Текст книги "Почти непридуманные истории для взрослых"

– Да, Виктор Николаевич, я его прочитал, просто из любопытства.

– Ну и что? Ты понял что-нибудь?

– Нет.

– Вот и я не понял, перерыл архивы. Графиня вела достаточно закрытый образ жизни, хотя и занималась благотворительностью. У нее не было ни одной подруги по имени Тася, ни Таисия, ни Антонина, ни Татьяна. Жила с ней женщина-приживалка, которая помогала по хозяйству, и у нее была дочь пяти лет по имени Тая. В 1944 году Тая погибла на фронте. Ей было 30 лет. Всё. История письма зашла в тупик. Думаю, на этом и заканчивается тайна этого дома.

Мы допили вино и вышли на свежий воздух.

– Знаешь, Паша, ты мне нравишься. Я ценю честных и открытых людей. Завтра – отдыхай. Встретимся в понедельник.

По-моему, я не такой уж и открытый и за вечер почти не сказал ни слова. Проснулся я среди ночи от странного сна. Чуточку не хватило, чтобы назвать его эротическим, но то, что он был приятным, сказать можно. Будто я иду на работу, подхожу к особняку, а из него выходит девушка сказочной красоты, с русалочьими глазами, пепельными волосами, нежной белой кожей, в длинном голубом платье. Она берет меня за руку и ведет по коридорам дома.

Мы спускаемся в подвал. Я понимаю, что у меня есть реальный шанс ее обнять и прижать к себе. Она улыбается и произносит: «Еще успеешь». А я ведь вслух ничего не говорил. Она потянула меня в одну из комнат, приблизилась к окну, а потом прошла сквозь стену и исчезла. Я попытался пойти за ней, но стукнулся лбом об стенку и проснулся. К особняку я подъехал к полудню. Рабочие поставили леса в каминной. Медленно слоняясь по пыльному зданию, я снова и снова вспоминал свой сон.

В подвале вдоль длинного коридора шли комнаты, об их назначении я мог только догадываться. Изначально, скорее всего, это были складские помещения. Пахло плесенью и мочой. Комнаты были открыты, кое-где не было даже дверей. В одной из них я обратил внимание на голубые обои, точно такого же цвета было платье на девушке из моего сна. А потом меня позвали наверх рабочие, и я отвлекся от своих мыслей. Но вечером, когда дом затих и все ушли, я взял фонарик и снова спустился в подвал в голубую комнату.

На одной из стен на большом ржавом гвозде висела чугунная подкова. Странная непривлекательная вещь, единственная во всей комнате. Сняв с гвоздя, я повертел ее в руках – подкова как подкова, ничего особенного. Затем постучал по стене, и по звуку в определенных местах стало ясно, что за стеной что-то есть. Как я и предполагал, за обоями была дверь. Отодрав кусок обоев, я посветил фонариком в замочную скважину, но ничего не увидел. Дверь была непрочной, и я ее довольно просто выломал.

Ничего особенного за загадочной дверью не обнаружилось. Маленький душный чуланчик метра полтора на два, у меня даже голова закружилась из-за спертого воздуха. Но потом я почувствовал запах гари, отчетливо услышал взрывы снарядов, автоматную очередь. А дальше все происходило как в кино. Меня ранило в левый бок. Красное кровяное пятно растекалось по гимнастерке, и я осел на сырую, залитую кровью землю. Повсюду лежали убитые. Когда все стихло, ко мне подползла медсестра и прощупала пульс.

– Живой! – сказала она и поволокла меня куда-то.

В ушах стоял шум, во рту отчетливо чувствовался металлический привкус крови.

Я закрыл глаза и потерял сознание.

– Не сейчас, – сказала она. – Выходи, тебе пора!

Не помню, как я оказался дома. Выпил воды, завалился в кровать, но заснуть не мог. Я себя уговаривал, что все это мне привиделось, просто я слишком впечатлительный, вот и всё. Рано утром я обнаружил большую царапину на левом боку. «Наверное, вчера за леса зацепился», – подумал я и поспешил в особняк.

Первым делом я спустился в подвал. Дверь, которую я нашел под обоями, была закрыта.

– Думаете, там что-то есть? – услышал я приятный женский голос и вздрогнул.

– Где? – спросил я и повернулся к окну.

Девушка сидела на подоконнике, обхватив руками колени.

У нее были короткие волосы пепельного цвета, длинные худые руки и очень красивое лицо.

И как это я ее сразу не заметил!

– В комнате. Вы думаете, что в этой потайной комнате спрятан клад?

– Вовсе нет, какой еще клад? И вообще, – сказал я строгим голосом, – вы что тут делаете? Кто вы? Дом был закрыт. Как вы сюда попали? Уходите, если не хотите неприятностей!

Наверное, мне не шел такой тон, потому что она смотрела на меня и улыбалась. Я вдруг почувствовал странную теплоту в груди и голове. Мне сделалось ясно, что девушку выгонять нельзя, вернее, бесполезно, что дом принадлежит ей и весь этот мир принадлежит ей одной, и я в том числе. И все мне показалось в ней знакомым и родным, и будто я когда-то был ее частью, был в ее чреве, она меня родила, вынянчила, потом я умер и снова родился и на этот раз стал ее мужем.

Кажется, с моим мозгом происходили какие-то метаморфозы… Чтобы прогнать эти навязчивые мысли, я стал приседать, а потом прыгать. Она развеселилась:

– Не поможет!

– А вдруг? Ты вообще кто такая? – спросил я, запыхавшись.

– Та, которую ты всегда искал.

– Какая самоуверенность! Никого я не искал, тем более тебя.

– Если я уйду, ты будешь меня искать всю жизнь.

– Ну, знаешь! Мне пора работать. И если вдруг придет мой начальник, у меня будут неприятности, значит, они будут и у тебя.

– Позволь мне посидеть здесь у тебя, попривыкнуть, а потом уж я пойду.

– Так ты не местная?

– Нет.

– Понятно… Так я и знал. Приехала денег заработать?

Она неуверенно кивнула и смущенно улыбнулась. – Красить стены умеешь?

– Не знаю, не пробовала.

– Давай так: я скажу хозяину, что ты тут работаешь, мне помогаешь, но ты, как только адаптируешься, поищешь себе другую работу, жилье, в общем, свалишь, ясно?

Она захлопала глазами.

– Миссию выполнишь и улетишь, – пошутил я.

Она обрадовалась и закивала.

Опять в груди стало тепло. Мысли проносились, обгоняя одна другую.

Я вдруг ощутил любовь к этой таинственной незнакомке, невыносимую тяжесть расставания, боль утраты и радость новой встречи.

Девушка резко спрыгнула с подоконника, чем и оборвала запутанную череду моих мыслей.

– Покажи, что красить.

Мы поднялись в одну из комнат, где предстояла несложная обработка потолочных и настенных деревянных перекладин. Я развел колер темно-зеленого цвета, дал ей кисть и показал, что значит «красить».

– Ты, ей-богу, как с другой планеты.

Она заглянула мне в глаза, и я пропал.

За весь день она ни разу ко мне не подошла. Я работал на первом этаже, она на втором. В обед я выскочил в магазин, чтобы купить чего-нибудь съестного.

– Вот, держи – сок, пирожные, салат.

Она посмотрела на меня с удивлением.

– Спасибо, я не хочу.

– Ешь давай, голодные обмороки мне тут не нужны.

Вечером я поднялся к ней на этаж, но ее нигде не обнаружил. Работа была сделана мастерски, а говорила, что не умеет красить. Наверное, она одумалась и ушла, решил я. С кем не бывает? Может быть, с родителями поссорилась или с молодым человеком или просто таким образом спасалась от одиночества, а поработав физически, успокоилась и вернулась домой. Я погасил везде свет, закрыл объект и поехал к себе.

На следующий день, когда я приехал на работу, Виктор Николаевич был уже на месте и осматривал дом.

– Да, дело движется неплохо. А что там за дверь под обоями в подвале?

– Ничего особенного. Случайно обнаружил комнату полтора на два метра, скорее, она служила складским помещением или подсобкой для прислуги.

Мы спустились вниз, Виктор Николаевич осмотрелся, постучал по стенам: «Да, ничего особенного».

Когда он уехал, я поспешил вниз и вошел в комнату. Как и в первый раз, у меня закружилась голова, я стал слышать звуки, на этот раз – звуки воды. Странно, но я сам словно был под водой, жил там. Мыслей почти не было. Я срывал водоросли и ел их, потом плыл дальше, я мог дышать под водой, и мне было легко.

Потом я увидел дно большой лодки, почувствовал опасность, услышал всплеск воды и что-то острое вонзилось в мою спину. «Поймал!!! Тащи ее! Ну и чудовище!!!» И лежа на дне лодки, истекая кровью, я слышал крики и возгласы людей, видел вспышки камер.

Очнулся я дома в кровати. Тело ныло, ног почти не чувствовал. «Уф, жив…» – сказал я сам себе с превеликим облегчением.

Остроту пережитых впечатлений сравнить с чем-либо было невозможно. Кому рассказать – не поверят. Да и сам я не до конца мог поверить, что это произошло со мной.

Утром я приехал на работу пораньше и сразу поспешил в подвал. В дверях меня остановил голос моей незнакомки:

– Постой!

– Снова ты?! Что ты опять тут делаешь и откуда у тебя ключи?

– Не спрашивай пока ни о чем, позже тебе станет все понятно. Не нужно больше туда ходить. Ты становишься зависимым от этих ощущений – пережив их однажды, ищешь повторения. Самые сильные чувства возникают, если есть боль, порой невыносимая. Тебе не стоит больше переживать моменты своей смерти, иначе это убьет тебя по-настоящему.

Это как в моменты высочайшей любви, однажды пережив чувство полета, хочется вновь возвратиться в это состояние. С любовью нередко приходят и боль, и страдание, а нам все равно хочется время от времени переживать это состояние. Слушая ее мягкий голос, я смотрел в русалочьи глаза, и в груди жгло. Как она была права… Вдруг я почувствовал абсолютное опустошение, будто из моей жизни вычеркнули сейчас что-то очень важное. «Опустошение – это всего лишь одно из ощущений», – сказала она мне вслед.

До самого вечера я работал не покладая рук и ни разу не спускался в подвал. «Мне нет до нее никакого дела, – твердил я себе, – и до этой комнаты тоже! Пускай Виктор Николаевич занимается мистикой, а я обычный парень, архитектор, а не разгадыватель чужих тайн!» Но когда стук в доме стих, я спустился в подвал и снова оказался в загадочной комнате.

На этот раз мне было нечем дышать. Было темно и очень тесно. Я лежал в каком-то ящике. Вокруг я нащупывал живые цветы, по их терпкому запаху определил – хризантемы. Это был небольшой гроб, пахнущий свежим деревом, обитый бархатом. Я попытался приподнять крышку, но она была намертво прибита, я только поранил руку о согнутый гвоздь. Вот сволочи! Заживо похоронили!

В мозгу проносились обрывочные мысли, воспоминания, но самое главное, что я осознавал, – нужно как-то выбраться. Сил оставалось все меньше и меньше. Я отчаянно кричал, звал на помощь, колотил по стенкам гроба, а потом, обессилев, почувствовал, как по всему телу прошла сладостная жаркая судорога, – и я увидел свет.

Кто-то открыл окно.

Она сидела на подоконнике в моей комнате.

– Неприятный сон, да?

– С чего ты взяла? – спросил я удивленно, по горло натягивая одеяло.

– Мне так показалось. Ты метался по подушке, звал на помощь… Вот я и пришла.

Я плохо соображал, что происходит, но главное – я был жив!

– Как ты зашла? Я не давал тебе ключи.

– Дверь была открыта.

– А адрес где взяла?

– Ты оставил паспорт в особняке, вот он.

Мне почему-то с трудом верилось в то, что она говорила.

– Отвернись, мне надо одеться.

– Мы на работу пойдем?

– А я думал, ты у меня уже не работаешь. Скажи честно – кто ты, откуда? Что тебе от меня нужно? Ведь все не просто так, правда?

– Верно.

– Ты словно с другой планеты!

Она улыбнулась.

– Тебе нужны деньги? – спросил я.

– Нет.

– Тогда что?

– Ты.

Весь день меня неотвязно преследовали мысли о комнате. Тянуло туда страшно, несмотря на вчерашнее не слишком приятное приключение.

В течение рабочего дня моя помощница то и дело заходила ко мне, что-то спрашивала, брала за руку, дотрагивалась до плеча. Пульс тут же зашкаливал, тело словно обдавало кипятком, и к вечеру я был готов пригласить ее на ужин с продолжением. Она, как ни странно, согласилась.

Весь вечер я рассказывал ей про архитектурные стили и направления 19-го века. Она внимательно слушала и задавала не такие уж глупые вопросы. По дороге ко мне она рассматривала витрины магазинов, улицы, вывески и людей с неподдельным интересом и восторгом, с какими обычно дети рассматривают новые игрушки.

Едва перешагнув порог квартиры, я притянул ее к себе и поцеловал. Она совсем не сопротивлялась. Ее тело было горячим, я тогда еще подумал, что у нее жар.

Утром, лежа в кровати, я не мог вспомнить абсолютно ничего, было ли между нами что-то или нет, как это было? Она сидела в своей излюбленной позе на подоконнике.

– Сегодня хороший день.

– Почему-то я ничего не помню.

– Это для твоего же блага.

– Знаешь, твоя загадочность начинает раздражать, а влияние на мой мозг переходит уже всякие границы. Ты мне что-то подлила в чай? Кто тебя подослал, признавайся! Виктор Николаевич?

Она спрыгнула с подоконника и присела ко мне на кровать.

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, а ты хочешь, чтобы тебе было плохо.

– Что ты несешь?!

– Если ты запомнишь свои ощущения, то будешь мысленно к ним возвращаться и страдать. Ты человек, у тебя есть душа, ты умеешь мыслить и любить. Сейчас не все это умеют, а в недалеком будущем и вовсе смогут единицы. Ты способен на сильные чувства, которые можно пережить через боль, и, наоборот, благодаря боли и страданиям мы начинаем понимать смысл истинных чувств.

Я почти ничего не соображал. Она гладила мои волосы, и я постепенно провалился в сон. Когда я проснулся, она лежала рядом. От нее исходил очень притягательный аромат. Казалось, он переполнил всю комнату, всего меня. Желание мое невозможно было ни с чем сравнить. В голове звучала музыка Сиксто Родригеса.

Так прошла вся суббота, в кровати с таинственной девушкой, говорящей загадками, неожиданно исчезающей и появляющейся вновь, не похожей ни на одну из тех, которых я знал. Я просыпался, засыпал, снова просыпался и растворялся в ней. Мне снились странные сны о внеземных путешествиях, планете, на которой живут особенные, высокоорганизованные существа, внешне схожие с людьми, но не знающие ревности, обиды, зависти, простые и независимые. «Наверное, это рай?» – думал я, и в ответ на мои мысли слышал: «Вовсе нет, просто иной мир».

Словно в сказочном сне прошла почти неделя. Мы просыпались вместе, ехали на работу. Виктор Николаевич, как ни странно, ни разу не позвонил.

О комнате я не вспоминал, будто ее и не было вовсе. Вечером мы бродили по городу. Она, как маленькая, всему удивлялась, но никогда ни о чем не спрашивала. Она понимала все мои мысли, и ничего утаить от нее было невозможно. Меня это не расстраивало – наоборот, с ней было просто и легко. Иногда мы молчали о чем-то. И это было очень приятно.

Однажды я вдруг почувствовал, что нам осталось быть вместе совсем недолго. Хотелось заплакать, как в детстве, когда у тебя забирают любимую игрушку. Она посмотрела на меня и виновато улыбнулась. Вечером я был сам не свой, мной завладел страх одиночества, страх перед будущими потерями. «А ты не борись с собой. Чтобы понять любовь, надо понять и боль потери».

Мы легли спать, а утром я проснулся один. Я знал, что она никогда не вернется. Для чего тогда всё? Было слишком хорошо, чтобы вот так взять и оборваться в одночасье… Неужели есть какие-то причины, чтобы сознательно уходить от любви, от счастья?

Я подошел к окну и взял с подоконника лист бумаги.

«Не сердись. Мне пора уходить. Ты приоткрыл дверь в иной мир. Я ждала тебя.

Помнишь историю Ковчега? Некоторым людям открылись двери спасения, они-то и стали прародителями мира, в котором я живу.

Графиня, когда-то живущая в особняке, была одной из нас. Она спасала людей, живущих на Земле. К сожалению, ей пришло время вернуться. Ключ она отдала маленькой девочке, которую ласково называла Тасечка. Эта девочка всю жизнь хранила ключ, но так и не смогла найти ни письмо, ни дверь.

А ты нашел. Тасечка – это твоя прабабушка. Она должна была жить среди нас, а прожила на Земле сложную и долгую жизнь. Ты, наверное, хотел спросить у меня, кто был твой отец? Совсем скоро ты об этом узнаешь. Я постараюсь сделать все, чтобы тебе было хорошо, и мысленно буду с тобой до тех пор, пока тебе это будет нужно».

Я держал в руках листок бумаги – маленький и бесценный подарок, это всё, что осталось от нее. Ни имени, ни адреса, ни надежды на возможность новой встречи, ничего – кроме листа бумаги. Я положил его в карман куртки и поехал на работу.

Добрался раньше, чем обычно. Несколько рабочих уже были на месте, и я расслышал голос Виктора Николаевича. Спустившись в подвал, я нашел его там. Он гладил стены: «Отличная работа! Хорошо выровняли. А двери почему нет, там же еще подсобка была?» Я провел рукой по стене, постучал, но, похоже, за стеной ничего не было.

Вечером мы сидели с Виктором Николаевичем в соседнем кафе напротив. Я пил текилу, он – вино.

– Ну что, Паша, дела идут хорошо, мне нравится твоя работа. Ровно, спокойно, и мастера профессионалы. Думаю, если все пойдет такими темпами, к весне закончим.

После пятой рюмки меня слегка развезло, и я стал более разговорчив:

– Виктор Николаевич, а у вас дети есть? Вы говорили, что женщины ваши умирают. А дети?

– Знаешь, когда я был совсем молодым, мне едва исполнилось 20, я встречался с одной девушкой. Она буквально сразу забеременела, я настаивал на аборте, она не согласилась и родила мальчика. Иногда я приходил к ним, возился с малышом. А потом стало не до этого: учеба, веселая студенческая жизнь, вечеринки за вечеринками, сессия за сессией. Попросту говоря, я их бросил. Позже они уехали в ее родной город, куда-то недалеко от Москвы. И больше о них я ничего не знаю.

– И вы никогда не пытались их найти?

– Нет. Думаю, она меня не простит, а сын вряд ли захочет знакомиться с таким отцом, как я, ведь прошло более 20 лет.

– Как звали вашего сына?

– Павел, так же, как и тебя.

Вернувшись домой, я первым делом полез в карман за письмом. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил совершенно пустой лист бумаги! На дне рюкзака я нашел мелкие вещи прабабушки, завернутые в цветастый платок. Среди них был орден Красной Звезды, кошелек и связка ключей, один из которых был явно не современный. Старый ключ для большой замочной скважины.

И тогда я понял все: смысл письма и смысл происходящих со мной удивительных вещей. Благодаря таким странным событиям и стечению обстоятельств, я встретился со своим отцом… И как когда-то говорила моя таинственная фея, в трудные моменты и в минуты принятия сложных решений я вдруг начинаю думать о ней, и у меня все получается.

Прошло более 10 лет. Особняк мы с отцом отреставрировали до конца, но решили не извлекать из этого проекта большой коммерческой выгоды, а сделали там Дом-музей 19-го века. Теперь в нем проходят литературные вечера и выставки. Я много работаю, и дела у нас с отцом идут неплохо. И хотя они с матерью не живут вместе, она его простила, они видятся.

Отцу я так ничего и не рассказал ни про комнату, ни про таинственную незнакомку. Мне часто снится моя инопланетная любовь. В этих снах мы разговариваем, молча гуляем по московским улицам или улочкам ее города.

А ключ я всегда ношу с собой. Кто знает, возможно, когда-нибудь я найду новую дверь, и мы снова встретимся.

* * *

– Мам, а прабабушке за что дали орден Красной Звезды?

– Она не любила говорить о войне. Ей было около тридцати, когда ее тяжело ранило в битве за Москву в районе Нары. Домой пришла похоронка. Но бабуля наша выжила. Сменила имя с Таисии на Тамару. Она говорила, ее одна жизнь закончилась, а новую она начала под новым именем. Разве я тебе это не рассказывала?

Рассмешите меня

Ну вот и всё. Спектакль закончился. Занавес. Три раза выход на бис с поклоном. Десять минут для фотографий на память. Автограф? Да пожалуйста. В книжке Пелевина? Да не фиг делать! Могу даже от самого автора подписать. «Самой сексуальной девушке на свете от тайного воздыхателя. Виктор П.». Она смеется.

Да хоть на туалетной бумаге! Это ж надо было в театр рулон притащить. Хотя практично, с этим у нас в театре вечная проблема. Висят голые картонные рулончики, на которых жалко сереют обрывки тонкой бумаги. И такая картина во всех десяти кабинках. И сиденье вечно мокрое. Так что молодец женщина, что в театр со своей туалетной бумагой приходишь. На тебе за это автограф: «Какайте на здоровье. Искренне Ваш…»

Еще фото? Ну, давай. Я расслабился и обнял вас. Могу даже к груди прильнуть. Тепло. Все смеются. По-моему, эти десять минут после спектакля зрителям больше всего и запоминаются.

У меня в кармане тюбик красного грима, не успел выложить. Предлагаю хорошенькой девушке сделать нос, как у меня. Она соглашается. Я выдавливаю жирную колбаску красной краски на палец и размазываю ей по носу. Она закатывается от смеха. Такая милая… Вокруг нас снимают на мобильные телефоны. Ее парень не слишком доволен. Предлагаю накрасить и его. Он отказывается. Девушка выглядит задорно с красным носом. Останется фото на долгую память.

Ну, давайте, кто еще хочет меня обнять? Запланированные десять минут оборачиваются получасом, но я не тороплюсь. Я вообще никогда никуда теперь не тороплюсь. У меня уйма времени перед спектаклем, часа три-четыре точно, на сон и все такое. Потом подъем и снова репетиция.

Кто думает, что клоун – смешная профессия, тот глубоко ошибается. Это такая же профессия, как, например, фрезеровщик или стеклодув. Тебе надо работать, желательно не ошибаясь. Ошибся – и уже никому не смешно. Производственный брак. Халява не проходит – ее сразу видно.

Ну что еще? Надо быть немного психологом и медиумом в одном лице, уметь увидеть глаза зрителей, прочитать в них, что они от тебя ждут, что их может рассмешить. Зрители никогда не притворяются и никогда не будут смеяться неискренне, чтобы не обидеть или просто сделать тебе приятное. Им на тебя, как на личность, наплевать. Их не интересует, что у тебя может дико болеть голова или личные проблемы. Им нужно, чтобы их веселили, ведь они заплатили за это деньги. И это нормально, поэтому головную боль и неоплаченные счета я оставляю за кулисами.

Сейчас закончатся эти десять минут, растянувшиеся на полчаса, и я вернусь к своим проблемам. Ну вот, уже охранник просит последних зрителей пройти к гардеробу. Гардеробщицы тоже люди, они торопятся домой успеть посмотреть 286-ю серию любимого сериала: знойная любовь, мать находит свою дочь, которую не видела 20 лет, сын рыбака влюблен в дочь миллионера. Море любви, море слез, а тут остались три последних пальто! Сколько можно торчать у сцены, в самом деле, вы что, клоунов не видели никогда?

Я ухожу в гримерную. Опускаюсь в кресло перед зеркалом, снимаю парик, оголяя бритую голову, и смотрю на себя. И так каждый раз после спектакля. В этом есть нечто ритуальное. Затем выпиваю полстакана вискаря. Потом обычно раздается стук в дверь. Кому-то что-то нужно, причем неважно что – что-то.

Обязательно найдется, о чем меня попросить. Кто-то из зрителей не успел-таки сделать фото. И вот этот неугомонный сбегал за фотоаппаратом, купил в ближайшем ларьке одноразовый кодак. Как его пустили в гримерку? Наверное, сунул денег охраннику. Или какая-то женщина несвязно с порога начнет признаваться мне в любви, говоря, что такое с ней впервые. Я счастлив, спасибо. А теперь можно я побуду один? «Нет, нельзя, как это один? А я? Я ведь люблю Вас!»

Или мальчик с мамой зайдет.

– Мой сын очень хочет стать клоуном!

– Не надо, мальчик, – говорю, – это грустная и сложная профессия. Расти и поступай учиться на бухгалтера, это веселее.

Мальчик хлопает глазами, он разочарован.

Я запираю дверь на ключ. Всё. Меня нет. Есть я наедине с собой и бутылкой вискаря. Второй стакан. Стук в дверь. Ну кто там еще? Уже 11 вечера.

– Happy birthday to you!!!

Это мои коллеги-клоуны. Надо же, а я и забыл, что у меня сегодня день рождения. Квасим до утра. Болтаем, обсуждая эпизоды.

– А в том месте, где ты выходишь с сеткой, полной яиц, и они у тебя падают на пол, зря ты их аккуратно переступаешь. Ты падай. Поскользнись и упади в следующий раз. Так, по-моему, будет смешнее. Зритель любит падения. Еще сделай вид, что тебе больно.

Зритель любит, когда клоуну больно.

– А давай еще в последнем номере, где ты засыпаешь на скамейке, представим так, будто ты умер на скамейке.

– Ага, можно даже сделать так, что ты обоссался перед этим, а потом умер.

Мы заливаемся смехом. Ржем так, что я опрокидываю стакан с пойлом, он разбивается на большие и мелкие кусочки. Я не удерживаюсь на ногах, падаю и разрезаю руку. Все покатываются со смеху.

– Бл..! – говорю, – глубоко порезал.

Костюмерша Танечка поливает мою рану водкой и перебинтовывает ее нежно, с любовью, как будто пеленает младенца. Будто она только и ждала всю свою жизнь, чтобы я порезался. Все смотрят на нас, а мы словно занимаемся любовью на глазах у всех. Потом опять ржем, как кони, вспоминая мой порез.

– Ну чем тебе не номер?!

Зрителей хлебом не корми, дай только крови!

В четыре утра все расползаются по домам. Мы с Танечкой завершаем вечер дружественным совокуплением. Мужа у нее нет, ушел в прошлом году, не выдержав ее гастрольную жизнь. Теперь она претендует на меня. Но я на нее не претендую.

У меня жена и трое детей, из которых только один сын мой. В шесть утра я, еще не до конца протрезвевший, открываю дверь ключом, предварительно уронив его три раза. С третьей попытки вставляю в замочную скважину. Свет. Занавес.

Элечка уже на кухне, пьет чай, дожидаясь меня.

– Привет, дорогая!

Я целую ее в щеку, глажу по голове. Она благодарно улыбается и целует мою перебинтованную Танечкой руку. Беру яйца из холодильника и жонглирую ими. Они падают на пол. Делаю вид, что поскальзываюсь, падаю. Элечка смеется.

– Это ты специально, я знаю.

– Да нет же, – говорю, – случайно.

Делаю вид, что мне больно, и прошу ее помочь мне подняться. Хватаю ее совсем слабую холодную руку и тяну, пытаясь встать. От моего веса она оседает на пол. Мы сидим в яичной луже и смеемся. Она показывает на стол. На нем запакованный и перевязанный атласной лентой подарок.

– Это – тебе.

– За что?

– За то.

Разворачиваю обертку. Фотоаппарат, которым можно снимать под водой. Я всегда мечтал, что когда-нибудь поеду на море, буду плавать и заниматься подводными съемками. Просто я не умею плавать и боюсь воды. Вот именно поэтому хочу это сделать.

– Я тебя люблю, – шепчет она.

– И я тебя. Ты самая чудесная женщина на свете.

Потом в груди от этого приступа нежности начинает щемить, и я спешу в ванную. Меня тошнит в раковину, просто выворачивает наизнанку, будто это мне вчера делали химиотерапию.

– Тебе нехорошо? – слышу Элечкин голос.

– Нет, нет, все в порядке, коньяк дешевый был.

– Пойду прилягу, – говорит она.

Ей сейчас все дается с трудом, я эту вижу, но она молодец. Как могу, пытаюсь ее веселить – важно иметь позитивный настрой, несмотря ни на что. Мне нравится, когда она смеется, это важнее, чем смех всех зрителей, вместе взятых. И я стараюсь не зацикливаться на мысли, что к лету ее не станет.

– Пап! – слышу из детской.

Захожу, сдергиваю одеяла с трех кроватей.

– О-па! Семь утра! В школе ждут самых главных отличников страны!

Отвожу их в школу.

– Пап, я с Кристинкой поссорился. Наверное, уже навсегда. И двойку по химии получил.

– Фокус-покус! – и я достаю два билета на мой завтрашний спектакль, на первый ряд. – Считай, ты уже с ней помирился!

– А вдруг она не пойдет? Или ей не понравится? Или будет не смешно?

– Ты что?! Разве я могу кому-нибудь не понравиться или быть несмешным?

– Нет! Нет! – кричит малышня с заднего сиденья, первый и третий класс.

Через две недели заканчиваются спектакли. Беру неделю отпуска, и мы летим к морю, несмотря на все предостережения врачей. Ношу ее на пляж на руках. Она бывшая воздушная гимнастка и очень легкая, а с болезнью и вовсе стала невесомой.

На нас обращают внимание. Люди думают, что у нас медовый месяц. Так и есть. Элечка меняет шляпки и кепки, скрывая лысый череп. А ей, кстати, идет. У нее голова правильной формы, не то что у меня. По роду деятельности мне приходится бриться наголо. Носить парики удобнее, а потом у меня есть номер, где голова разрисована под глобус.

У Элечки большие пронзительные глаза. Кажется, в последнее время они стали еще больше и выразительней. Я несу ее прямо к воде. Песок ошпаривает ноги. Я взвизгиваю и подпрыгиваю – выходит смешно, и многие вокруг улыбаются. И тут у меня лопается резинка на плавках, и они сползают, оголяя мой белый зад.

Народ вокруг смеется в голос. Элечка тоже тихо смеется. Я опускаю ее в прохладную воду. Меня без грима никто никогда не узнает, и в этом мое спасение, иначе и тут приходилось бы развлекать людей. Хватит с них моей голой задницы.

Опускаюсь в воду с фотоаппаратом и снимаю ракушки и мелких разноцветных рыбешек. Какой чудовищный страх… Преодолеваю его, ныряя снова и снова. Каждый раз, когда опускаюсь под воду, буквально умираю, но продолжаю, чтобы понять, как это – умирать?

Девушке моего старшего сына спектакль понравился. После этого они окончательно помирились, она поцеловала его в губы, когда я раздавал автографы, я видел.

Через месяц в больнице мне сказали быть сильным. Дома на полке десять упаковок морфия. У меня спектакль за спектаклем, а мне сейчас так важно быть с ней. Хотя ей это уже не важно. Ей важно получить свою дозу и заснуть.

Играю последний на этой неделе вечерний спектакль. В первом ряду сидит сын с девушкой, он держит ее за руку. Спускаюсь в зал и прошу ее открыть сумочку. Она открывает, и я вытаскиваю большую белую крысу. Девушка визжит, зрители хохочут.

Как ни в чем не бывало, засовываю крысу себе в карман, приговаривая:

– Так вот ты где конфеты ел и по мобильнику трещал!

Подношу крысиную мордочку к себе:

– А вот помада тебе не идет, цвет не твой.

Крысу зовут Орбит. Она любит жвачку. Если кто-то из наших жует, она тут как тут и смотрит в рот.

– На, на, попрошайка!

Сегодня я решаюсь упасть на разбитых яйцах. Успех поразительный! Когда падаю, в сетке разбиваются остальные яйца. Трогаю штаны между ног и говорю, что, мол, тут всё в порядке, целы. Сегодняшний спектакль идет на ура. Люди в зале умирают со смеху.

Элечка умирает дома. Ее мать сейчас с нами. Мне нужна помощь, сам я не справляюсь.

Я еще ничего не знаю и доигрываю спектакль. Но за кулисами уже все знают и ревут. Я не вижу их лиц. Передо мной счастливые лица зрителей. Занавес.

Десять минут на фото. Захожу за кулисы и по лицам коллег понимаю, что ее больше нет.

Когда выхожу из театра, ко мне подходит маленькая девочка и говорит:

– Рассмешите меня, пожалуйста!