Текст книги "Изгои Рюрикова рода"

– Кого-то подвергают жестокому наказанию, – предположил Цуриэль. – Но это не помешает мне исполнить долг: доставить письмо по назначению!

Цуриэль говорил складно, но с места тронуться не решался. Так и стоял неподвижно, словно его пригвоздило к месту метко брошенное копьё.

Наконец дверь из сада с силой распахнулась, больно ударив Цуриэля коваными скобами по лопаткам. Выпавший наружу человек оказался огненно-рыжим полуголым великаном. Плечи и грудь его были исполосованы свежими багровыми рубцами. В правой руке он сжимал короткий, обоюдоострый меч, в левой – порожний надтреснутый кувшин. Мутные очи его смотрели рассеянно, алый рот изрыгал невнятную брань. Цуриэль посторонился. Рыжий великан направился вверх по улице туда, где над плоскими крышами глинобитных домишек возвышался храм, посвященный Марии-пряхе, матери распятого колдуна.

– Спеши к своему господину, мразь! – кричали ему вслед из сада. – Скажи ему: князь Володарь всем простит, кому должен!

– Эй, жидовин! – Цуриэля не только окликнули, но и ухватила за полу туники.

Тощая, покрытая густым волосом рука высунулась из-за створки распахнутых ворот. Цуриэль зашипел, попытался оттолкнуть незнакомца, но костлявая, похожая на птичью лапу кисть крепко держала его за край одежды. Тонкая шерсть туники затрещала.

– Отцепись, нищеброд! – Цуриэль не на шутку озлился, тщетно пытаясь вырваться из цепких лап.

– Не оскорбляй мою святость, жидовин!

– Святость?! – борода Цуриэля вздыбилась, тюрбан съехал на сторону, он размахивал руками, бился, словно птица в силке. Его плюгавый пленитель выполз из ворот. Высокий, тощий, одетый в нечистое ветхое тряпье, он нестерпимо смердел перегаром, чесноком и конским потом. Цуриэль видел прямо перед собой его загорелое до черноты, костистое лицо, обрамлённое длинными, нечёсаными волосами.

– Изыди, нечистый гой! Почто ты протянул ко мне свои немытые хваталы?! Ты источаешь невыразимый смрад! Изыди, нечестивец!

Цуриэль ругался, хватал волосатые руки, силясь отцепить их от своей одежды, а сам всё заглядывал через его плечо в сад. Усыпанные розоватыми лепестками дорожки были пустынны. Огромный серый гусь гулял под персиковыми и ореховыми деревами, чинно переставляя желтоватые лапы. Весь сад, сколько мог видеть старческий взгляд, оказался усыпан глиняными черепками, обрывками одежды и обломками домашней утвари. Но ни единого движения не узрел Цуриэль, ни звука не уловило его чуткое ухо. Только один раз мелькнул рыжий бок чудной, златогривой кобылы, словно солнечный луч, плясавший меж ветвей, нечаянно соскочил на землю. Цуриэль двинулся вперед, оттесняя хмельного оборванца, назад, за ворота, в сад. Тот повиновался, отступая, и будто тянул Цуриэля за собой.

– До чего дошло беспутство в Тмутаракани! – причитал Цуриэль. – Нищеброды порядочных граждан за одежды хватают и тащат. Зачем? Куда? Грабеж?

– От нищеброда слышу! – отозвался ему немытый незнакомец. Он говорил на языке ромеев чисто, без запинки. Это обстоятельство и унимало гнев Цуриэля, и ещё больше распаляло любопытство.

– Моё имя – Возгарь. Для русичей я такой же язычник, как и ты, иудей. Зачем же ты хаешь меня?

– Служитель мёртвых богов… – фыркнул Цуриэль.

– …дай деньгу! – Возгарь наконец перешел к сути дела.

– Нет денег… – рассеянно шипел Цуриэль, вытягивая шею. – А что это там у вас…

– Как же «нет денег»? А кошель? Вон на поясе у тебя кошель! Неужто пустой?

– Башка у тебя пуста! – Цурэль наконец разглядел чудную, золотистой масти кобылу. Княжеский отрок водил прекрасное животное по саду. Кобыла выглядела хорошо, хотя, на взгляд Цуриэля, несколько заплыла жирком.

Робкий обычно Иоахим на этот раз настолько осмелел, что попытался ударить Возгаря древком опахала, но тот проворно увернулся.

– Оставь, Иоахим! – Цуриэль снисходительно взмахнул рукавом. – Я вижу, ты разумеешь греческий язык, старик, в то время как многие в этом доме изъясняются и бранятся на языке русичей.

– Разумею! – был ответ. – Моё имя Возгарь. Я не только владею греческим и арамейским языками, но и могу писать. Я учен. Я – волхв!

– То-то я и слышу! – Цуриэль задумчиво пожевал губами и протянул волхву заветную грамоту, адресованную князю.

Они вошли в сад. Цуриэль шёл следом за Возгарем, осторожно перешагивая через кучи ломанного хлама – следы недавнего побоища. Возгарь двигался уверенно, не выпуская из рук раскрытый пергамент.

– Писано по-гречески, – волхв рассуждал деловито, не умеряя шага. – Только незадача, достопочтенный…

– Цуриэль моё имя!

– Достопочтеннейший! Наш князь не понимает ни греческого, ни арамейского, ни какого иного языка, если слова его написаны буквицами, будь то на пергаменте, на папирусе, на бересте или попросту на тыне.

– Ах! – отозвался Цуриэль.

Старый воспитатель Иегуды Хазарина совсем уж отрешился от неуважительных мыслей о волхве. Шествуя следом за ним по саду, старик имел возможность рассмотреть амулеты на шее и на поясе Возгаря. Цуриэль ни рожна не смыслил в еде и винах. Старое его тело принимало лишь самую простую, кошерную пищу. Давно утратил он неудобную потребность в обществе дочерей Агари, но в амулетах старый Цуриэль знал толк! На теле волхва болтались, позвякивая, искусно вырезанная костяная домашняя утварь, фигурки скачущих коней, отвратительные рыла неведомого, но чрезвычайно свирепого зверья, высушенные нетопырьи крылья, отлитые из бронзы, сладкозвучные бубенчики, чётки, бусы. Всё это добро звякало и бренчало при каждом шаге владельца.

– Помоги мне, кудесник! – проговорил Цуриэль, пряча правую руку в складках туники. – Вот возьми! Тут немного. Старый воспитатель Иегуды, покидая в урочный час родной кров, не рассчитывал на многие траты. Но ты прими, не побрезгуй!

И Возгарь поклоном принял подношение. Внезапная почтительность волхва поразила Цуриэля не менее, чем вид его амулетов.

– Я думаю, мы сговоримся, – задумчиво произнес Цуриэль.

– Речь идёт о набегах и воинских подвигах…

– В толкование о доброй прибыли и честном заработке… Однако в этом доме, где буйствует младший из князей русичей, тебе, кудесник, неудобно иметь жительство…

– Я проживаю при дворе Давыда Игоревича, а сюда прибыл по поручению, сопровождая важного посланника…

Далее волхв поведал Цуриэлю о печальной участи отважного воя, осмелившегося стать вестником управителя Тмутаракани и напомнить Володарю Ростиславичу о данной им присяге. Слёзно жаловался Возгарь на житие впроголодь при княжеском дворе, на непрестанное глумление дружинников-христиан. Сетовал кудесник на нетвёрдую веру самого управителя, который, казалось, не веровал ни в каких богов, ни в распятого колдуна, ни в лесных идолов. Цуриэль добросовестно сочувствовал, так истово при этом кивая головой, что белый тюрбан съехал со лба до самого горбатого носа его. Во всё время разговора оба собеседника непрестанно гнули спины, одаривая друг друга почтительными поклонами.

– Я направляю свои стопы в дом князя, – произнёс в завершение разговора Цуриэль.

– Я отправляюсь туда же, достопочтенный, – в тон ему отозвался Возгарь.

– Там и сладим дельце, – Цуриэль подмигнул Возгарю и, покачивая тюрбаном, отправился назад, к воротам.

Черепки скрипели под подошвами его сандалий. Следом плелся перепуганный Иоахим.

– Господин мой! – едва слышно лепетал прислужник. – Такое побоище я видел в детстве, после нападения на город степной конницы. Вы посмотрите только! Разломали даже коновязь! Дикие люди, но какова же силища!

Но Цуриэль, погруженный в планы и расчёты, не отозвался на бормотню ничтожного человечка.

* * *

Стоит ли говорить о том, что тмутараканская уличка, ведущая от окраины города, где, окружённые садами, стояли дома богатых горожан, вела к центральной площади. Там, посреди свободного от растительности пространства, стоял высокий, сложенный из камня княжеский дом. Русские дружинники называли его «терем». Терем был обнесён частоколом, из гладко отёсанных и заострённых наверху брёвен. Частокол русские воины называли «тыном». В тыне были устроены одни лишь ворота, а за ним располагались княжеские службы: поварня, псарня, конюшня, загоны для прочего скота. Сами дружинники жили под одной крышей со своим князем, в невысокой, обнесённой на византийский манер крытой галереей пристройке. Цуриэль, приветствовав низким поклоном знакомого стражника, через высокие двери, по крутой, узкой лестнице пробрался прямо в княжескую опочивальню. Встречные русичи буравили его тяжёлыми взглядами, но проходу не препятствовали. Так старый наставник Иегуды ещё до захода солнца пал в ноги князю Давыду.

– Перед твоей милостью грешный Цуриэль, – бубнил старик, уткнувшись носом в ворсистый ковер. Он щебетал на языке русичей, испытывая постоянное беспокойство. Вдруг да сболтнет шаловливый язык неуместное или бранное словцо. Обидчивы дружинники князя. Чуть что – хватаются за плети и давай душу из тела выколачивать.

– Прибежал по жаре со срочным посланием… – Цуриэль осмелился наконец взглянуть на князя. Широкое и красное лицо управителя Тмутаракани хранило обычное для него выражение брезгливой недоверчивости. На том Цуриэль и успокоился.

– Что принёс?! – взрыкнул Давыд Игоревич.

Цуриель подскочил, приблизился к князю, подал пергамент. Он слышал, как Давыд разворачивает свиток, как сопит, силясь прочесть послание. А сапоги-то у князя шёлком шитые, с носами гнутыми. А шальвары шёлковые, в синюю и лиловую полоску. А рубаха красная, по вечернему времени не перепоясана. Не при оружии князь, по-домашнему сидит, бороду на широкую грудь выложив. Наконец старик решился снова глянуть в княжьи зраки. Чёрный взгляд, недобрый, непростой, неумудрённый. Пялится попусту в пергамент, ничегошеньки в буквицах не смысля. Цуриэль смиренно ждал, когда же князь сознается, и этот момент не замедлил настать.

– Позвать разве Мышату?! – пророкотал князь.

– Не, Мышата на ромейском не разумеет, – отвечал стоявший неподалёку красивый витязь в широкой, шитой золотом шёлковой рубахе.

– Тогда Захария Мичиславича? – князь именовал своих подданных, поглядывая на Цуриэля из-под лохматых бровей.

– Володаря надо кликать, – сказал кто-то. – Тот знает язык ромеев.

– Не надо мне Володьки, – хмуро отозвался князь. – Зовите волхва. Пусть он нам растолкует… Эй, Клещ! Сбегай-ка до Возгаря! Да пусть не забудет священного гуся! Ты можешь остаться, старик, если не боишься колдовства…

Цуриэль чинно поклонился и переместился вместе с Иоахимом поближе к двери и подалее от греха. Вскоре из галереи донеслись мерный стук и бряцанье – то шествовал Возгарь. С каждым шагом он ударял посохом в пол, при каждом движении амулет и колокольцы на его теле, соударяясь, издавали певучие звуки. Коровье стадо, возвращающееся в вечеру с пастбища в родные коровники, издаёт подобные же благостные созвучия. За волхвом следовал неюный ученик его, сутулый и подслеповатый вечный отрок, именуемый Борщом. Этого псивобородого молодца Цуриэлю частенько приходилось видеть в корчме грека Феоктиста. В той самой корчме, что смердит премерзкими объедками неподалёку от тех городских ворот, ведущих к пристани. Там этот самый Борщ ел и пил, но монеты не платил, всё больше в долг подъедался. Воздержанный в еде и питии Цуриэль неустанно изумлялся невероятной прожорливости тощего Борща. Ученик волхва также признал его и морду отворотил. Пришлось на старости лет вокруг прощелыги таскаться, чтобы в глаза заглянуть. И заглянул-таки, и увидел сильно измордованную, в кровоподтёках, похмельную харю.

– Что смотришь? – буркнул Борщ едва слышно, дабы не обращать на себя внимание высокого собрания.

– Да так, – отозвался Цуриэль. – Присматриваюсь, есть ли разум в очах! На языке ромеев складно говоришь, без запинки. Может, и столкуемся для обоюдной пользы.

И князь, и хоробрая дружина, всё прислушивались к липкому, скрипучему голосу его наставника. Возгарь толковал письмецо Иегуды, бегло переводил с греческого языка на язык русичей. Цуриэль прислушался. Возгарь изрядно перевирал смыслы Иегудиных речей, перевирал искусно, витиевато, то и дело бросая заискивающие взгляды в сторону старого воспитателя так, словно жаждал поддержки, подтверждения правдивости своих слов. На князя же волхв поглядывал совсем иначе. Цуриэль, оставив в покое Борща, снова переместился, дабы видеть лицо его наставника. Конечно, Возгарь боялся Давыда Игоревича, с опаской ежился на щербатые ухмылки его дружинников. Отважные воители! Покрытые следами ран рубаки! Большинство из них с трудом разбирали писаные слова, а некоторые и вовсе не умели читать.

– Раболепное презрение? – едва слышно прошептал сморщенный рот старика.

– О, да! – откликнулось ему эхо из-под низких, расписных сводов княжеских палат.

Цуриэль спрятал ухмылку в бороде. Да, видимо, драли волхва нагайками лихие северные рыцари, драли, и не раз. Ой, как хочет старый служитель мёртвых богов избрать себе иную судьбу! Но для этого ему нужны деньги. А Цуриэль посулит, а Цуриэль подскажет, а Цуриэль, может быть, даже чего-нибудь даст!

Волхование прошло, как по маслу. Гусь оказался магической птицей. Зверь истошно взгоготал, когда Борщ привычным движением выдернул у него из хвоста сизое перо. Поднесли светильник. Отвратительно запахло паленым пером. Волхв растер в шершавых ладонях серый пепел и высыпал его в миску с водой, поданную Борщом. Отпущенный на волю гусь расхаживал по княжеской горнице, опасливо косясь на гомонящих дружинников.

– Тихо! – взревел князь Давыд. – Говори, Возгарь! Лей свой яд в христианские души!

Волхв одним духом осушил миску. Цуриэль поморщился. Дальнейшее мало интересовало воспитателя Иегуды. Во всё время волхования он рассчитывал и прикидывал, сколь много он должен заплатить волхву за столь удачное глумление над княжеской дружиной. Двух гривен будет достаточно или надобно больше? Привычка к бережливости, расторопность и надёжность являлись неоспоримыми достоинствами старого Цуриэля.

Волхование было в самом разгаре, когда Цуриэль покидал княжеские палаты. Вослед ему неслись вопли Возгаря. Волхв достиг полнейшего самозабвения. Его голос, подобный визгу гойского борова в период гона, метался под низким потолком княжеской опочивальни. Поддерживаемый звоном бубенцов и гоготанием гуся, продажный песельник повествовал свирепой княжеской дружине о неоспоримых выгодах морского похода к берегам богатой страны Шуршун. Цуриэль на миг замер, опасаясь, что Возгарь утратит разум и в волховском угаре, наглотавшись отвратной дряни, произнесёт названия морских судов. Тех самых судов, что поименованы в письме Иегуды. Но волхв работал тонко, уместил предсказание об уместности морского похода в одну строфу, где говорилось лишь о благоприятной погоде и удачливости шкипера. И не более того! Ни-ни! Умиротворённый, Цуриэль ступил на вечернюю площадь. Дела его шли лучше некуда!

* * *

– Кобыла зажирела, Володарь Ростиславич, – Илюша склонился к его изголовью. Как девица, румян и пахнет по-девичьи – цветочным медком да молочком.

– Неуместно мне по жаре таскаться, – нехотя отозвался князь.

– Из жратвы – одна лишь каша да вонючая баранина, – не отставал Илюша. – Её половец Кукниш под седлом привёз. Не могу есть эдакую мерзость – хоть убей. Сам видел, как он шмот мяса из-под седла доставал. А в нём, в мясе-то, белые черви кишмя кишат, Володарь Ростиславич! А он об ляжку его, да так ловко, что черви наружу повыскакивали! Теперь харчат её, а я не могу. Да и постный же сегодня день…

– Постный день, говоришь? – Володарь прислушивался к Илюшиным жалобам сквозь сон. И не желал князь подниматься с ложа, и невмоготу стало жалобам внимать. Рядом, под кошмой беспечно сопела девка-половчанка, именуемая Сачей. Не хотелось Володарю тревожить неуёмную девицу. Утомлённый ночными игрищами, шумливыми, требовательными ласками Сачи, Володарь хотел теперь немногого: проваляться на сладком ложе до вечера, отужинать с любезной дружиной, набраться сил для новых любовных свершений. Не то достанется и ему ночью кнутом. Володарь усмехнулся, вспоминая, как Сача исхлестала плетью Давыдкиного посланца, огромного, незлобивого Мышату. Неровен час и убила бы, не вмешайся он вовремя.

– Так поди выуди хоть рыбку. Вон оно, море-то! А ты удить мастак… – посоветовал он Илюше.

– Я из реки умею удить! А на море… Там волны, боязно что-то…

– Да ты не ленив ли, отрок? – князь потянулся, отверз очи, сглотнул горький ком. Эх, похмелиться бы! Но и это лень.

– Сбегай до корчмы, Илюшенька. Купи меду, что ли…

– Денег – ни полушки. Не на что в корчме купить…

Володарь натянул кошму на голову. Там, под плотной шерстяной тканью остро пахло телом Сачи. Князь, испытывая новый прилив мужской силы, прикрыл глаза. Нет, не быть ему сегодня исхлестанным бичом, он и сам…

– Жемчуг скучает… Утром Мэтигая за плечо цапнул. А тот ему и морковки предложил, и гриву расчесал. Всё одно – не хочет Жемчуг Мэтигая, – привёл Илюша последний довод.

Володарь осторожно, стараясь не потревожить Сачу, вылез из-под кошмы.

– Поди, седлай, что ли, коней. И в правду надо их прогулять.

Илюшка кинулся к двери. Эх, до чего ж коряво житье в Тмутаракани! И всё-то у Володаря есть, одной лишь радости нет как нет. Умыкнул тать радость у князя. Да и кто же тот тать? Не местный ли уроженец – Иегудушка Хазарин, странный, неизъяснимо опасный, будто ряженый чёрт? И полюбился же ему князь Володарь. И повадился Иегуда-сатана на Володарев двор что ни день таскаться, странные разговоры говорить. И всё-то совращает, а на что – не понять. И денег-то сулит, но ни полушки не получено пока. Один лишь смысл в его речах ясен: ступай, князь Володарь, за море, к таврическим берегам. И там грабь, и там круши, и там будет тебе прибыток и слава. Нешто и правда поддаться уговорам Иегуды, отправиться, что ли, в Тавриду? Может, там не только прибыток и слава? Может, там она, радость, на высоком холме сидит, на море смотрит, его, Володьку, дожидается?

Володарь натянул порты и рубаху. Взялся было за меч, да передумал. Успеется ещё намахаться-то! А на дворе – теплынь! А море неподалёку! Нешто и правда поплыть? Вспомнились Володарю рассказы лепшего друга Демьяна о дальних походах по морям, о неистовом восторге штормов, о любопытных странностях чуждой жизни. Да где теперь Демьян? Дожди давно уж, поди, смыли плоть с его костей, степные ветры развеяли по миру прах. Эх, не довелось и схоронить! Зато память осталась, светлая, золотая: конь да кобыла. Вот они стоят под седлами. Шустрый Илюшка на славу постарался, быстро спроворил. А вот и Жемчуг, могучий, злобный, необузданный. Нехорошо смотрит на Колоса, недобро. Неужто снова вознамерился затеять драку? И верно! Скалит зубы Жемчуг, кричит да и Колос – не мерин престарелый, копыта чай не пеньковые. Взыграл, взбрыкнул, взметнулся, Илюшка на узде висит, воздух ножонками молотит. Жемчуг стоит, крепостной башне подобен, зубы скалит, к битве изготовился – вырвет у ворога шкуры клок, ткнёт в морду острым копытом. Недалёкий половец Мэтигай держит его за узду. Этот уж сбежал бы давно, но боится княжеского гнева. Эх, степное племя! До наживы жадное да нестойкое. Чуть что – шасть в ковыли, и след простыл – пусть матушка-степь укроет. Не станут половецкие воины оплотом стоять, сбегут.

– Не сдюжу, киназ! Бросаю узду! – возопил Мэтигай и бросился наутёк.

Жемчуг степенно, не торопясь направился к беснующемуся Колосу.

– Беги, Илюша! – тихо попросил Володарь. – Беги, не калечься!

Кони дрались, сметая на стороны дворовую утварь. На вопли хозяина дома, престарелого торгаша из племени аланов, сбежались и вся его дворня, и дружинники Володаря – половцы.

А кони тешились как умели. Сорвали и растоптали в мелкую щепу воротину конюшни, смели колодезную надстройку, раскололи копытами бочину тандыра, довершили разгром коновязи, искровянили друг дружке шеи и бока. Володарь уж с тревогой стал посматривать на Жемчуга. Противник его старого товарища оказался не менее борзым и злым, но годами был моложе, сильней, выносливей.

Меж тяжёлых копыт металась, заполошно гогоча, мелкая домашняя птица. Даже огромный, замечательной дородности индюк почёл за благо поспешно удалиться в безопасное место, за широкую спину князь-Володаря. На шум побоища из дома выбежала Сача. Простоволосая, полуобнажённая, она не побоялась ослушаться княжеского приказа, приблизилась к коням. Шальная девка сумела ухватить Колоса за узду, смогла и на спину прыгнуть. Тут пришлось и Володарю вмешаться. А что делать? Не отдавать же честную драку на откуп бабе? Втроем, сообща князь, Илья и Сача угомонили бойцов, развели по разные стороны двора.

– Рушишь моё имущество, князь, – бормотал вислоусый алан-торгаш. – Убытки, кругом одни убытки. Дружина твоя, хоть и невелика есть, но жрать сильно горазда. Погреба пустеют, а я платы с тебя не имею. Я уважаю княжескую честь, но счёт выставлю за всё. За каждую досочку, за каждый горшок, за каждую птицу, которой твоя челядь шею свернула.

– Выставляй! – захохотал князь Володарь. – Как отвоюем – так и отплатим тебе! Отворяй ворота, алан! Гей, Сача! Ступай домой, баба!

– Ишь, крутит-вертит… – бормотал хозяин, снимая засов и с усилием растворяя тяжёлые воротины. – Я нажалуюсь управителю… Я истребую своё… Ожидали защиты – получили разорение…

За гулом копыт Володарь не расслышал докучливой воркотни старика-алана. Старинушка Жемчуг одним духом вынес его из тени ореховых дерев в лабиринт узких уличек Тмутаракани. Колос, ретивый и злой, нёсся следом. Разбойник норовил догнать Жемчуга. И догнал бы, и покусал бы снова, если б не твёрдая рука верного Илюши. Докучливые простолюдины шарахались на стороны из-под ног коней. Володарь видел искажённые страхом лица, раскрытые провалы ртов. Наверное, они ругали его, наверное, даже проклинали. А он, знай себе, раскручивал над головой витые ремни тяжёлого бича. Время от времени, когда Жемчуг проносил его под белёной стеной глинобитного домишки, Володарь ударял по ней бичом. Тогда твёрдые узлы ремней высекали из стен серое крошево. Князь правил к морю.

Серо-зелёная гладь – подвижная, переменчивая, неохватная – манила его неизъяснимо. Вот копыта Жемчуга омылись волнами ленивого прибоя. Князь пустил коня шагом. Илюша поравнялся с ним, предусмотрительно удерживая Колоса на почтительном расстоянии.

– Норовистый конь! Злобный, будто зверь лесной! – кричал Илюша. – Ой, боюсь не совладать!..

Володарь соскочил с седла на плотный песок. Выскакивая из дома, он не удосужился надеть сапог. Влажная, выглаженная прибоем поверхность приятно холодила босые ступни. Князь бросил узду, настрого наказав коню не приставать к златогривому сопернику. Жемчуг послушно побрёл следом за ним по кромке прибоя.

– Ой, боюсь… – не унимался Илюша, сжимая в горсти поводья Колоса.

– Нешто продать его, Илюша?..

– Продай, Володарь Роситиславич! Не прокормить, не совладать…

– Память о товарище…

– Денег – ни полушки, – напомнил Илюша, надеясь, что князь склонен уж поддаться уговорам. – Да и кудесник тоже советует. Говорит: что же ваш князь и прокормить дружину не способен, и ратного труда избегает. Это он о походе в Таврику хлопочет… И вправду, батюшка-князь, засиделись мы на праздных харчах. Половчане скучают, подворовывают… И Мэтигай вернулся из степи ни с чем.

– Знаю! Нет войны – нет добычи, нет жизни. Кто-то должен пасть в бою, чтобы дать жизнь другим. Кто-то должен полить землю кровушкой, чтобы она дала всходы ненависти и любви… – князь уставился на море. – Вот смотрю я, Илюша, и думаю: сколько даст нам добра заморская добыча? Проживём и её, а потом…

– Волхв толкует, будто князь Володарь уж не способен к здравомыслию, будто не слушает братних советов управителя, будто есть и купец на твоих коней – местный богатей – чуда-Юда.

– Эх, – князь Володарь вздохнул. – Все мы – люди, и каждый из нас хоть на что-то да способен. Мерзкий прыщ колдует. Колдование его и погубит. А мы с тобой железом машемся, и наша судьба – пасть в бою. А где? А как? Да какая ж разница! Завтра поутру ступай-ка в дом Юды-чуды. Скажи, дескать, князь коня да кобылу продаёт… За четыре гривны продает память о лепшем друге…

* * *

Подгоняемый Вельвелой, Цуриэль выскочил из ворот.

– Смотри, старик! Не жадничай! Помни указание хозяина и не помышляй пренебречь моим хотением! – она кричала, она размахивала руками, она трясла рыжими патлами, и огромные груди её колыхались под тонкою тканью туники.

Наконец развратницу скрыла садовая калитка. Дощатая дверца хлопнула, и Цуриэль зашаркал под мелким дождичком к избранной цели. Верный Иоахим на этот раз остался дома. Важные дела следует вершить в тайне, а тайны не любят ушей придурковатых, алчных простолюдинов. В поясном кошеле бренчала мелочь. Цуриэль нарочно попросил выдать ему на расходы мелкой монетой, и старый Иегудушкин казначей, гололицый евнух Овадья, отсыпал ему груду резан. Вдруг да удастся сбить цену, а с русинских князей сдачи не получишь. Да и Возгарь беспокоил старика чрезвычайно. Вскормленный щедрыми подношениями Цуриэля, гадатель наладился рядиться в шелка, пристрастился к хорошим шуршунским винам. День-деньской торчит в корчме, подобно занозе в ладони, заносчивость вскармливает. Жирует на виду у княжеских дружинников, кои там же обретаются. Что будет, если в беспечном до сей поры управителе воспылает интерес, откуда-таки у Возгаря столь значительные средства? А если князь Давыд учинит расследование?

* * *

Цуриэль шагал торопливо. Ещё до наступления полудня он сунул искажённый желчной раздражительностью лик под своды портовой корчмы, внёс привычное к набожной воздержанности тело в препохабнейшее чрево разврата, населённое тупыми, смрадными, прожорливыми тварями. Старик скоренько огляделся. Всё как обычно в этом месте: дымно, людно, некошерно. Сплошь убогие излишества, невыносимый шум и сумятица. Прислуга немыта, нечёсана, одета в рубище. Добро бы только пацанята вороватые под ногами шныряли. А тут ещё и женщины. Да какие! Голоногие, вислогрудые распутницы! На Цуриэля смотрят равнодушно. Известное дело! Со старого жида ни полушки не поимеешь. Другое дело – моряки. Те готовы щедрой рукой оплачивать телесный блуд. И он на старости лет приобщается ко греху, в ту же геенну валится, падает с каждым днём всё быстрее. Пришёл в нечистое место, принёс груды монет, чтобы воздать нечестивому прощелыге за блуд словесный.

Грудь Цуриэля испускала тяжкие вздохи, глазки шарили в дыму, силясь разыскать-таки Возгаря, но для начала обрели вящее утешение в виде синего пера на нелепой шапке отважного кормчего Амирама Лигурийца. Сам кормчий сидел за одним столом со своим пером, и никого-то рядом с ним не оказались. Пустовали и соседние столы. И горластая, обветренная матросня, и проходимистые купчики-степняки, и неясной наружности бродячие твари, и портовые потаскухи – все остерегались не только усаживаться за один стол с Амирамом, но и умащиваться неподалёку не стали. Нетрезвая, упившаяся хмельным голытьба с неизменной опаской посматривала на длинный, узкий меч Лигурийца. Испещрённое от гарды до острия странными рунами, оружие лежало рядом с хозяином, словно задремавший после удачной охоты хищник, расположившийся на отдых в портовой корчме. В Тмутаракани многие боялись Амирама Лигурийца, многие не любили его, но уважали все. Да и что греха таить, никудышный из Лигурийца иудей, недобросовестный. Синагогу не посещает, с рабби не беседует, ест некошерную пищу, пьет – и того хуже. Исходил все моря. Занимался всяким промыслом, не гнушаясь и душегубства. Такому от Тмутаракани до Генуи – рукой подать. А уж пресловутая Шуршун, или Таврика, как её называют русины, – будто дом родной. Там и разбой, и нечестный торг творить удобней. До Константинополя далековато, а в Тмутаракани один закон: что ни год – новый князёк, и последующий всегда подлее предыдущего. А Амирам, вот он, неизменный, всё тот же, не ведающий страха, не ищущий успокоения в богатствах. И страшный меч его при нём, лежит на длинной скамье в блеске чарующей наготы.

Цуриэль шарил глазами по корчме, избегая встречаться взглядом с Амирамом. Наконец его поиски увенчались успехом. В дальнем тёмном углу по левую сторону от очага, возле дощатой двери на задний двор он обнаружил обоих. Волхв и его престарелый ученик сидели над миской мелкой, отваренной с пряными травами рыбёшки. Сидели голова к голове и вроде бы шептались о чём-то. Большая серая птица, именуемая русичами гусаком, пристроилась у них в ногах, под столом. Магический гусь Возгаря смиренно сложил крылья, спрятал клювастую голову в перьях и, судя по всему, спал. Цуриэль вздохнул с облегчением. Появилась счастливая возможность подобраться к волхвам незаметно, порешать миром необходимые дела. Ах, если б удалось избежать ястребиного взора Амирама!

– Будьте благополучны, достопочтенные! – Цуриэль приветствовал гадателей заговорщицким шёпотом.

Тело его нависло над заветным столом, но глаза продолжали блуждать по дымной корчме.

– Дозвольте присесть, дозвольте дать отдых усталым ногам…

Цуриэль плюхнулся на скамью, расположился так, чтобы не терять из вида ни Лигурийца, ни его страшного меча. Силясь преодолеть волнения, старый воспитатель Иегуды сучил ногами. При этом чувствительные стариковские пальцы постоянно натыкались на пернатое увесистое тело гуся. Цуриэль хватался за кошель, посматривал на Борща, сосредоточенно поедавшего мелкую, отменно приготовленную рыбёшку. На столе стоял порожний кувшин, кружки, чашки. Столешница была покрыта подсыхающими пятнами пролитого вина, усеяна объедками. Остатки пищи набились в бороду осоловелого Возгаря, который восседал напротив, спиной к Лигурийцу. Низко склонив кудлатую голову, кудесник взирал на Цуриэля бессмысленным воловьим взглядом. Волхв часто и прерывисто дышал в лицо собеседнику чистейшим бражным духом – он оказался мертвецки пьян.

– Гойские помои! – воскликнул Цуриэль. – Разве можно творить полезные дела, когда вокруг торжествует беспутное пьянство? Я плёлся сюда с другого конца города, я вымок, я утомился. И что я застал?

– В твоих речах много лукавства! – промычал Возгарь, потрясая бородищей.

– Уж верно, не младенец я! Несметно умудрён! – раздражённо отвечал Цуриэль. – Но даже мудрости моей не достало. Не предвидел я эдаких осложнений! Не рассчитывал застать тебя в столь непотребном для дельной беседы виде!

Разбуженный голосами, под столом завозился гусь. Его грузное тело несколько раз толкнулось в колени Цуриэля. Старик насупился, изготовился к отпору, и не напрасно. Первый же удар клюва в колено исторг из его груди жалостный вопль.

– Уймите гуся! – пропищал Цуриэль. – Ради святости ваших богов, уймите!

– Бор-ррщ-щ-щ! – шипел Возгарь.

– Ш-ш-ш, – вторил ему магический гусь из-под стола.