Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

– Почему ты свой дом не любишь? Скажи мне, – с искренним отчаянием в голосе вопрошала Зинаида Михайловна, – что тебе еще надо?

И Надя сорвалась:

– Потому что это не мой дом! Это твой, и только твой дом. И все здесь должно быть по-твоему. Здесь никому жизни нет!

Зинаида Михайловна замерла, рот ее приоткрылся, лицо болезненно перекосилось.

– Ну так уходи тогда, – закричала она. – Дрянь неблагодарная! Уходи вон! Чтобы глаза мои тебя не видели!

– И уйду, сейчас же уйду!

Вера вскочила с дивана с побелевшими, мгновенно вылинявшими глазами. Двинулась на Надю, сжимая кулачки:

– Прекрати немедленно! Мерзавка, ты хочешь в могилу маму свести?.. Мамочка, мама, успокойся!

Мать рыдала, покачиваясь из стороны в сторону, голосила, как на кладбище. Надя бросилась вон, влетела в свою комнату, с размаху захлопнула дверь. Уткнулась лицом в трясущиеся ладони… Господи, господи, за что ж она меня так мучает? Что ей надо от меня? Что я не так делаю? Чем не угодила?.. Не могу больше, не могу… Она, дрожа, опустилась на корточки, нащупала под шкафом старую спортивную сумку с эмблемой «Аэрофлота», зажатую между коробками с архивным хламом, с силой рванула на себя, обломив до крови ноготь. Внезапная физическая боль выдернула последнюю нитку, скреплявшую ее душевные силы: села на пол и, засунув ободранный палец в рот, по-детски заревела, скуля, всхлипывая, захлебываясь и размазывая по щекам слезы… Разве я не хочу мира и добра?.. А?.. Разве я не стараюсь? Стараюсь, через себя переступаю, а получается только хуже. Выходит, что всем ты мешаешь такая, какая есть, раздражаешь, не устраиваешь, и все хотят тебя переделать. Куда ни встанешь – кому-то неудобно. Куда же себя пристроить, как расположить, чтобы никого не беспокоить? Получается, что – никак. И лучше бы для всех, чтобы тебя вообще не было… Наде стало нестерпимо жалко себя, и, давая все больше воли слезам, она выплакивала скопившуюся за жизнь горечь и недоумение. Уйду, всхлипывала она, уйду куда глаза глядят, комнату сниму, проживу как-нибудь, чтоб только не видеть вас…

Надя высморкалась, перевела дыхание, села на диван перед раскрытой сумкой, покидала первые попавшиеся под руку вещи.

С этой самой аэрофлотовской сумкой она однажды, лет десять назад, уже пыталась покинуть отчий дом после очередного семейного скандала и начать жить независимо, как свободный человек. Полгода снимала крошечную квартирку в дальних глухих новостройках, с трудом сводя концы с концами. Приходила в пустой необжитый дом, рассеянно ела приготовленную на скорую руку еду, мыла посуду, садилась в кухне за чистый стол с чашкой кофе, не зная, к чему себя приложить. Смотрела в освещенные окна других домов, где под желтыми абажурами кучно жили люди – вместе ели, пили, смеялись, разговаривали, жались к теплу друг друга. А Надя сидела одна на чужой кухне и выдавливала из себя раба по капле. Перед Новым годом приехала мать с отцом и с сестрой, сказала: «Собирайся, Наденька, поехали домой. Хватит тебе одной мыкаться». И Надя с тайным облегчением – словно сбросила тяжкий груз – согласилась. Первое время Зинаида Михайловна, напуганная дочерним бунтом, вела себя тишайше, позволяя Наде жить как хочет, но постепенно гайки закручивались, свободы зажимались, все чаще звучал вопрос «Куда ты идешь и зачем тебе это надо?». А уж после смерти отца Зинаида Михайловна вправе была ожидать от дочерей особой заботы, участия и внимания к себе, вдовой, осиротевшей, всю жизнь на семью положившей. С тех пор мысли об отпочковании от семейного корневища не посещали Надежду.

…За стенкой продолжала плакать мать. Металась, громко топая, из кухни в спальню сестра. И Надя почувствовала знакомые угрызения совести.

Господи, как тяжко-то, будто камнем душу придавило. Если ты есть, Господи, объясни мне смысл происходящего? Зачем все борются, воюют друг с другом, маются, страдают, себя изводят, других терзают… Во имя чего? Какой победы они ждут? А злоба и горечь в душе накапливаются… Не хочу так жить! Хочу добра, мира! Да только этого и хотела всегда – добра, мира и любви. Дома своего, детей, семьи большой… Чтобы пироги печь, кормить, заботиться, быть нужной, чтобы тепло всем было, хорошо, радостно. Для чего мне жить-то еще?.. Тут Надя подумала, что, наверное, и мать, Зинаида Михайловна, хотела того же самого. Так, может, мир между людьми вообще невозможен? По определению… Но Надя не умеет воевать, отстаивать себя, пихаться локтями… Так что же делать, Господи, как жить-то дальше?.. Может, не делать лишних телодвижений, а просто плыть в течении, в общем потоке… Так ведь она и плывет… Где ж счастье-то, вопрошала Надя неведомого, не очень доброго Бога, и есть ли оно вообще? А может, и нету вовсе? Люди придумали, чтоб легче было?.. Надя сжала горячий лоб; мысли толкались, больно бились друг о друга, рвались и не могли дотянуть до логического финала. Внезапно – как пелена с глаз упала – до глубины души поразила очевидная нелепость, неправильность всего мироустройства… И Надино существо, потрясенное чудовищным откровением, негодующе вскинулось, возопило в протесте: не хочу, не принимаю такого мира, он не может, не имеет права быть таким!.. Она, Надя Маркова, категорически «против»! И пусть ОН там, наверху, вседержитель, об этом знает!.. Надя сжала кулак и постучала по поручню дивана… Ему наплевать на Надю… Ну и пусть, она уж как-нибудь сама, без Его помощи… Исчезнет, уедет отсюда… В глушь, в пустошь, в богадельню, в инвалидный дом – сиделкой, нянькой, санитаркой, горшки менять, с ложки кормить, утешать немощных, больных, отчаявшихся, обездоленных и таких же неприкаянных, как она. Быть нужной кому-то. Пользу приносить. За кусок хлеба и постель. Большего ей не надо. Это и есть единственное место, где возможно Надино существование. И там никто ей не скажет, что она – дрянь.

Надя почувствовала слабое воодушевление и снова схватилась за сумку.

Дверь комнаты распахнулась. На пороге стояла Вера, бледная, безгубая, окаменевшая… Кровь отхлынула от сердца. Надя вскрикнула, зажала ладонью рот, ожидая услышать что-то страшное, непоправимое.

– У мамы давление поднялось. Надо «скорую» вызывать. – Вера взглянула на полусобранную сумку. – Иди и немедленно извинись перед мамой, – сказала она, став и обликом, и выражением лица, и интонацией точной копией Зинаиды Михайловны. – И брось эти глупости!

Сестра развернулась и вышла, не закрыв за собой дверь, оставив Надю с опущенной головой, бессильно теребящей в руках лямку от сумки.

Было семь часов вечера. Воскресенье.

* * *

Ожидая мужа, Сима просидела весь день на кухонной табуретке в тупом оцепенении. Голова была пустой, будто Сима долго билась ею о стену и выбила все содержимое… Что делать? Может, позвонить папке? И что она ему скажет? Больному, старому своему папке? Поговорить с Надькой или Сашкой? Чем они могут ей помочь? Нет. Никто ей помочь не может… Забиться бы под чье-то сильное, надежное крыло, свернуться калачиком и заснуть, а когда проснешься, все уже кончится, разрешится-рассосется и будет как раньше.

К середине дня раздался телефонный звонок, Сима вздрогнула, схватила трубку. Это Лева! Наконец-то!.. Звонила приятельница со студии (как из другого мира!), предлагала на сегодня два билета в Большой драматический… Ближе к вечеру, обессилев, Сима тревожно задремала, положив голову на кухонный стол. В полусне-полузабытьи снова настигло ее детское переживание, как заблудилась в луговой траве на даче. Палящее солнце, недвижимый воздух, пропитанный терпкими запахами, а она бредет одна по цветущему полю, держась за панамку – потому что панамку нельзя потерять, бабушка будет сердиться за панамку. Трава становится все гуще, все выше и выше, и Симочке уже не видно края поля, она не знает, куда идти, она бредет наугад, ей очень страшно, маленькое тело ее заплетается в душных зарослях, она падает и видит перед глазами толстые, хищно перевитые друг с другом стебли, дремучий травяной лес, и черного рогатого жука одного с ней роста; Симочка кричит, зовет на помощь, плачет, но никто ее не слышит. Она одна в мире…

Сима очнулась, встала, распахнула форточку, ей опять стало дурно, затошнило. Сделала несколько глотков воды. Пустой желудок откликнулся громким урчанием. Бесцельно зашла в комнату, заглянула в бельевой шкаф, посидела на диване, вернулась в кухню. Надо, что ли, выйти из дома. Куда? Зачем? «Господи, помоги мне, Ты все можешь, – вслух попросила Симочка, чувствуя, что сейчас сойдет с ума, – больше мне не к кому взывать, кроме Тебя». И сказав это, поняла, куда сейчас пойдет.

Церковь находилась в нескольких остановках от дома. Шла служба. Пахло ладаном, горели свечи, отражаясь в золотых окладах икон. Народу было довольно много, в основном бедненько одетые немолодые женщины и старушки в темных платках. Сима почувствовала себя неловко в длиннополом дорогом кожаном пальто, недавно купленном, пожалела, что не надела старую куртку-дутыш, в которой обычно ходила за продуктами в близлежащий магазин и выносила мусорное ведро. Купила свечу, огляделась, соображая, к какой бы иконе ее пристроить. Лучше бы к самой главной, к Христу Спасителю, но туда не пробраться, неудобно людей тревожить. Не знакомая с ритуалом богослужения (в церкви-то была пару раз за всю жизнь) и боясь это свое невежество перед молящимися обнаружить, она так и осталась стоять с незажженной свечкой в полутени бокового придела. Густой, раскатистый голос священнослужителя настраивал на высокий, торжественный лад, хотя смысла текста Симочка и не понимала, кроме повторяющегося «Господи помилуй». Стоявшая рядом щуплая старушка в плюшевом пальто тоже тоненько заголосила «Господи помилуй», обнажая младенческие десны, и осенила себя троекратно крестом. Сима сложила пальцы в неловкую щепоть, быстро, скороговоркой перекрестилась и покосилась по сторонам. Никто не обратил на Симочку внимания; ей стало спокойнее, и теперь она уже без стеснения крестилась вместе с паствой.

Богослужение, судя по всему, подходило к концу. Ноги затекли и подмерзли. Ныла поясница. Совсем некстати Сима опять вспомнила, что мать Алла Романовна при той единственной встрече так ни разу и не назвала дочь по имени. Запел надтреснутыми голосами старушечий хор, ему вторили прихожане. «Господи, Отче наш, – прошептала Сима, желая, чтобы ее голос был услышан тем, к кому она обращалась, и распознан, выделен среди голосов других молящихся. – Отче наш, сущий на небе… – Сима напряглась, вспоминая случайно застрявшие в памяти обрывки молитвы. – Прости грехи наши тяжкие… Хлеб насущный… нет, не так… избавь нас от искушения…» Она еще некоторое время безуспешно барахталась в дебрях церковного теста, ни уму ни сердцу Симочкиному ничего не говорящего, и, окончательно зайдя в тупик, двинулась напролом: «Прости Господи, не знаю я ни одной молитвы, но Ты ведь услышишь меня, если я буду своими словами, пожалуйста, услышь меня, Ты такой сильный, Ты все можешь… Прости меня, Господи, за все, я запуталась, я не знаю, что мне делать, научи, помоги мне, верни Леву, моего мужа… накажи меня, только не оставляй одну, не могу я одна, страшно мне… Отец небесный… Папка… Спаси!»

Легкая рука тронула Симу за рукав. «Ты свечку-то поставь, дочка, за кого молишься», – деликатно посоветовала беззубая старушка, кивнув на зажатую в Симиной руке свечу. И приложилась к иконе Божьей Матери, словно подавая пример. Сима смутилась, зажгла свечу, пристроила перед иконой, робко потянулась, чтобы поцеловать лик Богоматери, и вдруг близко встретилась с ней глазами. Симе показалось – не иначе как воображение ее совсем расстроилось, – что Богородица смотрит на Симочку с тихим укором и плотнее прижимает младенца к груди, словно оберегая от дурного Серафиминого глаза. От испуга Сима упала перед иконой на колени. Смысл, вложенный в этот взгляд, был пронзителен и вошел в Симочкину душу, как острый нож: зачем пришла? Какой защиты просишь? Тебе ли стоять передо мной на коленях? В твоем чреве живет ребенок, живая душа, твоя плоть и кровь… Дар Божий, чудо, которым тебя, ничтожную, наконец наградили, чтобы в пустой твоей жизни появился смысл, а ты ни разу о нем не подумала как о живой душе, отдельной от тебя. Для тебя он – неодушевленный предмет, причина твоих несчастий и только! Все твои несчастья – суетная шкурная забота о собственном благоустройстве, о личном сиюминутном спасении – гроша ломаного не стоят в Его глазах… Симу охватил трепет, холодок пробежал по спине… Как же она могла забыть о ребенке? Как могла быть такой слепой, глухой, непроницаемой? Почему же не подумала о нем и о том, что она – мать? В голову не пришло. Не посетило. Но ведь это же самое главное! Господи, прости меня, прости меня, дуру грешную! Она ткнулась лбом в холодный пол и замерла, прибитая. В церкви стало тихо. Симу никто не тревожил.

Привычный страх, сжимавший судорогой каждую клетку, постепенно ослабил хватку, Сима осторожно вдохнула, расправила опущенные плечи, впуская в себя вместе с воздухом свежую, чистую струю покоя и ясности. Будто кто-то неведомый гладил ее нежной ласковой рукой изнутри, тихо приговаривая: ничего не бойся, Серафима, Бог даст тебе силы, доверься Ему, Он не оставит тебя, ты не безразлична ему… Не безразлична?.. Нет, не безразлична, ты – Его дитя, Он любит тебя. И ты, Серафима, полюби свое дитя всем сердцем и душой… И ступай. С Богом!

Серафима услышала то, что хотела услышать. Встала с колен, безбоязненно подошла к иконе Божьей Матери, благоговейно прикоснулась к ней губами и вышла из церкви.

Она шла домой пешком, дышала полной грудью, и с каждым шагом в ней прибавлялось уверенности и силы. Лева, Валдис, Алла Романовна и переживания, с ними связанные, казались далекими, уменьшившимися в масштабе, несоизмеримыми с тем, что наполняло сейчас ее саму. Она была недосягаема. Неуязвима. Неподсудна. Ее наконец взяли под защиту.

* * *

«Люблю жизнь!..» Легко, откровенно декларируемая любовь к жизни всегда смущает меня. Вызывает недоверие. Разве любовь к жизни такая уж сама-собой-разумеющаяся вещь? (Так же, как любовь к детям, к родителям, к родине, к ближним и дальним тоже.) Вводит в ступор императив «Надо любить!». Как долженствование, кем-то тебе вмененное.

Я не люблю жизнь. Не понимаю. Боюсь ее тяжелой поступи, плоских стоп, бабьего лица, изуродованного выражением непреходящей бытовой заботы. Содрогаюсь от необходимости ежедневно разгребать песок, чтобы не засыпало с головой, и тогда – капут! Как в романе «Женщина в песках» 1. Бессмысленная, беспощадная, душеубийственная тягота. Удавка. Капкан.

О капкане догадалась еще в полусознательном детстве. В день, когда мама привела меня в детский сад.

…Комната, освещенная матовыми шарами ламп, чужие тетки в белых халатах, посторонние дети, пугающие своим множеством, тошнотворный запах подгорелой каши.

Этот запах навсегда связался с несвободой – мутит при воспоминании.

Мама, стоя уже в дверях, «делает мне ручкой» и ободряюще улыбается. Бегу к ней, вцепляюсь в полу пальто, заглядываю в лицо, не в силах передать ей беспредельного своего ужаса. Меня хватают, отрывают от нее, тащат, волокут куда-то, я отчаянно сопротивляюсь. Маме неудобно за меня, она фальшиво обещает, что скоро придет, и исчезает за дверью. Она сдает меня… Капкан захлопнулся, понимаю я своим детским сердцем – навсегда! Тетка в белом чепце с бородавкой на лбу, с бледными глазами говорит: «Сиди здесь!» – и вжимает меня в стульчик, рядом с другими детьми. На кухне гремят посудой, в зал выносят миски с подгоревшей манной кашей. Отодвигаю миску, беру свой стульчик и иду к входной двери ждать маму. Сажусь, сложив руки на коленях. Меня возвращают обратно – есть кашу. Тетка с бородавкой пытается втолкнуть мне ложку в рот, уговаривает. Она хочет, чтобы я сделала усилие над собой, ее задача – обуздать меня, натаскать на долгую, законную жизнь. Я сжимаю зубы. Ей кажется, что я специально играю у нее на нервах. «Какой противный ребенок!» – говорит она в сердцах. Молча беру свой стульчик и иду к двери ждать маму. Дети показывают на меня пальцем и смеются. Воспитательница снова делает попытку отодрать меня от двери, но я, получив шлепок по попе, упрямо возвращаюсь на свой пост. Со мной, наконец, устают бороться. На меня машут рукой. Я сижу у двери до прихода мамы, ковыряя ногтем облупившуюся белую краску на моем стульчике, и знаю, что никогда больше не пойду в детский сад. Маме пришлось забрать меня из сада, что поставило семью в трудное положение. Но я перегрызла капкан.

В капкане – нет Жизни. В капкане можно разгребать песок. Перегрызая капкан, ты становишься свободным – на свой страх и риск, и тогда с тобой может случиться Жизнь.

Жизнь – это изумительная случайность.

Надо быть остро заточенным на ее поиск, иметь обостренный нюх. Добывать ее трудом души, не зная страха и усталости. Рыть, копать, долбить – как олень долбит мерзлую землю в тундре, стирая копыта в кровь, чтобы добыть живительный корешок. Не факт, что нароешь. В этом месте и в это время. Но усилия не пропадают даром. И вот в один скучный, беспросветный день Жизнь обнаруживает себя прямо за ближайшим углом. Она мелькнет, осветив, наполнив тебя вдохновением, энтузиазмом, экстатическим восторгом, звенящим током – и все обретет смысл на какое-то время. Я всегда желала себе страстного существования, пламенного горения, высокого напряжения, горних высей. Я искала этого состояния-праздника, но не знала, как его достигнуть. Мне казалось – через творчество, в творчестве, в созидании, в любви… в работе. Но обнаружилось мешающее препятствие. Необходимость делать усилие и стремление уклониться от него. Когда в самой сердцевине твоего существа возникает пленительный соблазн – все бросить. Отпустить вожжи и побрести в другую степь. Перечеркнуть все предыдущие усилия. Освободиться.

«Ты никогда ничего не добьешься, – сказала мне как-то моя матушка. – Так же, как и твой отец». Он всегда соскакивал с подножки на полном ходу, говорила мама, так и не доехав до станции назначения. Написал отличную диссертацию, работал как ненормальный, а когда она была почти готова, закинул ее в стол и забыл. Словом, похерил свою жизнь, а человек был сильный, одаренный. Мамины слова больно ужалили своей возможной правдой.

Вспомнилась еще одна поразившая меня история. Про мужика, который копил деньги на кларнет. Кларнет – мечта жизни – был дорогой, так что копить пришлось долго, во многом себе отказывая. И вот – сбылось! Кларнет куплен, мужик вне себя от счастья, закатывается большой пир! На третий день кларнет пропивается. Мужик вне себя от горя, плачет. Плачет и пьет, пьет и плачет. Представляю тот ужас, который творился у него в душе. Не знаю, станет ли он снова копить на кларнет или будет доживать уже без кларнета, без мечты. Иногда кажется, что человек живет себе во вред. Что заставляет совершать поступки, зная, что это причинит непоправимый вред, изломает собственную жизнь?

Характер – это судьба, говорили древние. Но за характер ты не ответствен: чем снабдили от рождения, с тем и жить. Так что в некотором смысле результат твоих потуг известен заранее. Но только не тебе! И вот тут возникает вопрос. Два вопроса. В какой мере человек ответствен за свою судьбу? И как человек догадывается о своем истинном предназначении? Откуда он знает, в чем ему предстоит осуществляться? И почему не осуществляется? Меня интересует, где ошибка. Если посыл был правильный, то цель должна быть достигнута. Если неправильный, то откуда он вообще взялся? Кто устремил человека по ложному пути? И далее: где кончается воля Божья и начинается воля человека? Зачем человек обречен на каторжный труд превозможения самого себя? Посильна ли ему, бедному, такая ноша? Справедлива ли? Господи, как невыносима мне моя немочь, мое бессилие! Как смириться?..

Не закончив фразы, Александра почувствовала толчок внутри, мгновенное озарение, легкую дрожь. Захлопнула тетрадку, дернула ящик письменного стола, вытянула чистый лист бумаги и торопливо, пока не прошел трепет, записала вспыхнувшее название будущего своего опуса:

«Господин N, беглый каторжник». Плач человека по собственной душе.

…Старинные часы в комнате гулко пробили семь раз.

* * *

Симочка, просветленная, легкая, с чистым прощенным сердцем, возвращалась домой. Бережно, боясь потерять, несла она в себе незнакомое ощущение тихого света. Как хорошо, полно ей дышалось в вечерних сиреневых сумерках!

Во дворе дома старые высокие тополя стояли по щиколотку в талой воде, прислушиваясь, как набирают в них силу жизненные соки, как осторожно шевелятся в набухающих почках зародыши нежных клейких листьев. Весна, весна, обещание радости, продолжения жизни!

Переступая через лужи, Сима подошла к своей кирпичной пятиэтажке, мельком посмотрела наверх: света в окнах не было. Отсутствие Левы не огорчило. Открыла дверь подъезда. На лестнице было темно – видимо, опять перегорела лампочка. На площадке между вторым и третьим этажом нарисовались два мальчишеских силуэта у окна. Они молча, не шевелясь, смотрели на нее. Один из подростков протяжно сплюнул, не отводя взгляда. Сердце испуганно вздрогнуло. Сима сделала неуверенный шаг назад, повернулась, чтобы бежать вниз. Ее схватили за шкирку, больно заломили назад руки, вырвали сумку, шумно дыша, стали сдирать кожаное пальто, цепочку с шеи… Она попыталась закричать. Липкая, мокрая ладонь зажала ей рот, что-то холодное, острое ткнулось в горло. Сима увидела близко перед собой прыщавое лицо с мокрыми губами, и ей на секунду показалось, что это лицо братца, давеча встреченного у Аллы Романовны…

Женщина громко, отчаянно закричала.

Боли не почувствовала. Только пульсацию в горле и горячую быструю струю крови, стекающую за ворот ее блузки. Держась за стену, стала медленно оседать. Удаляющийся топот ног сменялся нарастающим звоном в голове… Потом наступила тишина. Глаза ее на мгновение удивленно распахнулись, словно она хотела что-то спросить и не успела. Свет, который она так бережно несла в себе несколько минут назад, померк.

Последнее, что она увидела, стремительно улетая, было лицо Левы.

Но это уже не имело значения.

Было семь часов вечера, воскресенье.