Текст книги "Моя токсичная семья: как пережить нелюбовь родителей и стать счастливым"

Неглект

Неглект (от английского neglect) включает в себя множество тактик насилия, связанного с пренебрежением здоровьем ребенка, недостаточным к нему вниманием, а иногда – наоборот, с чрезмерным рвением, что тоже может привести к печальным последствиям. Вот несколько иллюстраций от моих читателей.

«Температура повышается, живот болит, меня рвет. Думала уже спуститься к соседке, вызвать “скорую”, но как-то стыдно стало, неудобно тревожить, решила: потерплю. Меня всегда терпеть учили: “никаких нюней и скулежа”. Если били, то я должна была вести себя тихо, а стоило разреветься или подвыть – новый приступ гнева был обеспечен. И даже зуб мне драли без заморозки, а я не пикнула, только слезы лила. Папа потом гордился.

…В какой-то момент, когда я встала на позыв рвоты, что-то словно оборвалось внутри – это лопнул аппендикс. Мама пришла с работы – пощупала лоб, кашля нет, побежала готовить ужин. Папа пришел, посмотрел на градусник, сел в той же комнате читать.

В общем, когда к ночи я теряла сознание и бредила, они очнулись. Стали вызывать “скорую”. Не пошли к соседке (неудобно, почти полночь), папа побежал в телефонную будку. Ближайшая – сломана, бежал к следующей на краю района, шло время.

…По всем статьям я должна была умереть. На операции несколько раз меня теряли, а зашивали уже без всякой надежды. Три дня я была без сознания. Позднее ко мне водили целые делегации врачей. Всем рассказывали про мой случай и чудеса выживания. Однажды, помню, доктор задал вопрос ординаторам: “Через сколько часов разлитой перитонит смертельно опасен?” Ему назвали маленькую циферку. Он: “Во сколько раз был превышен этот период у пациентки?”»

Как видим, девочку приучали «терпеть», «не скулить» – то есть, по сути, не слушать себя и жить в страхе «обеспокоить» других, пусть и в ущерб себе… и, выходит, даже ценой своей жизни!

«Я была тогда младенцем, от силы полгода. Советское время, лютая зима, жили на окраине. Я заболела. Не знаю, почему врачей не вызвали. Сейчас есть подозрения, что отец не вызвал или не дал вызвать.

К ночи у меня поднялась температура 40. Мама в истерике. До больницы далеко. Машины нет. Она обратилась к отцу. Тот психанул и сказал: это твои проблемы. Лег на диван и типа уснул. Мама вызвала “скорую”. Когда приехали врачи, отец даже не обернулся. Мне сделали укол, к утру температура спала. Отец ушел на работу как ни в чем не бывало. Мама говорит, что просто не знала, как быть. Ссориться? Но на руках грудной ребенок, старшей шесть лет, да и вообще – не такой уж он и плохой: деньги приносит, за молоком ребенку исправно ходит, сюсюкается с ним».

Бывает, в опасные ситуации ребенок попадает, когда в родственниках «согласья нет».

«Моя подруга оставила больную дочь с бабушкой, купила лекарства, назначенные врачом, и расписала, как их давать. Но ребенку становилось все хуже, пришедшая повторно врач не понимала, почему такие хорошие современные препараты не дают эффекта. И вот подруга случайно обнаружила среди сложенного белья нетронутую упаковку! Оказывается, бабушка посчитала антибиотики и врачей злом и ждала, пока у ребенка организм “сам справится”».

К неглекту отнесем и отрицание проблем со здоровьем у ребенка. Врезался в память случай, вычитанный в газете: не родители, а посторонний человек обратил внимание на то, что у мальчика странно большой живот, а сам он – бледный и вялый. Обследование показало: злокачественная опухоль почки, четвертая стадия…

С похожим отношением к своим недомоганиям сталкивались и мои читатели.

«Классе в пятом у меня обнаружился сильный сколиоз. Однажды отец посмотрел на меня и громко расхохотался: “Какая ты у меня кривая!”

Сколиоз был уже довольно неслабый: спина крюком, живот вывален, а левое плечо на восемь сантиметров ниже правого. Но к врачу меня никто не повел. И лишь когда я порвала отношения с родителями и уехала учиться в другой город, я улучшила состояние спины танцами и гимнастикой».

«Подростком я занималась легкой атлетикой, мать этим не особо интересовалась. Но однажды я участвовала в больших городских соревнованиях, которые широко освещались в прессе. На них она пришла, конечно же, чтобы можно было со мной сфоткаться и показывать на работе.

К середине забега у меня дико разболелась нога, я кое-как добежала до финиша, где меня встретила мать с фотоаппаратом. Я улыбалась, не показывая боли. А потом мы пошли гулять по городу. Я весь день ходила, превозмогая боль и никому не говоря о ней, чтобы не портить праздник. На следующий день поковыляла в школу, опять же молча. Сказала только через несколько дней, когда уже без слез не могла ходить.

Мать отправила меня в поликлинику к хирургу. Одну. Пешком. Оказалось – травма, которую я потом долго лечила. Лечила физиопроцедурами (это было бесплатно, в поликлинике), и мать со скрипом выдала мне свой эластичный бинт, поворчав, чтобы не испачкала и не испортила. А вот на прописанные врачом мази и таблетки денег не нашлось».

Другой вариант, который я без сомнения причисляю к неглекту – «залечивание».

«Как меня вдохновенно лечили в детстве! До лекарственной аллергии и чуть не до гробовой доски. Как правило, все заканчивалось госпитализацией в полубессознательном состоянии. Аспирина съела столько, что кровь перестала сворачиваться и просто лила из носа струйкой. Останавливали только горячими уколами. А потом мне настолько же упорно не давали лечить уже мою дочь!»

Некоторые родители любят лечить как можно больнее, хотя в этом нет никакой необходимости.

«Мать при простуде капала нам в нос луковым соком. Это ужасно больно, и она это знала. Еще лечила простуду банками – да, обычная и полезная процедура, но… лично я в детстве страшно боялась, что она меня обожжет. Каждый раз дергалась, просила подальше убрать горящую палочку, которой прогревались банки, но она держала ее прямо над моей спиной, так что я чувствовала жар. Говорила, что иначе банка остынет, пока она донесет ее до моей спины, а на самом деле ей просто нравился мой страх.

Любила садистски вытаскивать занозы, прокалывать мозоли и обрабатывать раны, делала все это неаккуратно и болезненно, например, резко сдирая повязку с раны или лила на открытую рану зеленку. Лет с семи я старалась не показывать ей раны, сама вытаскивала занозы и протыкала мозоли, зная, что она это сделает больнее».

Неглект – это и отказ от лечения в силу невежества, самонадеянности, враждебности к врачам и лекарствам. Даже в ситуациях, когда состояние ребенка не располагает к проволочкам и экспериментам, его лечат «проверенными народными средствами» или предоставляют организму «самому справиться с болезнью».

Очень сложная тема – причинение вреда здоровью «по идейным соображениям». Это «отказники» от прививок и так называемые ВИЧ-диссиденты и их дети, которые при современном развитии медицины могли бы родиться здоровыми даже у нездоровых родителей. Это люди, отказывающиеся от химиотерапии, жизненно необходимой, например, ребенку с острым лейкозом, потому что «от этого много осложнений». А как насчет «осложнений» от самого лейкоза, самое предсказуемое из которых – гибель?!

Или, например, родители-веганы, лишающие растущий организм ребенка столь необходимых животных жиров и животного белка.

…Бывает, неглектер бессознательно преследует цель – удержать ребенка в беспомощном, а значит, подконтрольном состоянии. Проще говоря: «ты от меня никуда не уйдешь».

Например, Михаил Лермонтов не вставал на ножки до четырех лет, и бабушке Арсеньевой усиленно рекомендовали везти его на воды. Но она тянула кота за хвост. Хотя, казалось бы, надо было хвататься за любую возможность, чтобы внук наконец пошел! Тем более деньги у нее были.

Не думаю, что Арсеньева отдавала себе отчет в своих истинных неглектерских мотивах, но болезненность и дочери[21]21
  Мать Лермонтова и дочь Арсеньевой, Мария Михайловна умерла от туберкулеза в 22 года, и бабушка «чухнулась» лишь тогда, когда болезнь приняла необратимый характер.


[Закрыть], и внука была ей нарциссически выгодна. Их беспомощность служила ей гарантией того, что источники нарциссического ресурса не покинут ее, что она продолжит властвовать над ними. Поэтому – зачем везти дочь под наблюдение врачей в Пензу? Она нужна была ей такая – полуживая, изолированная от мира и полностью подконтрольная.

К неглекту я бы отнесла и беспечность в хранении ядовитых веществ, лекарств, пренебрежение другими правилами безопасности. Один спортсмен рассказывал, что в три года хлебнул уксуса из бутылочки на подоконнике. Его спасли чудом, но он на всю жизнь получил сужение пищевода. Что делал уксус в «шаговой доступности» от малыша – большой вопрос.

(Вместе с тем предостерегу от чрезмерно строгого и осуждающего отношения к просчетам родителей. Всем свойственно «закрутиться» или просто не осознавать опасность. Но наверно, там, где ребенок не раз и не два нажил проблем из-за подобной небрежности – как, например, в книге Уоллс «Замок из стекла» – стоит заподозрить халатность, как минимум.)

Тесно переплетается с неглектом и экономическое ущемление, отказ в удовлетворении базовых нужд, а ведь это прямая обязанность родителей! Многим памятен диалог из фильма «Курьер»:

«– Слушай, Базин, у тебя есть мечта?

– У меня мечта – пальто купить.

– Ну что это за мечта…

– Зима на носу, а мне ходить не в чем. Прошлую зиму в куртке проходил, болел всю дорогу.

– Тебе что, родители пальто купить не могут?

– Ага, купят они. Отец алименты платит, мать ни копейки не дает. Считает, что мне не нужны деньги».

А ведь теплая одежда на зиму, средства гигиены для взрослеющей девочки – это не роскошь, а насущная потребность! Иногда родители игнорируют нужды ребенка из-за патологической скупости, а иногда просто не «парятся» такими мелочами: нагота прикрыта – и ладно. Например, мать одной читательницы долго не замечала, что дочери уже нужен лифчик. Девочка не смела заговорить с ней на эту тему, а растущую грудь скрывала, сутуля спину. Когда на школьном профосмотре медсестра спросила ее, почему она до сих пор не носит лифчик, девочка разрыдалась от стыда и… безвыходности своего положения.

К неглекту я бы отнесла и изнурение ребенка непомерно жесткой дисциплиной, когда у него расписана каждая минута, без малейшего учета его желаний. В такой обстановке нередко взращиваются «будущие Моцарты» и «вторые Пеле», так росла и Полина Осетинская:

«Мое расписание выглядело так: подъем в семь утра, бег, душ. В восемь за роялем. В час или два – дневной сон. В пять небольшая пробежка, и снова за рояль до одиннадцати. В полночь укладывалась».

Отрицание у ребенка нарко– и алкозависимости тоже говорит, что родителям глубоко безразлична его судьба. Вот какую историю рассказала мне читательница:

«Как-то я поехала к подруге в другой город. За два дня с ней я поняла, что она подсела на тяжелые наркотики. Сказала ей: “Я все знаю”. Она не стала врать. Отвечала горько и искренне, что очень хочет “слезть”, но не получается. Договорились, что я останусь с ней, пока она “болеет”.

И вот подругу страшно ломало, а ее мать как ни в чем не бывало занималась готовкой и уборкой. А я все думала: как же такое возможно? Я с первых минут встречи почувствовала, что с ее дочерью что-то сильно не так. Неужели эта взрослая и вроде бы умудренная жизнью женщина ничего не замечает? Или… не хочет замечать?!

Подругу сильно знобило и каждые пять минут тошнило. Я не знаю, как мы пережили эту ночь. Она просто тихо умирала. К шести утра меня стало вырубать. Проснулась – подруги рядом нет. Я побежала вниз, услышала возню на кухне. Там опять кашеварила ее мать. Я спросила: где она? Мать спокойно и с улыбкой ответила, что дочь поехала за хлебом.

Ты только подумай, мать не заметила ничего странного в нашем поведении!!! То, что это была не ночь, а ад адский! И какой, к черту, хлеб, когда подруга еле ползала по дому? Я поняла, что она поехала “поправить здоровье”.

…Подруга вернулась и прошла мимо меня, опустив глаза. Я ушла в себя от безысходности, а вечером, дождавшись глубокого сна подруги, разбудила ее мать и сказала: “Ваша дочь наркоманка”. Мать начала что-то мямлить. Мол, что же делать, да как так… Я сказала: “Меньше слов, больше дела! Звоните отцу, пусть закрывает ее в клинике!”

Но она сказала, что не может звонить ему по этому поводу, потому что он… начнет ее ругать за то, что та плохо смотрит за дочерью. И попросила меня самой позвонить человеку, которого я ни разу не видела. А что бы она делала, если бы я не появилась? Или она бы опять начала готовить и делать вид, что все нормально, лишь бы только уйти от объяснения с мужем?

Я набрала его номер. В восемь утра вся семья была в сборе. Я рассказывала им о подруге, говорила, что делать. В промежутках родители спорили на свои темы, дочь опять у них уходила на второй план… И только брат задал два верных на тот момент вопроса: “Что мы должны сделать, чтобы она выжила? И что нам сделать здесь и сейчас?”

…Подруга позвонила мне только через полгода и сказала: “Спасибо, что я жива! Приезжай!”»

Пищевое насилие

Отец уж надел котелок и пальто,

Но вернулся, бледный, как труп:

– Сейчас же отшлепать мальчишку за то,

Что не любит луковый суп!

Владислав Ходасевич

Кого из нас в детстве не заставляли пить молоко с мерзкими пенками и не кормили манной кашей с комками, приговаривая «за маму, за папу»? Но это еще цветочки… Вот «ягодки» из писем моих читателей.

«В средних классах я решила попоститься. Через пару дней это было замечено, и мой пост закончился тем, что бабка держала меня за горло, пока папаша впихивал мне в глотку мясо, а я в слезах давилась и глотала его».

«Еда была пыткой все мое детство. Мы должны были есть столько и то, что нам отмерила мама. Ела я с будильником. Мол – сюда дойдут стрелки, и не съешь все – плохо будет. Как говорили родители, умиляясь воспоминаниям из моего детства, – двадцать пять минут сидишь над тарелкой, чахнешь, а за последние пять минут раз – и почти все съела! Весело!

Ну как съела… сижу в страхе, потом запихиваю в себя в ужасе, меня рвет, меня бьют, я снова ем, но уже со слезами, с синей попой и в ужасе из-за невозможности от этого избавиться…

Помню, однажды мама положила пюре с жареными мозгами и ушла в ванну, а папа остался надсмотрщиком. Когда дошло до битья – я побежала к маме спасаться. Мама только удивилась, а от папы я получила добавочно, за низость – ведь я “жааааловаться” собралась! Неудивительно, что во взрослой жизни я разгребала огромные проблемы с пищевым поведением».

Есть семьи, в которых из еды сотворен культ. Ребенок с детства приучается к чрезмерности, ест много и неполезно. А родители умиляются, глядя, как трехлетка на автомате поедает сырокопченую колбасу: «Настенька у нас такая колбасница!»

В некоторых семьях считают, что ребенок должен быть упитанным, и, соответственно, откармливают его, формируя у него неправильные пищевые привычки. Но еще хуже, когда утешение в виде «вкусняшки» ребенок получает, когда расстроен, обижен – нередко самим же родителем. Не надо быть Вангой, чтобы спрогнозировать: из таких детей вырастут взрослые, которые, получив замечание от начальника, со стеклянными глазами откроют холодильник и будут методично уничтожать все, что не приколочено. И это не повод для шуток и осуждения. Это – болезнь. Расстройство пищевого поведения.

«В детстве мать с бабушкой любили критиковать мою полноту, хотя раскармливали меня они же и сами стройностью не отличались. Только во взрослом возрасте я заметила зависимость: когда мать замечает, что я худею, она начинает печь по два раза на дню, каждый день таскает пирожные, старается предварительно испортить настроение, чтобы у меня появилось желание стресс “заесть”. То есть сознательно или нет, но она не хотела, чтобы я худела, при этом осуждая меня за полноту».

«Насчет меня родители переживали лишь по одному поводу: что я худая, а нормальная девочка должна быть толстой. Если не толстая, то некрасивая. “Две дощечки сложено, горсть соплей проложена”, – дразнили они меня и заставляли есть».

Читала в Сети дневник девушки с расстройством пищевого поведения. Она всегда была упитанным ребенком. Родители не отказывали ей в еде, закармливали чипсами, фастфудом, сладостями. Да и сами любили поесть и худыми никогда не были. В итоге к 15 годам она весила 90 килограммов.

И тут отец начал ее высмеивать и оскорблять, сравнивая с ее более худой подругой. Девушка села на жесткую диету, начала вызывать рвоту после приема пищи. Исхудала до костей, но родители словно не видели, что происходит с дочерью, а только радовались, что она взяла себя в руки и похудела. И лишь спустя время девушке поставили грозные диагнозы: анорексия, булимия.

Иногда родители подталкивают ребенка к развитию анорексии (и не только), задавая ему нереалистичные стандарты красоты. Особенно это свойственно нарциссичным мамам и папам, которые хотят иметь дочь-звезду, победительницу конкурсов красоты. Они сажают ее на диету, падают в обморок из-за пары подростковых прыщей и даже оплачивают пластические операции! Об этом я еще расскажу в главе «Критика внешности».

…Пищевое насилие – это и недокорм, и откровенный «голодомор». Валяется на кухне черствый батон – ну и ладно, с голода не помрут. Или рацион крайне скуден и однообразен. Один парень мне рассказывал, что его мать готовила только макароны с тушенкой, и то редко. Он вырос с дефицитом массы тела, который остался с ним на всю жизнь.

«Мама говорила: “Зачем проводить полдня у плиты, готовя еду, которая исчезнет за час, когда за это время можно нарисовать бессмертную картину?” Раз в неделю она готовила большой казан рыбы с рисом, а чаще – с бобами. Всю неделю мы ели это блюдо на завтрак, обед и ужин. Если еда начинала портиться, мы просто добавляли в нее больше перца», – читаем в книге Джаннетт Уоллс «Замок из стекла».

Бывает недокорм и «с благими намерениями». Например, бабушка Лермонтова жестко ограничивала его в еде – мальчик был «золотушный», то есть аллергик. Вынужденно державший строгую диету дома, голодный Мишель подъедался у деревенских приятелей.

«Питание было очень скудное. В семействе нашем царствовала не то чтобы скупость, а какое-то непонятное скопидомство. Всегда казалось мало, и всего было жаль. Утром нам обыкновенно давали по чашке чая, приправленного молоком, непременно снятым, несмотря на то что на скотном дворе стояло более трехсот коров. К чаю полагался крохотный ломоть хлеба; завтрака не было, так что с осьми часов до двух дети буквально оставались без пищи.

За обедом подавались кушанья, в которых главную роль играли вчерашние остатки. Иногда чувствовался и запах лежалого. В особенности ненавистны нам были соленые полотки из домашней живности, которыми в летнее время из опасения, чтоб совсем не испортились, нас кормили чуть не ежедневно. Кушанье раздавала матушка, но при этом (за исключением любимцев) оделяла такими микроскопическими порциями, что сенные девушки нередко из жалости приносили под фартуками ватрушек и лепешек и тайком давали нам поесть», – пишет Салтыков-Щедрин в «Пошехонской старине».

«Когда отец забрал меня жить к себе, я, разом лишенная маминых сырников и кашек, иногда теряла сознание от голода. У него было своеобразное представление о питании, ввиду чего мой завтрак мог состоять из стакана яблочного уксуса, наполовину разбавленного водой (это считалось крайне полезным), пяти таблеток “Ревита” и 20 таблеток аскорбинки. Обед из куска засохшего сыра с ложкой меда, иногда – куска полусырого антрекота.

Ужин предусматривался далеко не всегда, и им запросто мог быть стакан кефира или буквально корочка хлеба… Я тайком съедала суп, предназначенный нашей собаке, от которого та воротила нос», – пишет Полина Осетинская.

И вот итог – в 11 лет девочку увезли на «скорой» с сильными болями в желудке. Они мучили ее уже несколько лет, но тут стало совсем невыносимо…

«Врачи обнаружили 25 хронических заболеваний в стадии обострения, предъязвенное состояние и вегетососудистую дистонию».

…Есть в моей почте и совсем дикие случаи, когда ребенка… вообще прекращают кормить!

«Родители развелись, я ушла с отцом, он женился во второй раз. Мачеха оказалась прям из сказки. Однажды прихожу из школы, на кухне нет холодильника, в шкафах пусто, а в их комнату замок врезан. У меня был шок: мне 14 лет, я не работаю, просить не у кого…

В общем, я не ела дня три. Потом отец сказал со смехом: можешь брать картошку из ларя. Я год ела одну картошку, а в 15 лет пошла работать».

А вот подробная история полуголодного существования длиною в восемь лет.

«Голод появился, когда мне было 9–10 лет, после того как ушел отец. Утром мы не завтракали. Мать просыпалась позже нас, поэтому мы шли в школу без завтрака. Мы бы и сами приготовили, но она запрещала нам утром заходить на кухню, поскольку ее будил свет. При этом мы ходили взад-вперед через ее комнату, собираясь в школу, – это почему-то не мешало ей спать, а вот свет на кухне мешал. Очевидно, дело тут было в нежелании, чтобы мы ели.

Сама мать завтракала и обедала на работе. А мы с братом первый раз ели часов в 13–14, когда возвращались из школы. Приготовленной еды не было, и мы набрасывались на хлеб с майонезом или кетчупом (если они еще были!), а то ели и просто хлеб. Но и его нельзя было есть досыта – мать запрещала брать больше куска за раз, поднимался вой: “Сволочи, опять весь хлеб сожрали, только о себе и думаете”.

Однажды мать купила мешок картошки. Вечером нажарила, поужинали. На следующий день мы с братом пришли из школы, пожарили картошки себе и съели. Как она орала! Что мы только о себе думаем, что сожрем всю картошку. А потом та картошка гнила в мешке, и часть ее пришлось выбросить.

Я постоянно стыдилась своей “прожорливости”, винила себя в том, что из-за меня вся семья будет голодать. Поев, я хотела отыграть все назад и не есть того, что я уже съела. Мне казалось, что никто в мире не ест столько, сколько я.

Пишу это и плачу. Неужели такое возможно в самом конце XX века в городе-миллионнике в семье интеллигентов? Когда нет ни войны, ни особых катаклизмов, а у меня представление о еде, как у ребенка из блокадного Ленинграда…

В детстве я часто мечтала, что, когда стану взрослой, смогу покупать любую еду, какую захочу. В 17 лет я устроилась на работу в кафе и брала дополнительные смены лишь затем, чтобы там поесть. Тогда же я начала встречаться с мужчинами, чтобы они меня покормили. Так мерзко».

Искажение отношений с пищей, заложенное в детстве, не проходит бесследно. Все это выливается в расстройства пищевого поведения. Это нервная анорексия, булимия, «зажоры на нервной почве» (компульсивное переедание), «солнцеедение» и прочие практики длительного голодания…

А может, вы замечали, что некоторые не едят на людях, другие – никогда не устраивают праздничных застолий, третьи чрезмерно избирательны в пище, четвертые закармливают гостей, пятые «забывают» поесть?

Все это – отголоски «неаппетитных» событий детства. Сформирован условный рефлекс. Не «еда = удовлетворение физиологической потребности». Не «еда = гурманское удовольствие». Не «еда = досуг в приятной компании». А «еда = ругань», «еда = много чувства вины», «еда = ощущение себя жирным уродом». Или «еда = объятия с «белым фаянсовым другом», потому что в семье принято обжираться на праздники. Вот, например, как объясняет читательница, почему она не любит праздничные посиделки.

«Перед поездкой к бабке нам весь день запрещалось есть – “в гости приедешь, что делать будешь?” Как будто в гости ездят только для того, чтобы есть! Приезжаем очень голодные и ходим вокруг стола, истекая слюной. Тырили колбасу со стола, пока взрослые не видят. Потом садились за стол и наедались до тошноты и боли в животе, пару раз меня рвало. Специально надевала в гости одежду размером побольше и объедалась».