Текст книги "Порочный красный"

Глава 7

Настоящее

Я просыпаюсь из-за звука будильника. По-видимому, он сломан, потому что вместо пиканья он издает вой, похожий на вой сирены. Все как в тумане, как будто мой мозг окунули в мед. Я тянусь за будильником, чтобы выключить его – и открываю глаза. Это не будильник. Я вскакиваю с кровати и оглядываю тускло освещенную спальню. Мой телефон показывает три часа ночи. Судя по той стороне кровати, где должен спать Калеб, он вообще не ложился. Может, он в гостевой комнате? Но тут я снова слышу этот звук – плач младенца. Я бреду в детскую. Где же Калеб? Должно быть, он с ней. Я вхожу в детскую и вижу, что он ходит взад-вперед, держа ее на руках. Его мобильный телефон зажат между его ухом и плечом, и он что-то быстро говорит. Ребенок не просто плачет, она вопит, как будто ей больно.

– Что…? – Я останавливаюсь, но он поднимает палец, делая мне знак замолчать.

Он заканчивает разговор и откладывает телефон.

– Оденься. Мы отвезем ее в отделение неотложной помощи.

Я киваю, чувствуя, что после вчерашнего у меня сухо во рту, и бегу в спальню, чтобы одеться. Спортивные штаны, футболка Калеба с надписью «Пинк Флойд»… и я бегом спускаюсь по лестнице и встречаю его у двери. Он пристегивает ребенка к автолюльке. Она все плачет и плачет.

– Что с ней? – спрашиваю я. – Она заболела?

Он мрачно кивает и выходит, неся ее. Я выхожу вслед за ним и сажусь на пассажирское сиденье.

Я вспоминаю то, что читала об иммунитете младенцев. Как им нельзя находиться рядом с другими детьми, нельзя вывозить их за границу. Как их надо держать дома, пока у них не выработаются антитела к вирусам.

Черт. Теперь он возненавидит меня еще больше.

– У нее температура сто пять градусов[6]6
  106 градусов по Фаренгейту = 40,56 градуса по Цельсию.


[Закрыть]. – Он быстро садится на водительское сиденье и запускает двигатель.

– О-о.

Он искоса смотрит на меня, и мы выезжаем с подъездной дороги. Что это было? Разочарование?

Всю десятиминутную дорогу до больницы я ерзаю, поглядывая на заднее сиденье, где находится автолюлька с ней. Может, мне следовало сесть сзади, рядом с ней? Каков он, этот гребаный регламент материнства? Когда мы подъезжаем ко входу в отделение неотложной помощи, он выскакивает из машины прежде, чем я успеваю открыть дверь. Калеб берет автолюльку и почти добегает до дверей еще до того, как я поправляю волосы. Я следую за ним. Он оказывается в приемной еще до того, как передо мной, шипя, открываются автоматические двери.

Медсестра пододвигает к нему бумаги и говорит заполнить их. Но он не в том состоянии, чтобы заполнять бумаги, и первой бланки хватаю я. И несу их к стулу.

Когда он говорит с медсестрой, на его лице написана тревога. Я отрываюсь от заполнения бланка и смотрю на него. Я так редко вижу его таким – обеспокоенным, уязвимым, – уголки его рта опущены, он кивает чему-то, что говорит медсестра, и смотрит на ребенка. Затем бросает взгляд на меня и вместе с медсестрой исчезает за дверями, даже не потрудившись спросить меня, хочу ли я пойти тоже. Я не знаю, что делать, и спрашиваю другую медсестру, могу ли я пройти с ними, протянув ей заполненные бланки. Она смотрит на меня, как на идиотку.

– Разве вы не мать?

Мать. Не ее мать и не мать этого ребенка – а просто мать.

Я смотрю на ее курчавые волосы, на брови, которые давно надо было выщипать.

– Да, я та матка, которая выносила этого ребенка, – огрызаюсь я. И, не дожидаясь ответа, прохожу за двери.

Мне приходится заглянуть в несколько занавешенных кабинок прежде, чем я нахожу их. Калеб не удостаивает меня вниманием, он смотрит на то, как медсестра подключает Эстеллу к капельнице, одновременно объясняя опасности обезвоживания.

– Куда они воткнут иголку? – спрашиваю я, потому что ее ручки явно слишком малы.

Медсестра участливо глядит на меня и сообщает, что игла будет введена в вену на голове Эстеллы. От лица Калеба отливает вся кровь. Я знаю его, он не сможет на это смотреть. Я важно выпрямляюсь. Я могу быть полезной хотя бы в этом. Я могу остаться с ней, пока они будут проделывать эту процедуру и пока Калеб будет ждать снаружи. Я не слабонервна и не плаксива, но, когда я предлагаю ему это, он устремляет на меня холодный взгляд и говорит:

– Даже если это вызывает у меня дискомфорт, это не значит, что я собираюсь оставить ее одну.

Я сжимаю губы. Поверить не могу, что он это сказал. Я не оставляла ее одну. Она была на попечении профессионалов.

Я дуюсь, сидя на убогом жестком стуле, пока Эстелла вопит. Она выглядит крошечной и жалкой в окружении пикающих аппаратов и трубок, торчащих из ее маленькой головки.

У Калеба такой вид, будто он вот-вот заплачет, но он продолжает держать ее на руках, стараясь на задевать трубки. Меня опять поражает то, как естественно он ведет себя. Я думала, что так буду вести себя я сама – что, увидев своего ребенка, я сразу же буду знать, что делать, и сразу почувствую связь с ним. Я прикусываю губу и гадаю, не следует ли мне предложить подержать ее.

В каком-то смысле это действительно моя вина, что она находится здесь. Но прежде чем я успеваю встать, входит врач, отодвинув занавеску, отделяющую нас от комнаты оказания экстренной помощи. Он среднего возраста, с лысеющей головой. Прежде чем поздороваться с нами, он заглядывает в планшет с бумагами, который держит в руке.

– Ну, что у нас тут? – вопрошает он, слегка коснувшись головки Эстеллы. Калеб рассказывает о ее симптомах, и врач слушает, одновременно осматривая ее. Затем упоминает, что она побывала в яслях, и я бросаю на него недовольный взгляд.

– Ее иммунитету нужно время, чтобы сформироваться, – говорит он, отняв стетоскоп от ее груди. – Я считаю, что она слишком мала для яслей. Обычно женщины берут короткий отпуск по уходу за ребенком прежде, чем оставлять его на целый день в яслях.

Калеб зло смотрит на меня. На меня. Он буквально кипит от злости.

Я сосредоточиваю внимание на коробке с латексными перчатками. Он накричит на меня. Я терпеть не могу, когда он кричит на меня. Наверняка моя кожа уже покрылась пятнами – признак того, что я облажалась.

– Я оставлю ее у нас, чтобы мы могли понаблюдать за ней в течение сорока восьми часов. Иначе у нее может наступить обезвоживание. Через несколько минут сюда придет кто-то из наших, и она будет госпитализирована в педиатрическое отделение.

Как только он выходит, Калеб поворачивается ко мне.

– Отправляйся домой.

Я уставляюсь на него, раскрыв рот.

– Не пытайся говорить со мной в таком ханжеском тоне, – шиплю я. – Пока ты шатаешься по стране, я торчу дома…

– Ты носила эту маленькую девочку в своем теле, Леа. – Он делает движение руками, как будто держит в них невидимый мяч. Затем резко опускает их. – Как же ты можешь быть такой черствой?

– Я… я не знаю. – Я хмурюсь. Я никогда не думала об этом вот так. – Я думала, что это будет мальчик. Я бы чувствовала себя иначе, если бы…

– Тебе была подарена… жизнь. Это намного важнее, чем шопинг или выпивка с твоими гребаными подругами.

Я дергаюсь. Калеб никогда не использует нецензурные слова.

– Я не такая. Я нечто большее, – говорю я.

Его следующие слова пронзают мою душу и причиняют мне самую глубокую боль, которую я когда-либо испытывала.

– Думаю, я обманул себя, решив, что ты не такая.

Я вскакиваю на ноги, но у меня подгибаются колени, и мне приходится прислониться к стене, чтобы не упасть. Он никогда не говорил со мной так.

Проходит несколько секунд, прежде чем мне удается произнести:

– Ты говорил, что никогда не сделаешь мне больно.

Его глаза холодны как лед.

– Это было до того, как ты поиздевалась над моей дочерью.

Я ухожу, чтобы не взорваться.

* * *

Сорок восемь часов спустя Калеб возвращается из больницы вместе с ребенком. Пока он находился там, я встречалась с ним два раза – оба раза для того, чтобы отдать грудное молоко. Я сижу за столом в кухне, читая глянцевый журнал и поедая зеленую фасоль прямо из морозилки, когда он входит, неся ее автолюльку. Я еще никогда не видела его таким небритым, и глаза у него мрачные и усталые. Он относит ее в ее комнату, не сказав мне ни слова. Я ожидаю, что он сразу же спустится и сообщит мне, что сказал врач.

Я слышу шум душа и решаю подождать его на кровати.

Когда он выходит из ванной, его талия обвязана полотенцем. Первой мне приходит мысль о том, как он великолепен. Я хочу заняться с ним сексом, несмотря на то что он мне сказал. Он не побрился, и его небритость нравится мне. Я смотрю, как он роняет полотенце на пол и натягивает свои боксеры-брифы. Самое лучшее в Калебе – это не его безупречное тело, не его сексуальные полуулыбки и еще более сексуальный голос… это его повадки. Его поддразнивание, то, как он проводит ногтем большого пальца по нижней губе, когда думает, то, как он прикусывает язык, когда он возбужден. То, как он заставляет меня смотреть на него, когда у меня бывает оргазм. Он может раздеть тебя взглядом, может заставить тебя почувствовать себя так, будто ты стоишь перед ним голая. Я знаю по опыту, какое это удовольствие – стоять перед Калебом голой. Я думаю о различных способах действий, которые я могла бы применить – извинение и примирительный секс… пощечина и сердитый секс. Я отлично умею соблазнять его. Вполне возможно, что он не поверит моим извинениям, какими бы они ни были. И я решаю испробовать кое-что новое.

– Я буду стараться еще больше.

Он продолжает одеваться, не глядя на меня… джинсы, футболка. Я не знаю, что делать, и мне впервые приходит в голову, что, возможно, я зашла слишком уж далеко. Я так хорошо скрываю от Калеба мое истинное «я», я стараюсь соответствовать его ожиданиям. Но на этот раз он застал мня врасплох.

– Мне кажется, у меня послеродовая депрессия, – выпаливаю я.

Он смотрит на меня, и я вздыхаю с облегчением. Наилучший способ манипулировать Калебом – это лгать ему насчет твоих болезней. У него была амнезия, вызванная стрессом и шоком. Так что он точно посочувствует тебе, если у тебя заболевание, контролировать которое тебе не под силу.

– Я… я съезжу к врачу по этому поводу. Наверняка он сможет выписать мне какое-то лекарство… – Я замолкаю.

Я вижу его профиль в зеркале. Его кадык дергается, когда он сглатывает, затем он опирается лбом о большой палец.

– Мне надо побеседовать с няней, – говорит он. – Мы обсудим это позже.

Он выходит из комнаты, даже не оглянувшись.

Я не прячусь, когда Калеб спускается, чтобы поговорить с потенциальной няней Эстеллы. Я надеваю розовый костюм от Шанель и усаживаюсь в парадной гостиной, чтобы ждать ее появления. Человек, которому Калеб звонил насчет няни, явится к нам со своей кандидаткой, и мне хочется увидеть, с кем мой муж говорил в таком дружеском тоне. Может, он общался с этим человеком, когда у него была амнезия? Есть столько всего того, чего я не знаю об этом периоде его жизни, и я все время гадаю, что он мог вытворять, когда я не присматривала за ним.

Звонят в дверь. Я встаю и разглаживаю юбку. Идя в сторону вестибюля, Калеб с подозрением поглядывает на меня. Я слышу, как он тепло приветствует их, затем несколько секунд спустя появляется из-за угла. Сперва я вижу мужчину. Он ниже Калеба, коренаст и очень похож на Дермота Малруни[7]7
  Американский актер (род. в 1963 году).


[Закрыть] – если бы у Дермота были козлиная бородка и спутанные волосы и если бы он был неряшливо одет. Я смотрю на его джинсы и рубашку, заправленную в них. Он имеет эти мерзкие татуировки на руках в виде рукавов, выглядывающие из-под манжет, и внушает мне неприязнь с первого взгляда. Он совершенно не похож на хозяина агентства по найму нянь. Ему следовало бы, по крайней мере, погладить свою одежду.

Девица, идущая за ним, получает мое ехидное одобрение. Она миниатюрная блондинка с хорошеньким овальным лицом. Вид у нее достаточно невинный, если не считать ее густо подведенных вызывающих глаз. В отличие от своего небрежно одетого нанимателя, она облачена в серовато-зеленый брючный костюм от «Дольче и Габбана» из последней коллекции и обута в точно такие лабутены из змеиной кожи, как те, которые стоят в моем собственном стенном гардеробе. Как няня может позволить себе такой дорогой прикид? Но тут до меня доходит, что, скорее всего, у нее имеется только один хороший костюм, который она надевает на собеседования, чтобы произвести впечатление на потенциальных нанимателей. Когда она будет заниматься Эстеллой, я не разрешу ей использовать такой макияж. Мне не хочется, чтобы мои соседи подумали, что я наняла няню в агентстве по оказанию эскорт-услуг. К тому же в моем доме самой красивой женщиной должна быть я сама. Я отмечаю про себя, что надо будет сказать ей, чтобы на работу она надевала брюки цвета хаки и белую тенниску, а затем вежливо улыбаюсь ей.

– Леа, – сухо говорит Калеб, – это Кэмми Чейс. – Няня улыбается самодовольной улыбкой, при этом один уголок ее рта опускается. Она мне тоже не нравится.

– А это Сэм Фостер.

Сэм протягивает мне руку.

– Здравствуйте, – медленно произносит он, глядя мне в глаза, отчего мне становится не по себе. Я замечаю, что его ладонь шершава и мозолиста – для меня это непривычно. У мужчин моего круга гладкие руки, руки бизнесменов, вся работа которых заключается только в быстром печатании на клавиатуре компьютера. Он не сразу отпускает мою руку, и мне приходится прервать рукопожатие первой.

Я спрашиваю, не хотят ли они чего-нибудь выпить. Сэм отказывается, но Кэмми дерзко улыбается мне и просит принести ей минеральной воды «Перье». Я смотрю то на нее, то на ее нанимателя, гадая, не сделает ли он ей замечание за такое бесцеремонное требование, но он разговаривает с Калебом и ничего не замечает. Я решаю проявить терпимость. Я все равно не найму ее, так что почему бы перед тем, как отправить ее восвояси, не дать ей выпить несколько глотков «Перье»?

Я иду на кухню и возвращаюсь с подносом, на котором стоит зеленая бутылка газированной «Перье», стакан и две банки ледяного пива – одна для Калеба и одна для Сэма, – хотя он и отказался от моего предложения выпить. Они глядят на меня, когда я ставлю поднос на стол.

Как только я сажусь, Кэмми смотрит на меня и спрашивает:

– У вас не найдется ломтика лайма?

У меня едва не отвисает челюсть. Наверняка после такого Сэм что-нибудь скажет ей. Но он только вежливо улыбается мне и не обращает никакого внимания на несуразную просьбу этой маленькой ведьмы.

– У нас есть лаймы в нижнем ящике холодильника, – заявляет Калеб. Я сердито смотрю на него, недовольная тем, что он поощряет подобное поведение со стороны кандидатки в наши прислуги, и встаю, чтобы принести лайм.

Когда я возвращаюсь с аккуратным ломтиком лайма, Кэмми берет его у меня, даже не сказав спасибо.

Я раздраженно сажусь и даже не даю себе труда улыбнуться.

– Итак… – говорю я, отвернувшись от Кэмми и переключив все свое внимание на Сэма, – откуда вы знаете моего мужа?

У Сэма делается растерянный вид. Он сдвигает брови и смотрит то на Калеба, то на меня.

– Я его не знаю, – отвечает он. – Это наша первая встреча.

Калеб, сидящий развалясь на двухместном диванчике, как будто он находится в гостях у своих старых друзей, понимающе улыбается мне. Мне знакома эта улыбка. Он забавляется за мой счет.

Я обвожу взглядом их лица, и до меня начинает медленно доходить. Бесцеремонное поведение Кэмми, ее дорогая одежда…

Я пытаюсь не показать своего шока, когда все вдруг встает на свои места. Мы проводим собеседование не с Кэмми – на место няни Эстеллы претендует не она, а Сэм!

По их лицам я вижу, что они поняли мою ошибку. Это вызывает у меня чувство неловкости и досады. Эта маленькая блондинистая сучка, которую я теперь вижу в новом свете, поскольку знаю, что она владеет своей собственной компанией, улыбается, впервые демонстрируя свои зубы. Она явно радуется моему промаху. Сэм немного смущен. Он вежливо отводит от меня взгляд, и я прочищаю горло.

– Похоже, я все перепутала, – великодушно признаю я, хотя внутренне киплю от злости.

Они все смеются – громче всего Кэмми, – затем Калеб поворачивается к Сэму.

– Расскажи мне, какой у тебя опыт, – говорит он.

Сэм принимает вызов и рассказывает о своей квалификации и опыте в области ухода за детьми. Он учился в Университете Сиэтла, где получил степень магистра по детской психологии. Затем два года практиковал, но потом понял, что ему не нравится быть психологом, поскольку общение при этом слишком холодно и безлично. И решил перебраться туда, где всегда солнечно – в южную Флориду, – и получить еще одну степень, на сей раз в области музыки, которую он намерен использовать, когда откроет реабилитационный центр для детей, подвергавшихся жестокому обращению.

– Музыка исцеляет, – говорит он. – Я видел, что она может сделать для психически надломленного ребенка, и хочу активно использовать ее в своем реабилитационном центре, но сначала мне надо получить степень в ней.

– Выходит, – скептически замечаю я, хотя и не собиралась вкладывать в свои слова такой явный скепсис, – вы учились семь лет, чтобы получить степень магистра, а теперь хотите работать няней?

Калеб прочищает горло и убирает руки со спинки дивана, где они лежали.

– Леа хочет сказать – не лучше ли тебе было бы работать психологом неполную рабочую неделю, пока ты будешь учиться? Почему ты хочешь работать няней, если психолог зарабатывает больше?

Я задираю нос и жду ответа.

Сэм нервно смеется и потирает свою бородку.

– Вообще-то психологическая практика не дает человеку золотых гор, если вы понимаете, о чем я. Я сделал это по другим причинам, не по денежным соображениям. И мои услуги по уходу за детьми обходятся недешево, – честно признается он. – Заметьте, что я сижу в вашей гостиной, что является значительным шагом вперед по сравнению с американским средним классом.

Я фыркаю, когда он заговаривает о наших деньгах. Меня учили, что говорить о таких вещах – это дурной тон.

– У меня есть дочь, – добавляет он. – Два года назад мы с ее матерью разошлись, но вы понимаете, что я хорошо разбираюсь в уходе за младенцами.

– А где сейчас твоя дочь? – спрашиваю я.

Калеб бросает на меня предостерегающий взгляд, но я не удостаиваю его вниманием. Мне не хочется, чтобы по моему дому бегала какая-то трудная девчонка, когда Сэм будет брать ее к себе. К тому же она может чем-то заразить ребенка. Но в свете моей недавней эскапады я не могу указать на это.

– Она живет в Пуэрто-Рико со своей матерью, – отвечает он.

Я представляю себе экзотическую красавицу-латиноамериканку, которая делила с Сэмом дом, но не носила его фамилию. Вероятно, у их дочери волосы ее матери и светлые глаза ее отца.

– Ее мать вернулась туда после того, как мы разошлись. Я решил перебраться во Флориду, в том числе и поэтому – чтобы у меня была возможность летать к ней по выходным. – Интересно, думаю я, какая женщина может увезти свою дочь за столько миль от ее отца, да еще при том, что по выходным она могла бы использовать его в качестве няни.

– Сэм, – наконец включается в разговор Кэмми, – мой двоюродный брат. Я пообещала ему самое лучшее из имеющихся у меня мест, и, когда мне позвонил Калеб, я поняла, что он идеально вам подойдет.

– А откуда ты знаешь Калеба? – вопрошаю я, наконец получив возможность задать вопрос, который занимает мои мысли.

У Кэмми впервые делается такой вид, будто она не знает, что ответить. Она смотрит на Калеба, который снисходительно улыбается мне.

– Мы вместе учились в университете, – просто объясняет он. – И скажу тебе откровенно, Сэм, если Кэмми рекомендует тебя, то не важно, что ты ее двоюродный брат – я верю, что ты и впрямь самый лучший. – Он подмигивает Кэмми, которая поднимает брови и улыбается.

В моей голове срабатывает сигнализация. В университете Калеб состоял в баскетбольной команде и был отличным игроком. Он тогда переспал со всеми девушками из группы поддержки, а затем встретил эту суку-разлучницу Оливию. Я, щурясь, смотрю на Кэмми. Знала ли она Оливию? Интересно, они соперничали между собой за моего мужа? Мои вопросы остаются без ответов, поскольку заходит разговор о деньгах.

Я слушаю вполуха, когда Калеб предлагает Сэму щедрый оклад, который тот принимает, и прежде, чем я успеваю сказать, что предпочитаю традиционную няню – женщину, предпочтительно с толстым задом и бородавкой на лице, – Калеб встает и пожимает Сэму руку.

Все решено. Сэм будет заботиться об Эстелле пять дней в неделю, кроме вечеров, когда он продолжит учиться. Он начнет работу завтра, поскольку через два дня Калеб отбывает в еще одну деловую поездку и до этого хочет удостовериться, что Сэм освоился. Что означает: моя жена не знает, что творит, и мне надо научить тебя, как заставлять ее использовать молокоотсос.

Я обреченно вздыхаю и остаюсь сидеть, пока Калеб провожает их до двери.

Что ж, я добилась своего – в каком-то смысле.