялся на ноги, в палату влетели санитары и попытались остановить его. Он вырывался и для того, чтобы одеть разбушевавшемуся пациенту смирительную рубашку, им пришлось звать подмогу – вдвоем они не справлялись.

Митрич забился в угол кровати и ошеломленно наблюдал за тем, как всегда спокойный и приветливый мальчик, с нечеловеческой злостью пытается вырваться из лап санитаров: кусает их, отбивается ногами и выкручивается дугой на деревянном полу.

Подоспевшая медсестра попыталась сделать ему укол, но пациент к тому времени почти освободился из железных объятий амбалов в белых халатах и в полу скрюченном состоянии кинулся к двери, наступив на шприц босой ногой. Дверь он открыть не смог (смирительная рубашка не позволяла подобные манипуляции), попытался вышибить ее головой и упал, скорчившись от боли. Тогда-то его и скрутили окончательно. Перепуганная медсестра всадила ему в ягодицу шприц по самое основание, Саня последний раз дернулся в руках санитаров и обмяк. Облегченно выругавшись, санитары отволокли его в изолятор и закрыли на ключ.

Ближе к обеду, едва Саня вернулся в «сознание», пришел психиатр – Владимир Анатольевич:

– Как мы себя чувствуем, больной? – притворно-благодушно, спросил он.

– Голова…пустая…болит…что…вы…мне…вкололи?.. – каждое слово давалось Саше с большим трудом – язык распух и не слушался.

Психиатр проигнорировал последний вопрос Сани и задал свой:

– Ты помнишь, почему здесь оказался?

– Сон…мне…снился…там…мир…прекрасный…радужный…во сне я…был птицей…или… ангелом…летел…солнце…море…горы…домик…маленький такой…а рядом…серое здание…окон нет…чернота…уродцы какие-то… страшно…противно…не помню…голова болит…

– Что-то еще болит, кроме головы? – усмехнулся доктор.

– Руки…ноги…все…глаза даже…

– Напугали вы нас, батенька, ох, напугали!

– Что…дальше…со мной…будет…помощь…нужна…

– Соберем консилиум сегодня, анализы сделаем. Если подтвердиться мой диагноз, лечить будем.

– Какой…ди…аг…ноз?..

– А вот об этом, миленький, тебе знать не нужно. Тебе отдохнуть необходимо, сил набраться. А как тебя вылечить мы разберемся.

Притворная забота доктора, его слащавый тон вызывали у Саши щекочущее раздражение, но сделать он ничего не мог – сил не было даже пошевелить пальцами на руке. Психиатр ушел и пациент провалился в какое-то глухое тревожное забытье, которое «сном» назвать язык не поворачивается. Время от времени Саня приходил в себя, обводил помутненным взглядом комнату и снова засыпал, смутно ощущая, чье-то присутствие и боль от укола, разливающуюся по всей руке от плеча до запястья.

Для него больше не осталось понятия «время» – существование в обессиленном, лишенном чувств и мыслей теле, превратилось в безвкусную растянутую жвачку. Лишь однажды мыслечувство под эгидой «Я умираю» заставило Саню на секунду по-настоящему придти в себя – скорее от испуга, чем от боли во всем теле, хотя и то и другое имели место в равной степени. Но потом он исчез, растворился, растаял в воздухе, в боли, которую испытывал и действительно почти умер.

Спустя несколько часов (минут, дней, вечностей?) Саня «воскрес». Но только формально. Сознание вернулось к нему много позже. Сначала вернулось умение подчинять мышцы тела своему желанию, чуть позже – навык отличать человеческую речь от шума в голове, еще немного позднее появился смысл в некоторых простых словах.

Затем постепенно начала возвращаться память о себе – обрывки событий витали в Сашиной голове, но сначала не могли выстроиться в четкую картину Прошлого.

Последней вернулась способность осмысленно произносить слова, а затем и предложения. Только тогда Вениамину разрешили навестить товарища и он объяснил Сане, что на консилиуме было принято решение применить инсулиновый шок, чтобы вынудить вредоносные клетки его мозга погибнуть.

Веня смотрел на друга и ужасался: худой, изможденный человек, с желто-коричневыми кругами под глазами, впалыми щеками и отстраненно-бессильным взглядом, сидящий перед ним – не мог быть тем Саней, с которым он познакомился около месяца назад. Кем угодно – только не им!

Саша не обрадовался приходу Вени – он забыл, что умеет испытывать «радость». Конечно, он осознавал, что Веня его хороший знакомый, бывший сосед по палате, но остался равнодушен к этому знанию и к самому этому лучащемуся здоровьем персонажу из «прошлого».

Саша сейчас ко всему был безразличен: к еде, к чтению, к людям, к себе. Перестал улыбаться, думать – почти все время пребывал в какой-то прострации, смотрел в одну точку и почти не говорил.

Веня смог вытерпеть только десять минут из разрешенных шестидесяти – невыносимо было наблюдать Санину отстраненность и при этом помнить какой он был раньше. У него сердце разрывалось от жалости:

– Держись, дружище, – пролепетал он на прощание, – скоро это пройдет. Тогда ты снова научишься улыбаться.

Вопреки надеждам Вени, Саша так окончательно и не стал самим собой. Каждый вечер он приходил к Сане (для этого приходилось давать взятки медсестрам и приносить спиртное санитарам), сидел с ним несколько минут и уходил разочарованный. А однажды – недели через три – Веник зашел проведать друга и узнал, что Сашу выписали.

Часть 2
MUTATO NOMINE DE ТЕ FABULA NARRATUR[5]5
  Басня сказывается о тебе, изменено только имя (лат.)


[Закрыть]

Скорее всего, мне жилось бы гораздо легче и радостнее, если бы я смог убедить себя, что сон, приснившийся в клинике, разрозненные картинки которого, даже не складываются в осмысленную картину – всего лишь сумбурное ничего не значащее сновидение. Но я откуда-то знаю, что это не так. Осталось ощущение, что я забыл что-то очень важное и если мне удастся восстановить события хотя бы в собственной памяти, то все измениться. Но я не могу, как бы ни хотел. Чувство потери, усиленное в сто крат непониманием в чем собственно она состояла – какое-то метафизическое недомогание, тем более опасное, что последнее время я не в ладах ни с настроением, ни с жизнью.

На работу я не вернулся. Пособия, выданного шефом (с пожеланиями скорейшего выздоровления и невысказанной надеждой, что я больше не переступлю порога нашего офиса), вполне хватало на то, чтобы раз в три дня купить пачку бразильского кофе, банку шоколадной пасты и буханку черного хлеба, а большего в этой «новой» жизни мне не требуется.

Ольга переехала в общежитие мединститута и больше носа ко мне не показывает. Стыдится. Для меня стало довольно неприятным сюрпризом то, что пока я был в клинике, она отдала мою собаку другим людям (ну, не было у нее времени за ней ухаживать!). Хорошо, хоть адрес оставила. Когда я приехал к ним забирать своего пса, оказалось, что их четырехгодовалый малыш очень привязался к нему. Откровенная истерика с его стороны, сто долларов со стороны его папочки, почти примирили меня с этой ситуацией. В конце концов, пес выглядел довольным, сытым и игривым, он успел отвыкнуть от меня за два месяца, а я больше не был тем беззаботным бесшабашным хозяином, с которым он так любил играть. Щенок еще – что с него взять!

Впрочем, я не в обиде – кто я такой, чтобы мешать счастью своей собаки?.. Мне бы сейчас с собственной жизнью разобраться…

Вот так, незаметно, я остался наедине с собой в полупустой квартире, полным разладом на личном и профессиональном фронте, огромной прорехой в памяти и тяжелым метафизическим камнем на сердце.

За все это время ни мобильный, ни домашний телефоны не зазвонили ни разу. Правильно – кому нужен безработный опустившийся шизик?

Я давно уже потерял счет дням, которые провожу в полубессознательном состоянии: валяюсь на кровати, поднимаясь только для того, чтобы сварить очередную порцию кофе; переключаюсь с канала на канал, почти не вникая в смысл того, что круглосуточно вещает спутниковое телевидение; на улицу выхожу только по крайней необходимости. Даже в парикмахерскую не хожу – волосы отросли до плеч, посему каждое утро я начинаю с того, что брезгливо затягиваю этот ужас в хвост, а поросль на лице уже с чистой совестью можно считать бородой.

«Твоя жизнь пуста, игемон!» – говорит на экране Иешуа с лицом Сергея Безрукова. Качаю головой в такт его словам: пуста – пуста, даже не сомневайся!

Бесцеремонно встрявши со своими комментариями в киношный диалог, иду на кухню варить кофе. Пятая порция за сегодняшний день; меня ни сколько не волнует судьба моего горемычного организма – какая разница: сколько бы ни досталось на его век лошадиных доз кофеина, вряд ли будет хуже, чем есть.

С вялым удивлением отмечаю, что уже вечер и, значит, прошел еще один день. Равнодушно пожав плечами, открываю дверь кухни и включаю свет. Первое, что мне бросается в глаза – присутствие инородного предмета на разделочном столе. Белый лист бумаги, формата А4, с мелкими печатными буквами. Шрифт 10, не больше.

Не знаю, что меня впечатлило больше: тот факт, что в моем доме кроме меня некому разбрасывать испорченные листы бумаги, или волна беспричинной радости и надежды, окатившая меня при первом же беглом взгляде на этот листок.

К столу я подхожу уже изрядно трясущимися ногами. Странно, если учесть, что ситуация, хоть на первый взгляд и диковинная, но в целом – довольно обыденная, учитывая мои провалы в памяти (хотя правильнее будет сказать не ПРОВАЛЫ, а ПРОВАЛ, все-таки он у меня один, хоть и большой).

Вчитавшись в мелкие буквы, понимаю, что зря я так всполошился. Чего я ожидал увидеть – письмо от Господа Бога или тетушки Чарли из Бразилии?.. В любом случае, в моих руках оказался всего-навсего кусочек какой-то незнакомой книги.

«Сегодня странное утро. Обычно я моментально прихожу в себя от противного визга электронного будильника. А сейчас он молчит, и я могу позволить себе роскошь лежать с закрытыми глазами до тех пор, пока не захочется их открыть. Не спать, а просто лежать в серой искрящейся пустоте собственного внутреннего мира. Почему о человеке иногда говорят „у него богатый внутренний мир“? Нет ничего внутри нас, кроме нас самих. Не верите? Просто закройте глаза… Что вы видите?

МИР?..

Вы видите черноту и тишину, абсолютное совершенное одиночество – вот что вы видите! Ну да ладно… Что мне действительно интересно, так это почему до сих пор не звонит будильник. Мои ощущения уже минут десять вопят о том, что пора просыпаться. Я их, конечно, игнорирую – если будильник в ауте, зачем мне дергаться – понаслаждаюсь пока…

И все-таки я открываю глаза из простого любопытства – посмотреть который час. И что я вижу?…

БУДИЛЬНИКА НЕТ И В ПОМИНЕ! Кроме него нет еще и тумбы, на которой он стоял, кровати, возле которой находилась тумба, на которой он стоял и комнаты, в которой находилась кровать, возле которой стояла тумба, на которой стоял этот самый будильник…

Упс…

Лежу я, оказывается, в пустом незнакомом помещении, на мягком ворсистом ковре цвета сочной апрельской травы и книгой Макса Фрая (он-то как здесь оказался?..) вместо подушки!

Можно было бы и испугаться, проснувшись неизвестно где, но я всегда доверял своей Судьбе, может быть, поэтому со мной до сих пор ничего плохого не случалось – значит, не случиться и сегодня. Такие вот пирожки…

Интересные дела: засыпал я дома – это я помню точно! – под мирное посапывание собаки в ногах. Хорошо хоть не в одних – извините – трусах, а во вполне аристократической бордовой пижаме. А то проснуться в незнакомом месте, без одежды (ибо в комнате и намека не было на шкаф) и начать знакомство с хозяевами почти что в чем мать родила – фи… дурной тон, как на мой вкус!..

Сладко потягиваюсь и встаю на ноги. Подхожу ко невообразимых размеров окну и что я вижу? Знакомый с детства городской пейзаж: проспект затореный автомобилистами, потухшая утренняя вывеска казино напротив, пешеходов – только все это с очень большой высоты (навскидку этажа эдак с двадцатого), а ведь живу я, вообще-то, на третьем!

Окей, могло быть и хуже…

Озираюсь по сторонам – занятие вполне бесполезное в данном случае, ведь кроме окна, возле которого я стою, и слегка приоткрытой двери, взгляду в этой комнате остановиться не на чем. Остается одно – выйти из нее. Что я и делаю без всяких колебаний и задних мыслей – молодец, что тут скажешь! Голливудские фильмы приучили нас, обывателей, к тому, что за каждой неизвестной дверью всенепременно оказывается страшный монстр, маньяк-убийца или черная страшная-престрашная пустота. Но мне по-барабану фильмопродукция сдвинутых режиссеров. Это ж как надо не любить окружающий нас волшебный мир, чтобы такое придумывать – уму непостижимо!

Берусь за резную деревянную ручку двери и решительно распахиваю ее.

Вот именно здесь и сейчас мое легендарное (именно так – о нем уже давно создаются мифы среди моих знакомых) самообладание подверглось жестокому испытанию. Прямо за дверью начинается бескрайний, удивительно совершенный луг, над которым танцует ясное голубое небо без единого облачка. И больше ни-че-го!

Удивлению моему нет пределов, оно едва из пальцев не сочиться густым малиновым сиропом – я-то наивно полагал, что просто напился вчера до беспамятства, а тут…

Вот что прикажете думать? Что у меня глюки?..

Всю жизнь полагал себя рациональным и адекватным человеком, не смотря на пристрастие к фэнтези – вот и сейчас поступаю в соответствии со своим представлением об адекватности: просто выхожу за двери, мысленно махнув рукой на все эти непонятности, одновременно дав себе обещание верить своим собственным глазам и поговорить с первым встречным прохожим.

Это просто чудо какое-то!..

Ныряю босыми ступнями в упоительно теплую траву с легким налетом росы, вдыхаю сочный воздух, неиспорченный выхлопными газами, подставляю лицо мягким солнечным лучам, а напоследок падаю, раскинув руки, в ласковые объятия земли, пахнущей медом, и закрываю глаза – эх… жизнь моя – жестянка, как же здесь хорошо!»…