Текст книги "Рабыня"

Джозефина

Джозефина прошла через заднюю дверь на кухню и поставила на стол корзину, до половины наполненную ягодами. Пощечина Мистера еще горела на скуле и отдавалась в позвонках, но, посмотревшись в зеркало над умывальником, Джозефина увидела, что отметины на лице не осталось. Она пристально вглядывалась в свое отражение: глаза изменчивого цвета, здесь голубая тень, там зеленая, карие, нет, коричнево-серые, цвета сливались и дробились. «Вечером», – прошептала она. Слово ожило в воздухе, и кухня сразу показалась просторнее, как будто каменный пол опустился ниже, а крыша поднялась к открытому небу.

Она поднялась по ступенькам в комнату Миссис и хлопнула в ладоши перед закрытой дверью спальни.

– Миссис Лу, – позвала Джозефина. – Пора вставать и одеваться. Скоро доктор Викерс приедет, из города приедет.

Мистер несколько месяцев не хотел вызывать врача. «Он просто обдерет нас как липку», – сказал Мистер в прошлом октябре, когда случился первый припадок, когда Миссис Лу вся окостенела и скорчилась на полу спальни. Джозефина такого сроду не видела. У Папы Бо за кафедрой случались приступы оцепенения, но его никогда не трепало с такой демонской силой. Лотти иногда падала на пол, когда молилась, но ее тело оставалось нормальной формы.

– На Миссис что-то накатило, – сказал Джозефине Мистер. – Мы переждем.

Но на Миссис Лу «накатывало» снова и снова, пока тянулись короткие зимние дни с инеем на траве, а потом со снегом на Рождество. Джозефина не помнила такой холодной зимы, выстиранная одежда замерзла на веревке, и Джозефина тащила ее оттаивать в дом, прижимая к себе задубевшие платья и штаны, как партнера по танцам. Ветви ивы тоже замерзли, как будто подметая потрескивающий лед реки хрустальной метлой. Лотти сказала, что от холода люди делаются раздражительными и горазды на всякие выходки, а с Миссис, полагала она, играют злые шутки те родившиеся и неродившиеся младенцы, которых та потеряла. Иногда припадок был долгим и тяжелым, и Миссис после этого спала часами, сон был таким каменным, что Джозефина порой пугалась, что она умерла, и подносила к ее губам зеркало, чтобы проверить дыхание. Но иногда Миссис просыпалась по утрам как ни в чем не бывало и начинала говорить своим певучим голосом о цветах, которые нужно сорвать, об одежде, которую нужно починить, и «где та наволочка, которую я просила выстирать», и «к чаю я хочу кукурузный кекс».

А под Новый год Миссис начала забывать названия простых вещей. «Хлеб, принеси мне хлеб», – сказала она Джозефине, указывая на плед, который согревался у огня. А там и другие ошибки повалили густо, как блохи. «Яблоко», сказала она вместо «расческа». «Дверь» вместо «огонь», «коврик» вместо «ложка», «молоко» вместо «стул». Джозефина пыталась как-то истолковать просьбы Миссис, найти закономерность в этом ее новом языке, но ничего не получалось.

Снег растаял, сменившись весенней красной глиной, наступило время посадок. Мистер редко бывал дома, он работал вместе со своими людьми. Миссис качала головой, ведь позорище какое, но все знали, что их слишком мало. После того, как умер Хэп, а Луиса продали, чтобы на выручку купить семена, один только Отис был достаточно молод и силен, чтобы с утра до ночи тянуть плуг с правильной скоростью. Лотти, Уинтон и Тереза со своими скрюченными пальцами и сгорбленными спинами работали медленно. Папа Бо продал бы всех троих и на вырученные деньги купил бы одного, зато такого, которого можно было бы гонять от рассвета до заката, но у Мистера такого и в мыслях не было. Он никогда не пытался что-то изменить, прорывался теми силами, которые имел. Миссис называла это слабостью, говорила, что не замечала за ним такого, пока они не поженились и не поселились под уже обваливавшейся крышей в Белл-Крике.

Наконец, на прошлой неделе, в изнуряюще жаркий день Мистер вернулся с полей на ужин и обнаружил Миссис на полу, Джозефина поддерживала ее голову, чтобы она не ударилась о пол или ножку стола. Он видел, как тело жены дергалось, глаза были пустыми и белыми. Когда припадок закончился и хозяйка хорошенько выспалась, она настояла, чтобы к ней приехал доктор Викерс из Клермонта, по меньшей мере за тридцать миль к югу. Джозефина помнила – казалось, это было давным-давно – твердые мнения Миссис Лу о расцветке занавесок, именах цыплят, прическе Джозефины, некой картине, которую ни в коем случае нельзя вешать в холле, только в гостиной. «Доктор Викерс знал моего папу. Никого другого я к себе не подпущу», – сказала Миссис: на краткий момент к ней вернулось привычное упрямство в мелочах.

Обычно при упоминании папы Миссис Лу Мистер крепко сжимал губы, а его голос становился тихим и напряженным. Но в тот день он только кивнул: «Скажи Отису. Доктор Викерс, Клермонт. Пусть едет быстрее».

А сейчас Джозефина снова позвала через закрытую дверь спальни:

– Миссис Лу, сегодня придет доктор Викерс. Сегодня утром, Миссис.

Изнутри ни звука, ни отклика, ни скрипа половиц под ногами. Джозефина открыла дверь и увидела разобранную постель и закрытые окна. В воздухе висел тягучий запах сна. Но Миссис не было.

Тут Джозефина услышала стук в дальней комнате: по полу тянули что-то тяжелое, мольберт, должно быть.

Студия находилась в передней части дома, в нескольких шагах от спальни Миссис, ее окна выходили на запад, к предгорьям Голубого хребта, к низким холмам с пологими, будто нарисованными крошащимся углем склонами. Джозефина не знала, что было в этой комнате во времена брата Генри, но Миссис Лу и Мистер решили устроить здесь детскую и покрасили стены в бледно-голубой цвет с бордюром из желтых ромашек под потолком. Вещи, когда-то заполнявшие комнату, – кроватка из некрашеной сосны, подвесная погремушка из прессованной жести и обрывков ленты, резная деревянная лошадка-качалка – были сожжены много лет назад, одну за другой Мистер побросал их в костер, разведенный на заднем дворе. После этого Миссис Лу назвала комнату своей художественной мастерской, здесь она пыталась заниматься творчеством: писала маслом, рисовала, шила и вышивала. Стены еще оставались голубыми, но краска стекала по штукатурке длинными бледными прожилками и стала похожа на цветные отпечатки больших пальцев.

Джозефина постучала один раз и вошла. Спина Миссис Лу была повернута к двери, поднятая рука застыла перед холстом, натянутым на грубо сколоченный мольберт, который Мистер соорудил из досок старого забора. На Миссис была белая хлопчатобумажная ночная рубашка, которая теперь висела на ней как на вешалке, потрепанный подол скрывал лодыжки, ткань сваливалась с худых плеч. Миссис, вероятно, пыталась причесаться: волосы были забраны в неаккуратный узел на макушке, выбившиеся темные локоны каскадом спадали на плечи и спину.

Грубый стол с обтесанными деревянными ножками был придвинут к восточной стене, столешница завалена обрывками холста, самодельной бумагой, берестой, горшочками из-под джема, в которых торчали старые кисти, и баночками сухих красок, которые Миссис покупала у разносчика каждый сезон, нужны они ей или нет.

Полотна Миссис Лу стояли у северной стены и висели на гвоздях над головой: недописанные натюрморты с яблоками и грушами в деревянной миске; акварели с расползшимися красками; карандашный рисунок бесформенного пиона в саду; автопортрет Миссис с непропорционально большими карими глазами и губами, раздвинутыми в полуулыбке; небольшие пейзажи с коротким горизонтом или перспективой, наклоненной таким образом, что у Джозефины при взгляде на них начиналась легкая тошнота.

В дальнем углу были стопкой сложены работы Джозефины. Она рисовала сцены с фермы. Уинтон и Лотти стоят возле своей хижины, Луис в поле, Хэп играет на скрипке, Миссис Лу и Мистер бок о бок в креслах-качалках на крыльце, все написано на обрывках холста, нарисовано на бумаге или на широких листьях кувшинок, Джозефина летом собирала их в ручье, сушила на солнце, а потом расплющивала под прессом для табака. Иногда Миссис разрешала Джозефине рисовать, иногда нет – предпочитала, чтобы та обмахивала ей лицо или читала из Библии. Иногда Джозефина делала набросок предмета, который не удавался Миссис, уголь в ее руке двигался быстро, яблоко или склон холма обретали четкие очертания, и Миссис возвращалась к полотну. Джозефина снова бралась за веер или за книгу, но внутри чувствовала беспокойство и радость от того, что, оказывается, умели ее руки.

– Миссис? – сказала Джозефина. Она вдохнула запах скипидара, смешанного с ароматной пудрой, которой Миссис пользовалась летом, чтобы заглушить запах собственного тела.

Когда Джозефина вошла в комнату, Миссис Лу, не оборачиваясь, сказала холсту:

– Твой хозяин. Твой хозяин знает, что Бог наблюдает за ним, как и я. Он знает, к какому злу ведут пути разврата.

Джозефина привыкла к блуждающим мыслям Миссис. Она начинала о чем-то говорить, но тема обрывалась посреди фразы. О своем детстве она рассказывала так, будто все еще жила с сестрами и братом в большом доме в Миссисипи, и маленькая собачка, которая ест только сомов и персики, по-прежнему хватала ее зубами за подол. Джозефина всегда кивала, независимо от того, были слова Миссис глупыми или мудрыми, злыми или добрыми.

Джозефина кивнула.

– Да, Миссис, – пробормотала она.

Миссис снова начала рисовать углем, который держала в правой руке; Джозефина смотрела, как быстрые, короткие линии складываются в картинку. Ребенок, спящий ребенок, прядь волос на лбу, слегка раздвинутые губы, а рядом еще один, близнец.

– Он прекратил все это много лет назад, – продолжала Миссис. – Бог спас его от него самого, да. Сейчас у него столько забот. Он хороший человек, как и его отец, Папа Бо.

Хороший человек. Папа Бо всегда носил с собой кедровую трость с серебряным наконечником, темным и щербатым от того, что он вечно волочил ее за собой по земле. Ею он тыкал в разные вещи, отстукивал ритм своих проповедей, рисовал фигуры в пыли, а когда у него отнялись ноги, стучал ею по полу рядом с креслом, когда считал, что внимание домашних ненадлежащим образом отвлечено от него на другие предметы. Он мог стукнуть ею работника в поле, но никогда не обрушивал ее на домашних, только один раз – на Мистера, Джозефина это видела. Ее насторожили звуки и вскрик Мистера. Треск дерева, ударившегося о кость плеча, и резкое восклицание Мистера, звук, не содержавший в себе удивления, а только безнадежность и согласие.

– Твой хозяин, он снова пьет спиртное, верно? – Миссис отняла руку от рисунка и повернулась к Джозефине. Зрачки ее больших темных глаз были расширены, взгляд блуждал. На тонком носу и бледных веснушчатых щеках лежал румянец. Джозефина испугалась, что сейчас с Миссис снова сделается припадок. – Верно? – повторила она.

Джозефина молчала. Ей потребовалось время, чтобы сообразить, о чем спрашивает хозяйка, чтобы перестать с тревогой наблюдать за ней, ожидая, что она внезапно задергается, закатив глаза, и вникнуть в смысл ее слов. Мистер пьет?

– Я не знаю, Миссис, на самом деле не знаю, – сказала Джозефина.

– Папа Бо еще когда говорил мне, что Мистер – слабый человек. Когда в детстве в Луизиане он потерял мать и сестер, это стало для него ужасным ударом, так говорил папа. Он сказал мне, что я сильная, что я должна быть сильной за нас обоих. Я и старалась. – Миссис снова повернулась к холсту.

– Да, Миссис.

– Бог смотрит вниз и жалеет его. Он жалеет нас обоих. – Миссис сжала губы. – Что он делает, когда уезжает в город на два, три дня? Ты знаешь, Джозефина?

– Нет, Миссис. Не знаю.

– Я больше не могу помочь ему. И Папы Бо нет. Я боюсь за него. Боюсь за всех нас. – Рука Миссис Лу дрожала, Джозефина увидела, как угольный карандаш заплясал над холстом. – Я простила его. Давно, – сказала Миссис. – Я никогда не говорила об этом, но он знает. Я простила ему то, что он натворил. Мужчина не может отвечать за то, что натворил, когда был пьян. Понимаешь, Джозефина?

– Ну-ка, Миссис, давайте я помогу вам. – И Джозефина шагнула вперед, чтобы забрать уголь, пока он не испачкал рисунок.

– Скажи мне, Джозефина! Ты понимаешь? – Миссис отмахнулась от руки Джозефины.

– Да, Миссис. Конечно.

Джозефина посмотрела в окно на дорогу, по которой проезжал один из парней мистера Стэнмора. Она слышала, как кучер кричит лошадям «но!», и треск бича.

Мистер снова пьет. Воротник платья Джозефины впился в горло, будто чья-то рука сжала ее шею.

Случались дни, темные и быстротечные, они едва держались на краю ее памяти, как черепица, падающая с крыши. В последний раз такое было после смерти Папы Бо и очередного выкидыша Миссис. Мистер не ходит в поле, он все время дома. Его тяжелые, медленные шаги за дверью. Ночью Джозефина слышала скрип половиц и знала, что это он.

По ночам, когда Мистер был в ее комнате, Джозефина смотрела в квадратное окошко в покатой крыше. Иногда сквозь него сияла полная луна, а иногда его затягивали темные серые облака, и Джозефина пыталась угадать очертания – где начинается этот квадрат неба и кончается оконная рама. Кому она могла рассказать? Рассказать было некому, да и бесполезно.

Потом эти дни миновали, то время закончилось, началось другое, и она больше не думала об этом. Мистер перестал пить, и по узким ступеням на чердак Джозефины больше никто, кроме нее, не поднимался. Она думала об этом не больше, чем о пчеле, которая ужалила ее и упала замертво на землю, оставив жало в ее руке. Джозефина потерла ранку и пошла дальше.

Джозефина посмотрела на холст, на рисунок Миссис.

– Миссис, – сказала Джозефина, – у второго ребенка левая щека более плоская, чем у первого. – Она указала на ошибку.

Миссис Лу повернулась к рисунку.

– О, Джозефина, подойди и сделай сама, – закричала она и бросила уголь на пол, так что он раскололся надвое. Джозефина подобрала осколки и выбрала тот, что длиннее. Ее плечи расправились, дыхание стало ровным. Твердой рукой она положила тень на лицо второго ребенка, затем сдвинула уголь, чтобы поправить неудачную линию на третьем.

С минуту Миссис смотрела на Джозефину, потом углы ее губ опустились вниз, лицо поплыло.

– Больше ни секунды не выдержу в этой комнате, – сказала Миссис и вышла в холл.

Джозефина, склонив голову набок, посмотрела на картину, начатую Миссис. Большей радости, чем эта, для Джозефины не было. Слабый перечный запах самодельной бумаги, зернистая угольная пыль, которой испачканы ее пальцы, пальцы двигаются быстрее, чем она успевает сообразить, где провести эту линию, наложить тень; изображение, возникающее у нее под руками так быстро, будто оно уже существовало где-то между бумагой и ее мысленным взором, будто жило с ней в одном внутреннем пространстве, в том же интимном мире, который принадлежал ей и только ей.

У Миссис было несколько книг по искусству, которые она хранила в студии на высокой полке. Одна из них называлась «Художественная техника и искусство живописи», и в ней Джозефина увидела портрет мистера Томаса Джефферсона. Он стоял в президентском кабинете, спина прямая, лицо торжественное, а позади него – высокий комод из полированного дерева, поблескивающий в мягком масляном свете картины. У комода было много маленьких и больших ящиков, у каждого ящика изогнутая медная ручка в форме элегантной буквы U с кончиками-щупальцами. Джозефина внимательно изучила эту картину и нашла в ней нечто полезное – это касалось не техники или художественного изображения, а самого комода, высокого хранителя тайн. Именно в эти ящики Джозефина складывала чувства, которые не могла выразить, ярость, в которой можно утонуть, или разочарование, которое может сокрушить. За последние годы она научилась складывать нарастающие эмоции так же, как складывала чистые простыни: с каждым сгибом простыня становилась все меньше и тверже, пока все это обширное, мятое хлопковое пространство не упаковывалось в аккуратный жесткий квадрат. Плотно свернутый, сложенный, углы заправлены – просто маленький прочный сверток.

Внутри этих ящиков осталось и горячее дыхание Мистера, сильно пахнущее спиртным, и скрип половиц у ее двери, и хруст его позвонков, когда он нависал над ней. Все упаковано, и Джозефина, покачав головой и моргнув глазом, закрыла этот ящик, после чего сердце забилось в груди медленно и ровно. Она нагнулась к холсту с изображением детей, приблизив к нему лицо так, будто хотела поцеловать шершавую поверхность, и начала рисовать еще одного ребенка, гораздо большего, чем другие, с головой почти вдвое крупнее. Она тщательно очертила губы, спящие глаза, круглый подбородок и идеальные раковины ушей.

Интересно, умершие дети Миссис спали в этой студии, в комнате, которая когда-то предназначалась для них? Джозефина не верила в знаки от призраков, которые во всем искала Лотти. Но все же здесь была какая-то магия, не совсем добрая и не совсем злая. Воздух резкий, это, вероятно, от скипидара, которым Миссис чистила кисти, или от кислотного запаха порошка индиго. Свет слишком яркий и ясный, даже после того, как солнце миновало окна и уходило за дом. Даже когда ночная тьма опускалась на холмы и долину и приглушала все цвета и звуки, комната как будто светилась.

Именно здесь Миссис научила Джозефину читать. Книги, принесенные из библиотеки: Купер, Дюма, Диккенс, По, имена, написанные золотыми буквами, обложки потрескались, страницы в пятнах плесени, но Джозефина прикасалась к ним только чистыми руками, с почтением, смаковала каждое написанное в них слово – каждое было маленькой победой. Письма, составляемые тщательно, снова и снова, после этого бумага сгорала в камине, но несколько тайных страниц Джозефина пронесла под юбками к себе на чердак. «Ни слова Мистеру, – шептала Миссис. – А то попадет нам обеим».

Джозефина оторвалась от холста. «Этот будет последний», подумала она. Последний рисунок, сделанный здесь, в этой комнате. Тут она почувствовала, будто тонет в бездне – это был другой страх, не страх, что ее побег обнаружат, погонятся за ней, поймают и накажут, – нет, это был страх огромного неизведанного мира за запертыми передними воротами, мира, о котором она ничего не знала. На мгновение этот мир заполонил ее голову в виде света и красок, хаоса и шума. Если Натан расскажет ей, куда идти, если она найдет дорогу на север, где она остановится? Что ее удержит на месте?

Мать Джозефины была похоронена под высоким хилым ясенем, который рос на кладбище рабов, за дальними пшеничными полями, к востоку от участка семьи Белл. Джозефина не помнила матери, хотя рылась в памяти, надеясь найти хоть какой-нибудь образ или запах, может быть, песню. Лотти сказала, что ее звали Ребеккой. Когда Папа Бо купил их на аукционе, она несла Джозефину на груди, а потом умерла от лихорадки, которая трепала ее все несколько месяцев после прибытия в Белл-Крик. Невыгодная оказалась сделка. Папа Бо был в ярости. Джозефине было шесть лет, когда Лотти впервые показала ей могилу: простой холмик без надписи, только желтые листья ясеня повсюду. Иногда Джозефина приходила туда и садилась на холмик, чтобы услышать в ветре голос матери, но так ни разу и не услышала.

Джозефина положила уголь на мольберт и направилась к стопке своих картин. Не взять ли что-нибудь с собой? Сможет ли она унести туго свернутый холст или засунуть в свой узелок сложенный лист бумаги? Или это глупо, ведь вряд ли ей удастся сохранить их сухими и целыми? Каждая из этих картин вызывала в ней ожидание, надежды на новый день. Пойдет ли Миссис в студию? Будет она благосклонной или вредной? Окажется ли там готовая охра или новый карандаш? Завершение каждой картины, когда Джозефина говорила себе: вот, все кончено, я сделала что могла, – казалось маленькой смертью, и она грустила. Из ее походки исчезала легкость, возвращались беспросветная скука, беспощадная усталость. Пока она не начинала следующую картину. А потом еще одну. Нужно было столько всего нарисовать, а время шло быстро, и дней, когда Миссис разрешала ей рисовать, никогда не хватало, чтобы закончить все сцены, которые появлялись перед глазами.

Джозефина остановилась на одной картине и взяла ее из стопки: портрет Лотти, над которым она работала много дней. Лотти стояла перед хижиной, в которой жила с Уинтоном, с цветами в руках. Позади нее Джозефина нарисовала море – срисовала с фотографии, которую увидела в одной толстой книге, взятой в библиотеке: «География моря», ее написал француз с длинным и заковыристым именем. Джозефина никогда не видела моря, а в этой книге были чудесные рисунки синих и серых завихрений, сложные графики, точно измеряющие форму и объем волны, карты и слова, которые говорили о море как о часах: все эти винты, рычаги и колесики кажутся загадочными для обычного зрителя, но они работают по определенным принципам, которыми могут овладеть и студенты, и моряки. Но все же, писал француз, в отличие от часов, море – это дикая, природная стихия, и великие непредсказуемые морские страсти в любой момент могут опрокинуть все ожидания знатоков. Именно этого Джозефина желала Лотти, и поэтому изобразила море в самом неожиданном месте – за домиком рабов в округе Шарлотта, в штате Вирджиния, не имеющем выхода к морю. Там бушевал океан, а в нем зрели семена хаоса.

– Джозефина! Джозефина! Где ты? – раздался из спальни громкий и настойчивый голос Миссис Лу. – Джозефина!

Нет, портрет Лотти слишком большой, слишком тяжелый, его не унести. Но вот еще рисунок: Лотти и Уинтон. А еще Луи: его уже нет в Белл-Крике, но в мыслях Джозефины он всегда рядом. А вот молодая Миссис Лу на крыльце: эскиз, сделанный до ее болезни, когда Джозефина была совсем девчонкой и голова у нее шла кругом от изучения грамоты и ощущения краски на кисти. Решившись, Джозефина быстро свернула листы в плотный рулон и затолкала его в рукав платья, но он торчал, упираясь ей в запястье. Она вынула листы и снова положила поверх стопки. Она потом вернется и припрячет их как следует – сунет на дно узелка или прикрепит к изнанке юбки. Потом.

– Джозефина!

– Иду, Миссис! Уже иду.

Джозефина вошла в спальню. Миссис, бледная и настороженная, сидела на высокой кровати. Ночная рубашка испачкана угольной пылью из студии, босые ноги темные от грязи. Джозефина молча протерла ноги, руки и лицо Миссис тканью, смоченной водой из кувшина, подняла ее тонкие руки, чтобы вытереть кислый, острый пот под мышками, и помогла Миссис одеться: набросила на ее стройные бедра нижние юбки, затем платье, продела руки в узкие рукава и застегнула лиф на длинный ряд крючков. Миссис Лу обеими руками приподняла волосы над верхними застежками, и Джозефина со свистом втянула воздух. На шее Миссис, под самой линией волос, торчала красная шишка, кожа на ней была натянута и сходилась в округлую точку, как будто кто-то толкался изнутри. Верхушка была маленькой, размером со смородину, но шишка у основания расширялась и уходила под кожу.

Джозефина отвела глаза, чтобы застегнуть последние крючки, и начала причесывать хозяйку так, как той нравилось: по бокам волосы зачесаны вверх, на затылке – низкий пучок. Руки Джозефины дрожали. Когда появилась эта штука?

– Побыстрее, Джозефина. Доктор Викерс скоро приедет, а я даже не одета.

– Да, Миссис. – Джозефина провела гребнем по волосам Миссис, стараясь не слишком сильно дергать и не касаться шишки.

– Доктор Викерс хорошо знал моего папу, – непринужденно сказала Миссис Лу, наклонив голову, чтобы удобнее было причесывать, и, казалось, не замечая растущей в ней отметины болезни, именно это неведение заставило сердце Джозефины сжаться. В этот момент широкая паутина чувств, которые она испытывала к Миссис Лу, превратилась в одну простую нить жалости.

– Да и я знаю доктора Викерса с младенчества. А Роберт его презирает.

Джозефина не отвечала, продолжала расчесывать волосы Миссис, тяжелые и скользкие от грязи. Последние несколько недель Миссис отказывалась мыться. Вода пугает ее, говорила она. Ей казалось, что это живое существо.

– Роберт даже не придет, чтобы встретиться с доктором Викерсом. Говорит, что слишком занят на уборке урожая. Но ты ведь останешься со мной, правда? – Миссис обернулась к Джозефине, порушив незаконченную прическу, и сжала запястья Джозефины своими маленькими, цепкими кулачками. – Останься со мной.

Джозефина кивнула.

– Конечно, Миссис. Я останусь с вами. – Она положила руку на плечо Миссис и нежно сжала тонкие мышцы. – Не беспокойтесь.

Миссис Лу с облегчением повернула голову, и Джозефина закончила прическу, то и дело поглядывая на шишку у Миссис на шее. Мистер ошибся. Ничего на нее не «накатило». Миссис скоро станет хуже, если вообще что-нибудь успеет измениться – Джозефина видела и менее устрашающие раны, приводившие к быстрой и мучительной смерти. Жалость извернулась и нырнула в живот Джозефины. Она потянула волосы вниз, чтобы прикрыть затылок Миссис, и подумала: интересно, какие чудеса сотворит доктор Викерс, чтобы вылечить такую болезнь.