Текст книги "Нью-Йорк"

Глава 6

Все знали, что у К. был рак. Никто не помнил, рак чего именно, но он методично раскидал свои личинки по всему телу К. Но К. мог ходить, пить, курить и заниматься любовью. Как говорил он сам, этого было более чем достаточно.

К. превратил остатки своей жизни в куски нелепых комедий. Ко всему он относился, как к одному большому недоразумению (естественным исключением были Акая и я). Ему было глубоко всё равно, что происходит во всём мире, волновало только то, что происходит в мире, который создал он сам. Да-да, у него был целый свой мир, в отличие от меня. Он устанавливал законы, и его тёмные волосы были президентами его именных республик. Всё было прекрасно в его мнимой стране.

Кажется, у К. даже была дочь от какой-то женщины. Кто-то говорил мне на ухо, что его дочь в другой стране и он никогда её не видел. Множество своих скульптур посвятил он ей. Вот только жаль, что она вряд ли их когда-нибудь увидит. Скорее К. умрёт или начнётся всемогущая ядерная война.

После того как мы сделали всю любовь, которую должны были отдать Носу, мы с Акаей выпорхнули из засаленной гостиницы, которая была жутко дорогой, но мы видели в ней столько дешевизны и зеленого мха с салом, что хотелось плеваться, честное слово. Человек за стойкой посмотрел на нас, как на нищих в розоватых струпьях, и мы двинулись дальше. Я никогда не придавала веса тому, что думают обо мне другие создания. Кроме мамы.

У каждого человека есть либо мать, либо мамка, либо мама.

У меня всегда была и будет Мама. И никто мне в мире не нужен так, как она, это священное создание, этот ангел с крыльями из стекла, со смазанными мазутом губами. Она прекрасна в своей прямоте, как длинный километр по открытой дороге. Её улыбка кровоточит, как перезрелый плод, и она мелодична, как струя жизни. Этот человек породил меня, породил существо, в котором так много потенции и потенциала. Человека, из которого льётся всё что угодно, но только не кровь. Из меня льются чувства и полотна, буквы и строки, но только не красная субстанция крови. Это слишком скучно.

Она научила меня рисовать свою жизнь собственными руками и не думать о том, что не нужно. Она научила меня чтить себя и ненавидеть других. Я – послушная ученица, впитываю в себя всё, что изливает на меня она. Она выплёвывает плоды пламени, и я жадно хватают их ореолами своих миллионных ртов. В каждом миллиметре меня – рот и одно ухо, чтобы говорить и слушать. Её.

И иногда она подавляет меня своей немощной силой, которая выпадает из неё, как невиданный поток Ниагары. И я подчиняюсь её существу.

Знаешь, больше всего хочу, чтобы она жила вечно. Желаю, чтобы она жила столько, сколько сама захочет. Господи, подари ей эту привилегию. Ведь ты охраняешь своих приспешников с ангельскими лицами, так позаботься и о ней. Сохрани это чудо природы дольше, чем следует. Она умеет поражать и порождать. Она – женщина, переплетающаяся в подземельях всех страшных и странных родов человечества. Он взяла многое от Афродиты, Достоевского и радуги. Её не поймать: она так возвышенна.

Следует ли говорить, что я люблю её. Наверное, нет. Так и не будем. Не будем упоминать святое чувство ребёнка по отношению к главной женщине в его жизни здесь, в этой черствой книге, с лихвой сдобренной вином и едкими размышлениями о жизни.

Моя книга разбухла от пороков и моих больных мыслей, моей Маме здесь не место. Её место навек зарезервировано в моём дощатом сердце, навсегда только для неё. Она может привести туда всех, кого захочет. Моё сердце – это её частная собственность, её личный ковчег Ноя.

Мы шли по направлению к К.

В своих карманах я нашла деньги, которые взяла с серванта у Него прошлой ночью. Мы зашли в другой ресторан, с пунцовыми стенами, и поели немного калорий, чтобы не умереть от истощения. Акая не останавливалась и пила уже вторую бутылку вина за сегодняшний полудень. К концу импровизированного ужина она заказала две рюмки водки и осушила обе – одну за себя, одну за создание напротив.

Но мне хотелось чего-то большего, и мы зашли за К. и поехали на море. Море всегда рядом, оно каждый день посылает мне воздушные лобзания, и если оно вдруг выйдет из своих берегов-кошельков, то я не буду против. Я с лёгкостью позволю утопить себя средь отбросов заводов.

Мы ввалились в поезд и принялись громко разговаривать. К. не был пьян. Его комичность плясала танго, и он громко говорил о его любимчике Набокове. Я молчала: моя любовь к Набокову всегда была слишком откровенна, чтобы оголять её прилюдно.

К. громко матерился и привлекал внимание детей с широкими глотками. Дети глазели на его очумелый вид – на тёмные кудри его пружинных волос, на ровно очерченный рот и глаза, которые были похожи на один огромный кристалл. Или алмаз, что вам больше нравится. К. гудел, как паровоз. Размахивал руками и кричал, что Набоков – это бог, и он хотел бы стать его женой-сатаной. Из ротовых отверстий прилегающих к нам детей текли струйки любопытства. Они не понимали.

К. продолжал. Он был горяч и зол на что-то. Набоков был разобран по кусочкам и молекулам, и мы стремительно перешли к другой теме. Мой рот начал без разрешения говорить. А я начала думать о других людях – людях, с которыми я никогда не была знакома.

И я уже рассказываю то, что придумывает на ходу мой тяжеловесный мозг: «Шёл по улицам мальчишка, ковырял по дороге носком грязного ботинка куски асфальта, которые валялись где не нужно. Мальчишка с чёрными глазами апатично топтал мёртвую птичку и размышлял о том, что мама сегодня приготовит на ужин.

Он медленно гулял по разбитой от вечной болезни улице. Мальчишка мечтал о супе с фрикадельками и котлете с хлебом.

Руки он засунул в карманы с дырками. В левом кармане дырка была гораздо больше, чем в правом, и поэтому мальчишка пытался достать мусор именно из… правого кармана. Мальчишка был не слишком умён.

А ночью ему снились синие корабли с матросами на блестящих от швабр палубах. Моряки пели песни, и на их белоснежных зубах забористо играло солнце. Синие манжеты безмятежно сливались с морем, с настоящим морем синюшного цвета. Вдруг матросы начали вытворять акробатические номера, и один матрос, самого маленького роста, свалился в воду моря.

Но он тут же выплыл из-под неровного покрова, улыбнулся мокрыми зубами и помахал рукой от удовольствия. Корабль остановился от недоумения. И тотчас все матросы стали прыгать в воду. Они бросили свою глупую акробатику и швабры и стали мокрыми, как вольная стая рыб. Солнце подмигивало кораблю, а он довольно изощрённо гудел в ответ. Гудел… Гудел… Гудел…

Тогда-то мальчишка и очнулся.

Город был серым, грязным и кислым. Мальчишка окончательно расковырял дырку в кармане, и теперь его карманы стали двумя огромными днищами его отчаянного творчества.

В магазине делать было нечего, всё равно денег решительно не было. Тогда он захотел непременно зайти в любой двор и покидаться в стёкла домов. Мальчишка с чёрными глазами долго выбирал подходящий камень. Он должен быть как родной, близкий. Чтобы даже кидать в окошко было чуть жалко, как будто что-то дорогое от сердца отрываешь. Он глазел на серую землю без передышки. И совершенно вдруг он нашёл именно то, что так долго искал. Камень цвета неудавшейся жизни. Красивый такой камень.

После долгих раздумий он выбрал особенное окно. С тяжёлыми синими шторами. Наверняка они пыльные и утомившиеся.

Мальчишка далеко запрокинул руку и удачно расстался с камнем. «Оооох» – вот так свистнул камень на прощание. «Дззззззинь-дрянь» – вот так встретило неприветливое стекло своего разрушителя.

Мальчишка звонко рассмеялся и огромными прыжками устремился в глубь любого двора.

Сегодня мальчишке с чёрными глазами исполнилось тридцать три года».

Наконец-то я замолчала. Поезд подъехал к морю, и К. безмолвно поцеловал меня в макушку. Он всегда так делал когда я что-то придумывала, а придумывала я постоянно.

Акая была пьяная, задумчивая. Мы вышли из глухого поезда с истерзанными скамейками на волю.

Глава шестая с половиной

Город у моря трясся от сильного ветра, как далматинец, наконец-то влезший на желанную сучку.

Мы зашли в магазин за алкоголем, и К. купил много звенящих бутылок, которые заснули на время в цветастых пакетах. Спускаясь к синему чуду, я думала о том, что мне холодно. И что, сидя на коленях перед морем, я окончательно замёрзну.

Море встретило нас сильным духом песка и сырыми переливами волн. Я тотчас сбросила пиджак и понесла себя как можно скорее к своему старому другу, этому невинному юноше. Ну и пускай, что холодно. Томно нагнувшись, я зачерпнула в ладонь кусок морского сердца и поднесла руку к небу. Чувствую себя хорошо.

Они расстелили верхнюю одежду на уже охладившемся песке. Весеннее солнце не греет, оно не согревает всё, что внутри – только пару волосков на коже, не больше.

Солнце пряталось обратно в чрево неба, и кое-где уже выскочили фурункулы бородавчатых звёзд.

Акая рассказывала К. о Носе. О том, что он был хорош и щедр. На прощание он подарил ей зонт-трость. Лично я не понимала такой логики, но мне было откровенно смешно. На прощание я рассмеялась ему в лицо. А Нос расстроился и захлюпал. Видимо, то моё стихотворение, рассказанное прямо на улице, вдохновило его, и Нос решил отличиться, подарив свой зонтище бедной Акае. Как же он бессмысленен и соплив, этот несчастный Нос в алебастровом плаще.

К. закопошился в своей огромной сумке, из которой на песок вывалились три мандарина, кипа каких-то листиков и два складных стакана.

После пары глотков, которые согрели и встревожили К., он взял в руки свою кипу бумаг и начал что-то сосредоточенно искать среди невнятных листков цвета прокисшего кефира.

И, видно, что-то нашёл, так как глаза его вдруг устроили спринт, он сам вскочил на тонкие ноги и начал оживленно прыгать, встревожив белый песок. Затем торжественно заглох и с явной долей комизма произнёс: «Моё новое творение посвящается вам, о северные богини современности».

Он примолк, ожидая нашей бурной реакции. Акая перестала пить, я закончила есть, и мы начали слушать очередной вздор, который так умело мог творить К. в любых количествах.

Рассказ K.

Старый дядька-бомж, хлоднокровно рассекая массу людей, развалившись на ходу своим обветшалым телом, ласково подползает к одинокой до его триумфального появления мусорке. Она излучает лишь для него видимый ярко-бирюзовый свет. Она режет ему глаза, но он гнёт своё лицо в улыбку и богемно запускает помятую руку в её зловонное нутро. И кажется, что она немного смущена его открытой наглостью, смущена и тем, что он не смог сдержаться – и так сразу… Он даже не взглянул! Он сразу же захотел прочувствовать. Всё её тепло, всю её нежность и чуть-чуть страсть, всё то, что так для него дорого.

Дядька вдруг резко дёргает рукой и корчит недовольную гримасу. Проходящий мимо обыватель может лишь догадываться о причине его неудовольствия. Ещё живая сигарета? Остатки чьего-то склизкого завтрака? Грязный, но отчаянно злой котёнок?

Дядька опускает полголовы в бездонную королеву улиц и наслаждается немыслимым пейзажем в её нутре. Эти наполовину мёртвые цвета, недавно погибшие бумажки, обёртки… Всё то, что случайный человек отказался носить в своих карманах раз и навсегда.

Но дядька ищет совсем не то… Вдруг его побитое лицо озаряет искренняя улыбка, и всем желающим тут же видны его зеленоватые сгнившие зубы. Нашёл, о да, нашёл! Осторожно и нежно достаёт он свою жертву. Бутылка. Зелёная недопитая бутылка с бывшим здесь когда-то неизвестным напитком. Его руки начинают дрожать от нескрываемого нетерпения, но он пытается себя сдержать. Бережно ставит её на грязный тротуар и достаёт из-за спины замызганную пластиковую бутылку с непонятным содержимым. Грязными удручающими пальцами откручивает белоснежную пробку с пластиковой женщины, нагибается за своей возлюбленной к тротуару, с нежностью берёт её двумя пальцами за полуталию и сливает всю её душу в другую бутылку, хорошо ему знакомую.

Бесстыжие глаза его горят, руки от головокружительного возбуждения дрожат так, что он мог бы пролить желанную жидкость, но он предельно осторожен.

…Последние капли упали с колокольным звоном.

Дядька вальяжно кидается пустой бутылкой в мусорку, которая от отчаяния готова удариться в плач».

«Здорово», – думаю я. Акае тоже понравилось. И мы продолжаем молча выпивать: ребята пьют что-то со спиртом, а я пью морскую соль, которая своими парами мягко ударяется в мой странноватый с первого взгляда нос.

Глава 7

Проснувшись утром у К. дома, я начинаю думать о том, что непременно начнётся моя новая жизнь. Ночью я забыла снять грим, и поэтому сейчас так похожа на старую актрису. Бреду по морозному и грязному полу в ванную, где нахожу утеплённого К. Он принимает ванну, и я чётко вижу его болезненно-здоровое тело сквозь зелень воды, которая щедро лезет из грязного крана. К. здоровается со мной и предлагает прилечь рядом. Мне не хочется чувствовать воду, и я просто умываюсь ей, щедро зачёрпывая ладонями. Сажусь на пол, подстилая под себя халат К., и начинаю слушать его губы.

– Ты знаешь, я давно не влюблялся. Хотя мне это и не нужно. У меня не было этого чувства уже почти шесть месяцев, а я так и не понял – нужно ли мне это вообще. Ведь я начал писать акварели. И мои стихи публикуются в каких-то журнальчиках. Я сделал ремонт. Сублимация, говоришь? Да, так и есть. Но не удивляйся, если увидишь завтра на стене нарисованную голую женщину с необъятными грудями: я мужчина, и мне нужно хоть как-то выплёскивать избыток себя в организме.

Я обожаю вас с Акаей. Но я никогда не хотел любить вас, понимаешь? И не потому, что вы не привлекательны. У Акаи очень красивые плечи и голос. А у тебя безумные глаза. Они до сих пор заставляют меня краснеть.

Но я не хочу любить вас, потому что слишком дорожу вами. Знаешь, когда человека любишь слишком сильно, любишь так, что готов отдать ему всё, что имеешь, – вот тогда ты его больше не хочешь. Потому что ты его по-настоящему любишь и тебе не нужно от него ничего. Лишь бы он существовал, а как именно – не важно. Я помню, когда ещё жил с матерью, я хотел её. Потому, что я никогда не любил её. Нет, даже больше – я ненавидел её. Ненавидел за то, что она была неверной мне. За то, что от неё у меня рак. За то, что она уже мертва и её дух постоянно рядом со мной. Даже сейчас, даже здесь.

Видишь этот порез на моей руке? Ты же знаешь, что я пару раз резал вены. Не потому, что не хотел жить, наоборот – я слишком сильно хочу жить. Но как можно жить, если каждый день видишь, что у тебя внутри болезнь, от которой нет лекарства?

Ты же меня знаешь, я не жалуюсь. Никогда и особенно не сейчас. Я не позволю себе этого. Жалость – это что-то мерзкое, что-то испорченное. Конечно, я могу пользоваться своей болезнью – не платить за квартиру, например. Но когда жалость искренняя, когда она бьёт через край твоего рта и закладывает уши другим людям – вот это самое настоящее дерьмо. Ведь так нельзя, да и зачем я говорю это тебе – ты и так это знаешь.

Помнишь, как мы познакомились? Сначала я подумал, что ты пустышка. Я думал так весь первый год нашего общения, ты никак мне не открывалась. Но когда ты однажды пришла ко мне и начала говорить, объясняться в миллионах всевозможных вещей, вот именно тогда я понял, что ты прекрасна и что тебе просто нужно время. На всё нужно время. На любовь, на презрение, на импульс. Время питает твой организм, как химический раствор подпитывает внутренние органы. Тебе бы стоило жить дольше, чем мне.

К. замолчал. Одинокий луч лампы нежно глодал его кости. Кожа ванильного оттенка ласково покачивалась в водяном отражении. Больше всего он был похож на незаконченную статую. С непрорисованными глазами, с незаконченным ртом и с проживающим раком внутри.

Я никогда не верила в сентиментальности, но я почему-то наклонилась к К. в воде и поцеловала его в его влажные от слезливой, искренней тирады губы. Мы сделали это в знак нашей безумной любви друг к другу, в честь того, что мы знаем, что такое настоящая дружба. В честь того, что К. скоро умрёт, а я останусь жива. И каждую неделю я буду приходить на его комичную могилу и подкладывать новые мысли в его молчаливый гроб. И рисовать цветы небосклона, и вдыхать аромат мёртвой земли под ногами. Я буду жить, а он будет так одиноко летать в небесах и умиротворённо ждать, когда же я буду летать с ним рядом.

Глава 8

Он попросил зайти, и я вернулась в его смрадную квартиру. Та женщина, поцеловавшая меня в лоб, Роза, всё ещё была там. Она молча работала над третьей картиной. На первых двух были изображены мужские задницы. Не знаю, как я сориентировалась, что это были именно мужские части тела, но мне так сразу показалось.

Он пил чай и рассматривал её третью работу. Она была не очень интересной. На полотне уже вырисовывалось большое здание, а в нём голая женщина без рук. В её ногах валялась отрубленная голова. Мне не нравилась эта картина, и я сказала об этом Розе. Она улыбнулась и ответила, что однажды подарит мне мой портрет. Я нехотя согласилась. Портреты всегда льстят, им трудно отказать.

В окне бушевала весенняя непогода. Что-то серое взгромоздилось на небо, и солнце уже давно было замазано густыми чернилами туч. Всё ещё неприкрытые деревья, голые, как бездомные, теснились ближе друг к другу и выглядели откровенно жалобно.

Роза была обнажена по пояс, её грудь и плечи измазаны красной и синей краской. Интересно, она сделала это намеренно или так просто получилось? Мне понравилась эта мысль, и я самоотверженно нарисовала себе лицо на тыльной стороне ладони. Теперь в моей руке жил некто с узкими глазами и ртом, который был похож на прорванное решето.

Я показала свою ладонь Ему, но он лишь рассмеялся и продолжил глазеть на будущую картину Розы.

Мы вышли на кухню. Когда я говорю «мы» – это значит я и Он. Роза – не в счёт, она так, временный бонус.

Он начал разговор.

– Что ты делаешь сегодня?

– Пью чай.

– Весь вечер?

– Думаю, да.

– Ты не хочешь уехать отсюда?

– Нет, я пью чай.

– Я серьёзно.

– Куда?

– Куда-нибудь, где говорят по-английски.

– Ты соскучился по родному языку? Давай я запишу тебе диск с музыкой.

– Нет, я хочу жить в другой стране. Мне здесь тесно и нудно. Если я не перееду, сойду с ума.

– Ну не знаю. Это твои дела.

– Ты случайно не хочешь уехать со мной в Нью-Йорк?

И тут я задумалась. Я знала, что он абсолютно серьёзен и, более того, всё слишком реально, за долгое время всё стало по-настоящему. Он никогда не говорил того, что не считал действительно нужным. Всё это аукнулось во мне волной страха.

Стало ещё страшнее, когда я в этот же момент вспомнила, что у него была отложена круглая сумма на его мечту, на то, чтобы уехать отсюда именно туда, именно в тот призрачный город. Я молчала и как бы разводила руками, на самом же деле боясь совершить хоть малейшее движение.

Его мама была русской, отец американцем. Он не рассказывал мне, как именно всё произошло, но до пятнадцати он жил за океаном, он всегда мог вернуться, но что-то держало его здесь до сих пор. Что-то – это, конечно же, я, другими словами.

Я любила Нью-Йорк заочно. Я никогда не видела этот город, но слышала о нём от других людей больше, чем о себе когда-либо. Он сам описывал его как «ежа с иголками из небоскрёбов и шприцев», и я верила – о, более чем.

Кажется, я любила этот город всегда. Это пришло ко мне с кровью и разбухло с годами. Уже семь лет я живу в состоянии эрекции – словно и хочу узнать этот город ближе, но меня крепко держит что-то здесь, и я не могу понять, что именно. С одной стороны мне искренне хочется вонзиться всей своей сущностью в Нью-Йорк, подержать пальцы в грязи мусорных вёдер, помолчать с бомжами о Достоевском, понять, где жил Миллер, и рассказать всем, что я русская и что я знаю больше, чем их дворовый герой Микки Маус. С одной стороны.

Мой мозг, как всегда, был завален грудами мыслей, которые я никак не могла проанализировать в одиночку. Мне нужна была помощь. И Нью-Йорк мог бы мне помочь. Наверное. Но ведь это только с одной стороны.

– Ты говоришь серьёзно?

– Да.

Он начал рассказывать о том, что именно там живут его дорогие друзья и что у них есть деньги. Что один из них сказочно богат, а другой фантастически талантлив и знаменит.

Странно, сам же Он был беден и во многом ординарен.

Что у них есть квартиры и дома, машины и яхты. Они способны купить мир. А я даже не знала их имён до этого момента.

Он говорил о том, что там я наконец-то смогу учиться и там, где захочу. В том университете, где учат искусству лучшие преподаватели мира. Что у меня будут собственные деньги и собственная квартира. Что все мои мечты вдруг сбудутся разом. Только представить: прочь от этих гундящих бабушек прямиком к самым привлекательным девушкам мира, от копий картин, отчаянно висящих на грязных кухнях – к их оригиналам в просторных музеях, от поддельной колы к её родной матери.

Конечно, я могла и не верить ему. Но я-то знала, что это бесполезно. Что он просто устало говорит правду. Страх нарастал и я в ужасе вышла на улицу, не попрощавшись.

Моей голове нужно было собраться на части.