Текст книги "Воровка"

Глава 10

Прошлое

– Покажите вон то.

Он извлек из безупречной хрустальной шкатулки кое-что даже более впечатляющее, чем предыдущий экземпляр. Спустя некоторое время все обручальные кольца перестают отличаться друг от друга. Помню, когда я был совсем ребенком, я повторял свое имя раз за разом, пока оно не начинало звучать как набор звуков, а не реальное имя. Он подвинул очередное изделие к краю витрины – оно было чуть больше последнего и лежало на квадрате черной вельветовой ткани. Я надел его на мизинец, чтобы рассмотреть получше.

– Три карата, бесцветный, идеально чистый бриллиант с рейтингом VVS2, – сказал Томас.

– Красиво, действительно очень красиво, но, думаю, мне нужно что-то более… уникальное. Неповторимое, – и я подтолкнул кольцо обратно в его сторону.

– Расскажите о ней, – сказал он. – Возможно, я почувствую, какое именно кольцо подойдет в данном случае.

Я усмехнулся:

– Она яростно независима. Ни от кого не принимает помощи, даже от меня. Ей нравятся милые вещи, но она этого стыдится, потому что боится показаться пустышкой. Но она не пустышка. Боже, она проницательна… и знает саму себя. И она добра. Только об этом она не догадывается. Она видит себя холодной и отстраненной, но у нее доброе сердце.

Когда я посмотрел на него, он вскинул брови. Засмеялись мы одновременно. Я облокотился о витрину, пряча лицо в ладонях.

– Что ж, вы определенно влюблены, – сказал он.

– Так и есть.

Он отошел на несколько шагов, а затем вернулся с другим кольцом.

– Оно из более дорогостоящей коллекции. Все еще с солитером, но, как вы можете видеть, лента – единственная в своем роде.

Я взял кольцо. Центральный камень был овальным, бриллиант, развернутый с востока на запад. Отклонение от нормы – благодаря этому ей бы понравилось. На ленте кольца из белого золота были выгравированы ветви и миниатюрные листья. Кольцо походило на те, что носили век тому назад. Современное и винтажное одновременно. Как сама Оливия.

– Это оно, – сказал я. – Идеально, особенно учитывая, что мы встретились под деревом.

Покинув магазин, я вышел обратно на теплую, влажную улицу. Жизнь во Флориде ощущалась как плавание в миске горохового супа. Однако сегодня меня это не раздражало. Я улыбался. У меня в кармане лежало кольцо, кольцо Оливии. Расскажи я кому-нибудь, что собирался сделать предложение девушке, с которой так ни разу и не переспал, все мои знакомые посчитали бы, что я сошел с ума. Поэтому я никого не посвящал в свои планы. Мои друзья и семья не поддержали бы меня, и я не считал нужным вовлекать их. Мне не нужно было спать с ней, чтобы знать, что я чувствую. Она могла бы отказывать мне в доступе к своему телу каждый день, до самой нашей смерти, и это не помешало бы мне выбрать ее. Вот насколько глубоко я увяз в ней.

План был приведен в действие. Через шесть недель я бы спросил… нет… сказал бы Оливии выйти за меня. Скорее всего, она отказала бы, но я бы просто продолжил спрашивать – или говорить. Так все и получается, когда ты одержим женщиной. В один момент ты просто перестаешь бежать от любви и нарушаешь свои собственные правила… выставляешь себя дураком. Но меня все устраивало.

Я позвонил ей, стараясь, чтобы голос не выдавал эмоции.

– Привет, – выдохнула она.

– Привет, малышка.

Мы всегда молчали несколько секунд, едва обменявшись приветствиями. Я предпочитал думать об этом как о насыщении. Однажды она призналась, что каждый раз, когда видит мое имя, высвечивающееся на экране телефона, у нее в животе порхают бабочки. И что-то мягко заныло у меня в груди. Хорошая боль – словно мое сердце сокращалось в оргазме.

– Я кое-что планирую через пару недель. Возможно, мы могли бы уехать куда-нибудь вместе на пару дней? Например, в Дейтону.

Она звучала воодушевленно:

– Никогда там не была.

– Такой же пляж. Еще один уголок старой доброй Флориды. Я бы показал тебе Европу. Но пока – Дейтона.

– Калеб, да, я только за. И за Европу, и за Дейтону.

– Ладно, – сказал я, улыбаясь.

– Ладно, – повторила она.

И через несколько мгновений окликнула:

– Эй. Не бронируй раздельные номера.

Кажется, я споткнулся о бордюр.

– Что?

Она рассмеялась.

– Пока, Калеб.

– Пока, Герцогиня.

Я улыбался от уха до уха.

После того как мы повесили трубки, я остановился в кафе на открытом воздухе, чтобы выпить чашечку эспрессо. Утер пот со лба и позвонил в отель – оформить бронь. Одна комната: огромная двуспальная кровать, джакузи, вид на океан. Затем позвонил флористу и заказал тридцать гардений. Они запросили адрес доставки, и мне пришлось прервать звонок, чтобы проверить, где находится отель, и перезвонить им снова. Между звонками я смеялся. Вслух. Люди оборачивались, смущенные, но я ничего не мог поделать. Все это было чистым безумием, но оно делало меня счастливым. Я набрал номер Кэмми, но затем, передумав, сбросил звонок. Кэмми была единственным человеком, близким ей почти как семья, но она абсолютно не умела хранить секреты. Мне хотелось бы, чтобы в жизни Оливии был отец, которого я мог бы попросить… нет. Я точно подрался бы с ее отцом, вероятно даже неоднократно. В конце концов я позвонил старому другу, который помог бы мне с заключительной частью плана. С лучшей частью. Я не хотел просто отдать ей кольцо; мне нужно было показать, насколько я серьезен.

Я встал из-за стола, оставил деньги и отправился к дому моей матери. С надеждой, что в доме Дрейков найдется достаточно успокоительных, потому что они ей однозначно понадобятся.

– Калеб, это ужасная ошибка.

Цвет лица матери мог сравниться с пеплом, и она теребила цепочку медальона – верный признак, что она вот-вот утратила бы самообладание.

Я рассмеялся над ней. Я всегда старался относиться к ней уважительно, но не стал бы терпеть, продолжи она утверждать, будто Оливия – какая-то ошибка. Я забрал у нее футляр с кольцом и захлопнул его.

– Я здесь не потому, что нуждаюсь в твоем мнении, а потому, что ты моя мать, и я хочу, чтобы ты знала о происходящем в моей жизни. Однако я могу изменить свою позицию, если ты не перестанешь настаивать, будто Оливия меня недостойна.

– Она…

– …достойна, – твердо заканчиваю за нее я. – В колледже я был придурком, который гонялся за каждой юбкой, просто потому что мог. Я был со множеством женщин, и она – единственная, кто заставляет меня стремиться к тому, чтобы стать лучшим человеком… лучшим – ради нее. Мне даже не нужно быть хорошим человеком; просто достаточно хорошим, чтобы она выбрала меня.

Мама смотрела совершенно безучастно.

– Забудь, – сдался я, поднимаясь. Она ухватилась за мое предплечье.

– Ты сообщил отцу?

Я поморщился:

– Нет, зачем?

– А брату?

Я покачал головой.

– Они согласятся со мной. Ты еще слишком молод.

– Но если бы я купил это кольцо для Сидни, никто бы меня моей молодостью не попрекал, не так ли?

Она прикусила нижнюю губу, и я вырвал руку из ее хватки.

– Отцу настолько сложно брать на себя обязательства, что он умудряется находить по женщине в месяц последние десять лет. Сет замкнутый невротик, который скорее проведет жизнь в одиночестве, чем смирится с тем, что кто-то оставил тарелку в раковине. Кому, как не им, раздавать советы по отношениям. И, просто к твоему сведению, это твоя работа – поддерживать меня. Все говорили тебе не разводиться с отцом и не выходить замуж за Стива. Где бы ты была сейчас, если бы прислушалась?

К концу моей речи она дышала так тяжело, что почти задыхалась. Я покосился на дверь. Нужно было выбираться отсюда, быстро. Хотелось быть рядом с Оливией. Увидеть ее, поцеловать.

– Калеб.

Я повернулся к ней. Для нас с братом она была хорошей матерью. Достаточно хорошей, чтобы уйти от отца, едва она заметила, насколько дурно он на нас влияет. Остальным она не казалась особенно добросердечной женщиной, но я ее понимал. Она резала словами, как ножом, и не стеснялась высказывать критику – распространенные черты среди людей с деньгами. Я и не ожидал, что она примет Оливию, но надеялся на менее банальную реакцию. Возможно, даже на то, что она преодолеет себя и вынужденно, но будет счастлива за меня, ради меня. Ее явная грубость начинала утомлять.

Она снова дотронулась до моей руки, легко сжимая ее:

– Я знаю, ты думаешь, что я поверхностна. Вероятно, так и есть. Женщин моего поколения учили не особенно задумываться о чувствах и просто делать то, что необходимо, не анализируя эмоции. Но я проницательнее, чем могу казаться. Она погубит тебя. Она нездорова.

Я мягко отстранил ее:

– Тогда просто не мешай ей губить меня.

Глава 11

Настоящее

Сначала я отвожу домой Кэмми. Выбираясь из машины, она целует меня в щеку и смотрит мне в глаза чуть дольше, чем положено. Я знаю, что ей жаль. После всех этих лет между мной и Оливией как может быть иначе? Я киваю ей, и она улыбается, поджимая губы. Когда я возвращаюсь в салон, Оливия наблюдает за мной.

– Иногда мне кажется, будто вы с Кэмми разговариваете не разговаривая, – отмечает она.

– Наверное, так и есть.

Остаток пути мы проводим в молчании. Чем-то это напоминает возвращение из похода, когда нужно было многое сказать, но ни одному из нас не хватило храбрости. Теперь мы старше, с нами столько всего произошло. Нам не должно быть так тяжело.

Я заношу ее сумки наверх. Она придерживает для меня входную дверь, когда мы выходим на ее этаж, так что я первым оказываюсь в фойе.

Отсутствие Ноа ощутимо – она будто живет одна. Воздух теплый, тут и там по квартире рассыпается аромат ее парфюма. Она включает кондиционер, и мы перемещаемся в кухню.

– Чаю? – предлагает она.

– С удовольствием.

На несколько минут я могу вообразить, будто это наш дом и она заваривает чай так же, как делает каждое утро. Наблюдаю, как она ставит чайник и достает чайные пакетики. Потирает заднюю часть шеи, ставит стопу одной ноги под колено другой, пока ждет, когда закипит вода; затем ставит передо мной стеклянную баночку с сахарными кубиками и миниатюрный кувшин с молоком. Я отворачиваюсь, притворяясь, будто вовсе не смотрел на нее. От этого появляется ощущение, будто я пронзил свое собственное сердце. Мы всегда говорили, что вместо обычного сахара у нас будут сахарные кубики. Она достает две чайные чашки из буфетного шкафчика, приподнимаясь на мысках, чтобы дотянуться до них. Я прослеживаю выражение ее лица, когда она кидает в мой чай четыре кубика, затем помешивает его и добавляет молоко. Я тянусь за чашкой прежде, чем она успевает отстраниться, и кончики наших пальцев соприкасаются. Ее взгляд устремляется на меня и тут же – прочь. Свой чай она пьет лишь с одним кубиком сахара. Минуты растягиваются между нами, и столешница начинает казаться все более интересной. Наконец я отставляю чашку в сторону – та звякает о поверхность блюдца. Между нами зарождается шторм. Возможно, именно поэтому мы так наслаждаемся затишьем. Я встаю, чтобы поставить обе чашки в раковину; споласкиваю их и убираю в сушильный шкаф.

– Я все еще хочу тебя, – сознаюсь я. Удивляюсь, что произнес это вслух. Понятия не имею, чувствует ли она то же самое, потому что стою к ней спиной.

– Иди к черту.

Сюрприз, сюрприз.

От меня ей за ругательствами не спрятаться. Я вижу, как она на меня смотрит. Когда мы случайно касаемся друг друга, меня одолевает сожаление.

– Я построил тот дом для тебя, – поворачиваюсь к ней я. – И не избавился от него даже после того, как женился. Нанял ландшафтного дизайнера и специалиста по бассейнам, обеспечил уборку раз в месяц. Зачем, по-твоему?

– Потому что ты дурак, который может отпустить прошлое только пока он женат, а в остальное время отчаянно цепляется за ностальгию.

– Ты права. Я дурак. Но, как ты видишь, дурак, который не может отпустить прошлое.

– Возьми и отпусти.

Я покачиваю головой:

– Нет-нет. В этот раз ты нашла меня, помнишь?

Она заливается краской.

– Почему ты позвонила мне?

– Кому еще я могла позвонить?

– Своему мужу, как вариант.

Она отворачивается.

– Ладно. Я боялась. Ты был первым, о ком я подумала.

– Потому что…

– Проклятье, Калеб! – она ударяет кулаком по столу так, что подскакивает ваза с фруктами.

– Потому что… – надавливаю я. Она думает, будто пугает меня своими вспышками гнева? Ну, разве что чуть-чуть.

– Тебе всегда нужно чрезмерно все проговаривать.

– Нельзя ничего проговаривать «чрезмерно». Проблемы возникают только из-за недостатка коммуникации.

– Тебе надо было заделаться психологом.

– Знаю. Не переводи тему.

Она прикусывает ноготь на большом пальце:

– Ты моя тихая гавань. Я иду к тебе, когда мне плохо.

Мой язык скручивается, заворачивается узлом, леденеет. Что я должен на это ответить? Я не ожидал ничего подобного. Возможно, больше ярости, больше отрицания, но не этого.

И тогда я схожу с ума. По-настоящему. Из-за напряжения, сковывающего меня из-за желания обладать ею, и желания, чтобы она признала, что тоже желает меня.

Я измеряю ее кухню шагами, смыкая руки на задней стороне шеи. Хочется разбить что-то. Бросить стул в огромное прозрачное окно, из которого, кажется, и состоит ее квартира. Но я резко останавливаюсь и поворачиваюсь к ней.

– Бросай его, Оливия. Бросай его, или между нами все кончено.

– ЧТО кончено между нами? – Она перегибается через столешницу, упираясь в нее пальцами, расставленными из-за ярости. Ее слова жалят. – Между нами не было ни начала, ни середины, ни одной гребаной минуты, чтобы любить друг друга. Думаешь, мне этого хочется? Он не сделал ничего дурного!

– Бред! Он женился на тебе, хотя знал, что ты влюблена в меня.

Она в смятении отступает назад. Пересекает кухню, из одного конца в другой, одной рукой придерживаясь за собственное бедро, второй проводя по волосам. Когда она наконец останавливается и смотрит на меня, лицо ее искажено противоречивыми чувствами.

– Я люблю его.

Я настигаю ее в два шага, хватаю за предплечье и склоняюсь к ней, глядя ей в глаза. Она должна принять правду. Мой голос звучит как что-то нечеловеческое, звериное – рычание:

– Сильнее, чем меня?

Свет гаснет в ее глазах, она пытается отвернуться. Я встряхиваю ее:

– Сильнее, чем меня?

– В моей жизни нет ничего, что я любила бы больше, чем тебя.

Мои пальцы невольно сжимаются на ее руке:

– Тогда почему мы продолжаем играть в эти бессмысленные игры?

Она вырывается, пылая гневом:

– Ты бросил меня в Риме! – и отталкивает меня так, что я теряю равновесие. – Ради той рыжей твари! Ты понятия не имеешь, как это было больно. Я пришла к тебе открыть свои чувства, а ты бросил меня.

Оливия редко демонстрирует свои чувства, особенно боль. Это так странно, что я не вполне понимаю, как себя вести.

– Она была нестабильна. Ее сестра застрелилась, и она наглоталась таблеток, выпила целую упаковку снотворного, ради всего святого! Я пытался спасти ее. Ты не нуждалась во мне, никогда не нуждалась. Откровенно говоря, ты всегда очень старалась доказать, что не нуждаешься во мне.

Она замирает возле раковины; берет стакан, наливает в него воду, делает несколько глотков и швыряет его, целясь мне в голову. Я уворачиваюсь, и стакан вдребезги разбивается о стену. Опешив, я смотрю на точку на стене, возле которой теперь сверкают десятки осколков, а затем – на Оливию.

– Ты не решишь наши проблемы, устроив мне сотрясение мозга.

– Ты был гребаным трусом. Если бы в тот день ты просто подошел ко мне в том музыкальном магазине, безо всякой лжи, все сложилось бы иначе.

Лишь мгновение назад ее плечи были напряжены, словно в боевой стойке, но теперь они резко расслабляются, обмякают. С ее губ срывается единственный короткий всхлип, и она тянется заткнуть себе рот ладонью, но уже слишком поздно.

– Ты женился… завел ребенка… – Ее слезы текут ручьем, смешиваясь с тушью, черными полосами марая ее щеки. – Ты должен был жениться на мне. Твой ребенок должен был быть и моим ребенком тоже.

Она почти падает на диван, оказывающийся прямо позади нее, и обнимает себя собственными руками. Ее хрупкое тело сотрясается от рыданий, а буйные локоны путаются и спадают на ее лицо, скрывая его.

Я подхожу к ней. Бережно подхватываю ее на руки и сажаю на столешницу, так, чтобы мы были на одном уровне, лицом к лицу. Она пытается спрятаться за своими волосами. Они длинные, до талии, почти точь-в-точь как когда мы встретились впервые. Стягиваю резинку с ее запястья и разделяю их на три пряди.

– Странно, конечно, что я знаю, как плести косы.

Теперь она смеется в промежутках между всхлипами. Я подвязываю косу резинкой и перекидываю через ее плечо. Теперь я могу ее видеть.

Она звучит чуть охрипшей:

– Терпеть не могу то, как ты шутишь каждый раз, когда я пытаюсь себя пожалеть.

– А я терпеть не могу то, что постоянно довожу тебя до слез.

Подушечкой большого пальца я поглаживаю ее запястье, вырисовывая невидимые круги. Мне бы хотелось касаться ее крепче, сильнее, но это неправильно. Не сейчас.

– Твоей вины ни в чем нет, Герцогиня. Виноват я. Я думал, что, начни мы с чистого листа… – Я запинаюсь, потому что теперь знаю точно, что такой вещи, как чистый лист, не бывает. Мы лишь принимаем грязные исписанные листы и делаем все, чтобы построить что-то на их основе. Я целую ее запястье. – Позволь мне вынести тебя отсюда на руках, как невесту. Позволь сделать так, чтобы ты никогда больше не касалась земли. Я был создан для того, чтобы нести тебя, Оливия. Ты чертовски тяжелая со своей виной и презрением к себе, но я смогу. Потому что люблю тебя.

Она прижимает мизинец к губам, будто в попытке удержать все внутри себя. Новый Оливия-изм – мне нравится. Я отнимаю ее мизинец от ее рта и, вместо того, чтобы отпустить, переплетаю наши пальцы. Господи, сколько времени прошло с тех пор, как я брал ее за руку в последний раз? Чувствую себя восторженным мальчишкой. Приходится перебарывать улыбку, что так и просится наружу.

– Скажи мне, – говорю я. – Питер Пэн…

– Ноа, – выдыхает она.

– Где он, Герцогиня?

– Сейчас – в Мюнихе. На прошлой неделе – в Стокгольме, а до этого – в Амстердаме. – Она отворачивается. – Мы… мы взяли паузу.

Я недоуменно качаю головой:

– Паузу от чего? От брака или друг от друга?

– Мы друг другу нравимся. От брака, наверное.

– Проклятье, это же полная бессмыслица, – говорю я. – Будь мы женаты, я бы ни за что не выпустил тебя из своей постели, а уж из виду и подавно.

Она морщится:

– И что это значит?

– В мире полно таких мужчин, как я, и я не позволил бы им к тебе приблизиться. Что за игру он ведет?

Она молчит. Долго. А затем выпаливает:

– Он не хочет детей.

Перед глазами встает образ Эстеллы.

– Почему?

Она пожимает плечами, притворяясь, будто ее это не задевает:

– У его сестры кистозный фиброз, и он носитель. Он видел, сколько страданий ей это причиняет, и не хочет приводить в мир детей, когда есть риск, что им придется пройти через то же самое.

Ее это волнует, я вижу. Она сжимает губы, скользит взглядом по столешнице, будто выискивая потерянную хлебную крошку.

Я сглатываю. Для меня это тоже болезненная тема.

– Ты знала об этом, когда выходила за него?

Она кивает:

– Я тоже не хотела детей.

Я встаю. Не хочу слушать, как она говорит о желаниях, которые в ней пробудил Ноа, хотя я не смог. Должно быть, я помрачнел, потому что она закатывает глаза:

– Сядь. Я вижу, как ты потакаешь своему внутреннему ребенку.

Я подхожу к огромному, от пола до потолка, окну, обрамляющему ее квартиру по периметру, и смотрю на улицу. И задаю вопрос, который не хочу задавать, но на который должен знать ответ. Потому что завидую.

– Что изменило твое мнение?

– Я изменилась, Калеб.

Она поднимается и встает рядом со мной. Краем глаза я смотрю на нее: она скрестила руки на груди; на ней серая хлопковая водолазка с длинными рукавами и черные штаны, сидящие на бедрах так низко, что обнажают несколько сантиметров кожи. Волосы – в свободной косе, лежащей вдоль спины. Она наблюдает за движением машин на шоссе, пролегающем напротив дома. Она выглядит соблазнительно, как женщина, с которой нельзя не считаться. Я усмехаюсь и качаю головой.

– Я всегда чувствовала, что недостойна иметь детей. Логично, ага? У меня ведь такой мощный отцовский комплекс.

– Ох, блин, ты его до сих пор прорабатываешь?

Она усмехается:

– То тут, то там. Но теперь я могу заниматься сексом.

Я дергаю уголком рта, хитро прищуриваясь:

– Уверен, ты исцелилась благодаря мне.

Она моргает так часто, что ресницами могла бы задуть свечу. Прикусывает губу, чтобы не улыбаться.

Я смеюсь так сильно, что откидываю голову назад. Мы оба получаем такое удовольствие, заставляя друг друга чувствовать себя дискомфортно. Боже, я люблю эту женщину.

– Хотя ты прав. Но что бы ты себе ни думал, ты помог не своими постельными замашками, а тем, что сделал ради того, чтобы вернуть меня.

Я вскидываю брови:

– Амнезия?

Я удивлен. Она медленно кивает. Теперь она смотрит в окно, но я все равно наклоняюсь к ней.

– Ты не такой… не тот, кто лжет и идет на безумства. Я – да, но не ты. Тогда у меня в голове не укладывалось, что ты мог так поступить.

– Ты сумасшедшая.

Она бросает на меня раздраженный взгляд:

– Ты нарушил собственный моральный кодекс. Я подумала, что если кто-то вроде тебя готов бороться за меня, то я наверняка чего-то стою.

Я смотрю на нее, стараясь передать все, что чувствую, без единого слова, потому что боюсь выдать слишком многое или сказать недостаточно.

– Ты достойна того, чтобы за тебя бороться. Я еще не сдался.

Она вскидывается, явно обеспокоенная:

– А следовало бы. Я замужем.

– Да, ты вышла замуж. Но только потому, что посчитала, будто между нами все кончено, а между нами ничего не кончено. Никогда не кончится. Если думаешь, что никчемная полоска металла на твоем пальце защитит тебя от чувств ко мне, то ты ошибаешься. Я носил такую же целых пять лет и каждый день мечтал, чтобы рядом со мной была ты.

Опускаю взгляд на ее губы – губы, которые так хочу поцеловать. А затем поворачиваюсь и беру свои ключи, чтобы уйти, пока мы не начали ссориться – или целоваться. Она не отходит от окна. Прежде чем покинуть комнату, я окликаю ее по имени:

– Оливия.

Она смотрит на меня из-за плеча. Коса качается, словно маятник.

– Ваш брак не продлится долго. Скажи Ноа правду, будь честной с ним. Когда все разрешится, вернись ко мне, и я дам тебе нашего ребенка.

Я не остаюсь, чтобы увидеть ее реакцию.

Я чувствую себя виноватым за то, что предлагаю своей бывшей девушке ребенка, когда моя нынешняя девушка ждет в моем доме – ждет, когда я попрошу ее выйти за меня. Стоит мне переступить свой собственный порог, как жизнь возвращается обратно в фокус. Из стереоколонок льется музыка – я приглушаю ее. Джессика крутится возле плиты, переворачивая что-то на сковородке. Удивительно, как она не теряет желания готовить что-то даже после работы; ее наверняка должно тошнить от рутины. Я сажусь за барную стойку и наблюдаю за ней, пока она не оборачивается.

Должно быть, она улавливает что-то в выражении моего лица, потому что перед тем, как подойти ко мне, она откладывает деревянную ложку и вытирает руки кухонным полотенцем. Не могу определить, что она готовит, но для этого нужен соус, и теперь он подтекает с ложки на столешницу, там, куда она ее положила. Не знаю почему, но у меня никак не получается оторвать взгляд от ложки и лужицы соуса.

Пока она пересекает комнату, я сжимаю зубы. Мне не хочется причинять ей боль, но если я поступлю с ней так же, как с Леа когда-то, то получится, что я останусь, только чтобы сберечь ее сердце. И с моей стороны это даже не будет искренне, ведь единственное, чего я хочу в этой жизни по-настоящему, – сберечь сердце Оливии.

Когда она тянется ко мне, я оплетаю ее ладони собственными пальцами и сжимаю их. Она видит грядущее расставание в моих глазах; качает головой прежде, чем я успел бы произнести хоть что-то.

– Я все еще влюблен в Оливию, – говорю я. – И это никогда не будет честно по отношению к тем, кто рядом со мной. Я не хочу отдавать тебе лишь осколки себя.

Слезы скапливаются в ее глазах – и проливаются.

– Думаю, я сразу все поняла, – кивает она. – Не реальную причину, но то, что ты совсем другой. Правда, я думала, что это из-за произошедшего с Леа и Эстеллой.

Я дергаюсь:

– Мне так жаль, Джессика.

– Она та еще сволочь, Калеб. Ты ведь в курсе, да?

– Джесс…

– Нет, послушай меня. Она плохой человек. Она защищает плохих людей в суде. А затем, как гром среди ясного неба, она звонит тебе посреди ночи и требует, чтобы ты приехал и спас ее. Она коварна.

Я устало потираю переносицу:

– Она не такая. Она замужем, Джессика, и нам с ней не суждено быть вместе. Я просто не хочу быть с кем-то другим, вот и всё.

Я опять смотрю на ложку, и сразу же – на Джессику.

– У меня появится желание завести детей.

Она отступает на шаг назад:

– Ты ведь говорил, что не хочешь.

Я киваю:

– Да, но тогда мне было больно. Из-за того, что случилось с… Эстеллой.

Это первый раз за очень, очень долгое время, когда я произнес ее имя вслух. Это мучительно.

– Я всегда хотел иметь семью. Но я не могу состоять в браке и притворяться, что не хочу детей.

Она трясет головой; сначала медленно, но затем все быстрее, отчаяннее.

– Я пойду, – говорит она и чуть ли не бежит в комнату за своими вещами. Я не останавливаю ее – в этом не было бы смысла. Я в очередной раз ранил чьи-то чувства из-за собственных чувств к Оливии. Когда это закончится? Закончится ли когда-нибудь? Я не выдержу, если поступлю так с кем-то еще. Для меня ситуация конкретна: либо Оливия, либо никто.