Текст книги "Вернусь, когда ручьи побегут"

Пока папа-муж бродил где-то по белу свету, не попадая в поле зрения, Сима начала понимать, что если не предпринимать никаких поисковых усилий со своей стороны, то можно так и оказаться на задворках жизни. («Серафима, сама по себе ты – ничто!») Собственно, а что она могла предъявить миру в качестве своего козыря, думала Сима, оглядывая себя в зеркале. Пару ярко-карих глаз, пару безукоризненной формы ног. «За такие ноги некоторые девы отдали бы душу дьяволу», – сказал как-то папа, тонкий ценитель женской красоты. Отцовское замечание придало Симе необходимой храбрости, она приоделась, постриглась «под пажа», подкрасила реснички – перешла, так сказать, с теневой на освещенную сторону улицы – и с приятным изумлением обнаружила, что может нравиться. Печально и неожиданно закончившийся роман с Валдисом обескуражил Симочку на некоторое время, но зато обострил женское чутье и подготовил к долго-терпеливой битве за однокурсника Леву. Лева стоил того: красивый, интеллигентный, ухоженный, интригующе сдержанный – скорее ироничный наблюдатель, чем заинтересованный участник. Драться за него следовало тактично, незаметно, с душевной мягкостью. Никакого нажима, давления… Отношения складывались неровные – то прерывались без видимой причины (Лева вдруг отдалялся, исчезал), то снова возобновлялись (по непостижимой для Симы логике). Симочку кидало от небес до преисподней, чувство постоянной неуверенности разъедало душу. Возможно, и полюбила она Левушку за свои собственные муки и за свое же к ним сострадание. Даже смерть бабушки, единственного близкого человека, прошла для нее почти незамеченной на фоне личного страдания. Бабушка, по счастью, так и не узнала, что внучка нарушила одну из главных заповедей и вступила в близость с мужчиной, поправ девичью честь. Симочка шла ва-банк. Дальше события развивались по распространенному сценарию: тайный аборт без наркоза, ужас, боль, унижение, очередное Левино «западение», возвращение, примирение, прощение, окончание института, вторая беременность, необходимость что-то решать и решаться, разговор Левы со своими родителями, истерика драгоценной мамы, категорическое «нет» отца, слезы в Симиных глазах, осунувшееся личико и ни единого упрека… И наконец Левино: «Я предлагаю тебе быть моей женой!» (Испарина на лбу, пересохшее горло.) Симочка растерянно хихикнула. «Только, сама понимаешь, Сима, – взял за руку, – дети нам сейчас некстати. Ты согласна со мной?» Господи, о чем речь, какие дети, при чем здесь дети, Лева! Назначили дату свадьбы, сделали аборт, заказали билеты в Ялту. Сима так устала и настрадалась за три года, что достигнутый результат не произвел на нее ожидаемого впечатления. Странная пустота образовалась внутри. Тогда она впервые всплакнула о бабушке.

Бабушка была Симиным щитом, защищавшим от мира. Из бабушкиного постулата («в любое время – в любое место») не вытекало, хоть тресни, что надо ходить на работу и наравне с мужем зарабатывать средства на жизнь, таскать в дом тяжелые сумки с продуктами, оплачивать счета в сберкассе, договариваться с пьяным сантехником, чтоб починил бачок в туалете, пока муж играет в теннис или сидит в Публичке, собирая материал для диссертации, или занимается другими, безусловно, серьезными мужскими делами. А подразумевалось совсем другое: что супруг, как любящий родитель, возьмет на себя заботу о ней, будет оберегать, защищать, вести за руку по жизни, немножко баловать, и она вручит ему себя с полным безоговорочным доверием, изо всех сил стараясь получить одобрение и похвалу. И как же с этим быть?

Со знобким недоумением смотрела Симочка на мертвую, покрытую синими пупырышками курицу, в промежность которой следовало засунуть голую руку и вытянуть скользкие внутренности, прежде чем поместить в утятницу и тушить до румяной корочки (Лева любил, чтоб обязательно она была хрусткой, эта корочка). Едва ли Лева догадывался, что Симочку мутит от вида окровавленного куска мяса, распластанного на разделочной доске и ждущего превращения в более или менее сочный бифштекс. Поскольку Лева не ел блюдо на второй день, Симе приходилось готовить для него ежедневно, сама она подъедала что осталось, могла довольствоваться гарниром с кусочком сыра. К тому же денег не хватало, приходилось экономить. Природа не наградила Симу женской расторопностью и сноровистостью, приготовление обеда с последующей уборкой затягивалось до ночи, после чего надлежало подготовить себя к «поцелую в любое место». Лева, свежий и полный сил, уже ждал ее в постели («Ну где же ты, Симкин?») и приглашающе откидывал край одеяла. Когда некоторое время спустя он вставал, потягивался и, расправив плечи, шел в ванную, Сима отводила глаза и думала, проваливаясь в сон: до чего же противно выглядит голый мужчина во весь рост, не зря древние ваятели прикрывали им письку листиком.

Накануне своего тридцатилетия Сима вновь почувствовала знакомое недомогание. Юбилей отмечали вдвоем, дома. Лева разлил шампанское по фужерам, протянул жене. Симочка вопросительно посмотрела на мужа, что означало: Лева, если мы оставляем ребеночка, то алкоголя мне нельзя, а если нет… Лева в деликатных выражениях предложил еще немного подождать c потомством. Ну хотя бы до того момента, когда он защитит диссертацию. Сима кивнула согласно и испытала почти облегчение. Осушили бокалы. У Левы на руках была с трудом добытая путевка на горнолыжный курорт. У Симы девять недель. «Что же делать, Сим?» – «У Лели Карпинской со студии есть свой гинеколог, не так уж дорого берет… Езжай, Лева, чего там». Аборт, хоть и сделанный по блату, под наркозом, прошел неудачно. Сима все еще лежала в больнице, когда вернулся с Кавказа загорелый Лева. «Это я виноват, бедная моя, – сказал, целуя бледно-голубую руку под капельницей, – больше никогда!» «Да ладно», – тихо вздохнула Сима и отвернулась к окну, замазанному белой краской.

Раз в неделю Лева ездил навестить родителей. Сима ждала этого дня, когда могла остаться одна, открыть книжку (да хоть того же Достоевского) и «облиться слезами» над вымыслом, где люди терзают, мучают себя и друг друга, обманывают, убивают, каются, но все-таки любят. Как же Симочка огорчалась в душе, если Лева просил ее поехать к родственникам вместе! Свекровь, пожизненная домохозяйка, прямо на пороге всплескивала руками: «Левушка, как ты похудел, сынок, тебя что, не кормят?» Сима молча сглатывала пилюлю. Ладно, думала, глядя на накрытый к обеду стол, зато покормят, может, еще и с собой дадут. Цена свободы от домашнего бремени – хоть на один вечер. За все надо платить.

«Да брось ты, Симка, за все уже заплачено!» – говорила Сашка Камилова, с которой Сима позволяла себе быть немного откровенной. «Что ты имеешь в виду? Чем заплачено?» – «Да всем: страданием, болезнями, тоской, трудом, усталостью, всей постылой этой жизнью! Радость – это заслуженная награда. Причем довольно редкая. Так что принимай ее с легким сердцем и не думай, что завтра рассчитаешься по полной программе». Сима с сомнением качала головой. Она побаивалась Сашиного экстремизма и необузданного темперамента еще с тех, колхозных времен, когда они только познакомились. Сима не без оснований полагала, что сильные эмоции – ненадежные, может, даже опасные попутчики в повседневной жизни. Конечно, с Камиловой было здорово «отрываться» в пансионате на южном курорте, куда они время от времени ездили вдвоем. (Ни Лева, ни Сашкин Вадик не были любителями пляжного отдыха.) Камиловского вдохновенного куража с лихвой хватало на обеих. Сияющее море, терпкие ароматы юга, теплый ветерок, касающийся голого плеча в морских брызгах. Легко завязывались знакомства, возникали пляжные компании, что-то постоянно происходило, закручивалось, затевалось, загорелые пансионатовские мужчины приглашали на шашлыки, приносили фрукты, звали потанцевать и выпить местного вина в прибрежном шалмане. («Да пускай вьются: один-два крупных, три-четыре мелких», – говорила Сашка.) Легкий хмель, танцы под звездным небом, мужская влажная ладонь, шелковистая, прогретая солнцем кожа… Ночное коллективное купание в кромешной тьме, нагое тело, рассекающее прохладную толщу воды, – от каждого движения разлетаются снопы искр – первобытная, животная радость… Свобода! Никаких долгов и обязательств. Праздный, бесстыдный курортный мирок: танцующая бабочка с раскрашенными трепещущими крыльями, которой и жизни-то отмеряно день-другой…

«Сашка! Как здорово!» Теряя ощущение собственного тела, они плыли вдвоем в ночную даль, где не существовало горизонта и море сливалось с небом, пока с берега не начинали кричать, звать обратно. Отфыркивая соленую воду, выбегали из моря, искали на ощупь оставленную на пляже одежду. «Слышишь, Сашка, – шептала Симочка, натягивая джинсы на мокрое тело и не попадая в штанину, – сегодня этот, Валера, ну вон он у костра стоит, блондин, сказал мне у столовой: вы самая изящная женщина в нашем пансионате; на руки подхватил и так прямо в столовую и внес». Она тоненько смеялась. И вдруг спохватывалась, косясь на веселящуюся поодаль компанию: «А что, если они нас того-этого… трахнуть захотят?» Саша хохотала, валилась на песок, дрыгая ногами: «Я тебя умоляю! Будет тебе трястись, как заячий хвост. Пошли вина выпьем, согреемся. А, кролик Мусюсюка? Шабаш, языческие пляски у костра? Мм?»

И Сима отпускала вожжи. Разгорались глаза, пылали щеки, весело стучало сердечко, отзываясь на откровенную мужскую симпатию: пожатие руки, прикосновение плеча, украдкий, с привкусом моря поцелуй. Маленькое пространство там, в груди, принадлежащее ей, только ей, Божьей тваре Серафиме, до отказа заполнялось такой живой, жадной радостью, таким пьянящим азартом, что даже паскудная, путающаяся под ногами мысль: не далеко ли зашла, что будет завтра, не ждет ли расплата? – поджимала хвост и, пискнув, отползала прочь. «Ну, что, – подтрунивала Саша, поглядывая на возбужденную подругу, – шейка тоненькая, а жить-то хочется!» «Ага!» – весело соглашалась Сима.

Ночью возвращались в свой дощатый домик, распахивали настежь окно, ныряли под простыню. Звенели цикады в парке, перебивая друг друга. Слышно было, как шевелится во сне море. «Ты знаешь, у меня такое чувство, как будто я все время пьяная, прямо с утра», – говорила Сима, глядя в окно и прислушиваясь к звукам южной ночи. «Не всю же жизнь тебе ходить трезвой», – сонно отвечала Камилова. «Да ну тебя», – улыбалась Сима и засыпала совершенно счастливой.

Что ж, все хорошее кончается, думала Симочка, садясь в поезд «Северная Пальмира» Адлер – Ленинград и окидывая прощальным взглядом пыльные привокзальные магнолии. Можно легко продолжить Симино умозаключение, подведя под него, так сказать, теоретическую базу. Шутки ради.

Итак, все хорошее кончается. Хорошо, что оно кончается. Потому что, пока оно длится, возникает вопрос: когда же оно кончится и что будет потом? Ожидание неминуемого конца хорошего делает хорошее уже не вполне хорошим. Достигая определенной критической точки, хорошее переходит в свою противоположность. После чего уже можно с полным на то основанием констатировать: да, действительно, все хорошее кончается. Завершение хорошего, однако, не означает наступление плохого. Напротив, завершение хорошего есть возвращение к стабильной, устойчивой, а значит, наиболее жизнеспособной форме существования, продолжение репродуктивной функции бытия… Жажда хорошего (как особого эмоционального состояния) есть соблазн, отступничество человека от своей судьбы… Ну-с, господа, есть ли желающие принять участие в дискуссии? Благодарю за внимание!

…Глядя сквозь окно на проплывающие мимо белые мазанки, устремленные ввысь тополя-кипарисы и пребывая во взвешенном, как после наркоза, душевном состоянии, Сима возвращалась домой. Вот так бы ехать и ехать, дремать под ритмичный стук колес, ни о чем не думать, никуда не приезжать.

Уже подъезжая к Ленинграду, она вспоминала, что у нее есть муж, его зовут Лева, он самый близкий человек… Осенний дождь лупил по перрону, смывая из памяти яркие южные краски. В доме было холодно. Она зябла и не могла ни на чем сосредоточиться. «Сим, ты хоть соскучилась по мне?» – недоуменно спрашивал Лева. «Конечно, соскучилась», – говорила она и целовала мужа в щеку.

Сима больше не беременела. Первым спохватился Лева. Сказал: «Тебе надо сходить к доктору». Она впервые огрызнулась: «Может, тебе самому стоит сходить к доктору?» Гинеколог в женской консультации покачала головой: загиб матки, спайки… три аборта, организм слабый, возраст не юный, тридцать три года… Лечиться придется долго, гарантий дать невозможно, решайте сами… Лева помрачнел – у него-то все было в порядке. Получалось, что вина за «пустующее гнездо» лежит на Симе. «Может, ну его, это лечение?» – высказалась Сима. «Ты что, Симкин, как же без детей?» На языке у Симы вертелось: а что ж ты раньше думал, но она промолчала.

Последние четыре года прошли под знаком борьбы с бесплодием. Этого не пить, того не есть. Тут избегать, там воздерживаться. Каждый день мерить температуру, записывать в дневник и докладывать доктору. Регулярно таскать в лабораторию мочу в баночке. Через день ходить на богомерзкие процедуры, принимать таблетки, от которых выворачивает наизнанку и появляется испарина на лбу. Поликлиника заняла промежуточное место между работой и домом. Сима стала раздражительной, рассеянной. Научилась уклоняться от того, что ей не хотелось делать. В этом смысле лечение даже сыграло на руку: картошку в дом приносил теперь Лева, Симе нельзя поднимать тяжелое. По-своему решила она вопрос с ненавистным бытом: чистые поверхности, голые стены, застекленные полки, ничего лишнего – ни цветов в горшках, ни кошек-собак, ни птичек-канареек в клетке: ничего такого, что требовало бы от нее дополнительной заботы, внимания, привязанности, ухода. Даже этот чайный гриб в трехлитровой банке под марлей, капризный, но очень для желудка полезный, она потихоньку от Левы сгноила и выбросила. Старательно поощряла занятия мужа спортом – он располнел и начал борьбу с лишним весом. Сама она ела совсем мало, приготовленная ею еда вызывала отвращение.

Возвращаясь домой после очередной процедуры, где ее щупали, тискали, мяли, вгоняли внутрь синюю жидкость, делали больно и требовали «женщина, расслабьтесь!», Сима решила: все, баста, конец этой муке, сил больше нету, да и результата никакого. Значит, судьба такая. Не будет она больше лечиться. А Левка… Левке она ничего не скажет. И как гора с плеч свалилась. По пути зашла в церковь, поставила свечку Ксении Блаженной и неумело помолилась.

Левы дома не было: Лева в бассейне и вернется не скоро. Сима постояла под теплым душем, вытерлась насухо свежим полотенцем, надела белый махровый халат, привезенный отцом из Болгарии (все-таки папка о ней думает!), поставила на плиту чайник. Налила старой заварки в чашку. Надо бы свежей заварить, да жаль драгоценного времени. Включила торшер в комнате, прилегла на диван, укутала ноги теплым пледом. Тишина, полумрак, любимая зачитанная книжка. Книжку можно читать, а можно просто держать в руках, отпустив мысли на волю, поблуждать вместе с ними вокруг лета, солнца, сияющего моря, чтобы затем намертво прилепиться к той обмазанной медом ночи с Валдисом, при воспоминании о которой сладко перехватывает дыхание и поднимаются волоски на руках.

Связь с Валдисом, длящаяся изрядное количество лет, но все же случайная, никогда не несла угрозы ее семейному благополучию. Но последняя их встреча и та необъяснимая печаль, которой она была изначально помечена, нарушили естественный ход вещей – теперь они не выстраивались в привычном порядке.

Сначала все шло как обычно: ужин в ресторане при гостинице, легкий полушутливый разговор, шампанское в номере, объятия… Она подарила ему пушистого умещающегося на ладони медвежонка: «На тебя похож». «Правда? – Валдис приподнял брови. – Чем же?» «А его так же приятно тискать». Он улыбнулся, ласково взглянул на нее, но лицо его было отстраненным, словно он уже был на перроне с билетом в руке и искал свой вагон. Сима сидела на кровати, поджав ноги и натянув простыню по горло, смотрела, как Валдис в накинутой на голое тело рубашке разливает остатки шампанского. В комнате было темно, лишь свет уличных фонарей проникал сквозь незашторенное окно. Снизу, из ресторана, слышались приглушенные звуки музыки. Приближалось время прощания. Впервые Симе показалось невозможным отпустить от себя этого мужчину и снова жить без него. «Валдис!» – позвала она тихо, одними губами. Откинула простыню, встала, подошла к нему, просунула руки под рубашку, прижалась всем худеньким телом. Валдис на мгновение замер. Дальше случился шквал. До кровати они не добрались, упали на ковер. Робкая, стеснительная Симочка, старательная исполнительница мужской воли, не привыкшая советоваться с собственным телом, вдруг сбросила лягушачью шкурку и превратилась в бесстыжую вакханку, властно влекущую за собой, отдающуюся и владеющую. Ощущение было новым, захватывающим, пугающим. Что-то взорвалось внутри, лопнуло с ощутимым звуком, обрушилось мощной волной, сметая остатки собственной воли, опустошая все неприкосновенные запасы личности. Сима взвизгнула, заскулила, упала на грудь Валдиса и заплакала. Опомнившись, Валдис сказал, гладя ее по голове и с ласковой усмешкой заглядывая в лицо: «Я не знал тебя такой». «Я сама себя такой не знала», – всхлипнула Симочка и уткнулась в его плечо.

Потом Валдис провожал ее до такси, а она, еще не оправившись от потрясения, плохо соображала и не сразу вспомнила, что хотела спросить его весь вечер. Да и как спросить? «Валдис, дорогой, не собираешься ли ты разводиться с Викой? Мне это почему-то не безразлично». Уже у стоянки такси все-таки решилась, начав издалека: «Как у тебя дома, как дочка?» Он пожал плечами: «Дочка? Школу в этом году заканчивает, взрослая». «А… вообще? Все в порядке?» Он улыбнулся, поцеловал ее в щеку: «Да как сказать? – и добавил туманно: – Ничто не вечно под луной…»

Зазвонил телефон, Сима вздрогнула. Звонил Лева, сообщил, что заскочит ненадолго к родителям: мама себя неважно чувствует. «Конечно-конечно», – быстро согласилась Симочка. «Ничто не вечно под луной…» – странная фраза. Что он имел в виду? Но ведь что-то имел? Она отхлебнула остывший чай. Через неделю у Валдиса день рождения. Сима встала с дивана, достала из секретера заранее приготовленную открытку. На ней был изображен симпатичный парящий в небе медвежонок: в одной лапе он держал воздушный шарик с надписью «Поздравляю!», в другой – коробку с тортом, перевязанную голубым бантом. Симочка покусала в раздумье кончик шариковой ручки и не придумала ничего лучше, чем написать на обороте: «Все равно тебя не брошу, потому что ты хороший! С днем рождения, Валдис! Сима». Валдис все поймет про мишку. Завтра она купит конверт и отправит почтой. Хотя, конечно, лучше было бы позвонить. Но в день рождения наверняка соберется много народу, и они не смогут связать друг с другом двух слов. И ей вдруг захотелось услышать его голос, сейчас, сию минуту! Сима редко звонила Валдису, но номер помнила. А если подойдет не он? Если Вика? Не давая себе времени передумать, она набрала московский номер.

– Алло?

Судя по голосу, трубку взяла дочь.

– Э-э… Будьте любезны Валдиса.

После короткой паузы на том конце ответили:

– А он здесь больше не живет.

И повесили трубку.

– Вот как!

Симочка машинально сунула надписанную открытку с мишкой в карман халата, опустилась на диван и глубоко задумалась.

* * *

В поезде «Москва – Ленинград» Александра так и не смогла заснуть, проведя полночи в тамбуре, куря одну сигарету за другой и глядя на проплывающую мимо снежную пустыню с редкими вкраплениями огоньков чужих существований. Дома ее не ждали. При мысли о том, что нужно будет объяснять свое внезапное бегство из Москвы, сводило скулы и делалось совсем тошно.

Пьяненький попутчик из СВ, представившись корреспондентом молодежной газеты («Евгений П., читали, может?») пытался навязать свою компанию. «Какие у вас красивые волосы», – говорил он, нависая над Александрой и тесня ее в угол тамбура. Она подумала, мельком взглянув на его гладенькую физиономию со скошенным подбородком: вот пойти сейчас к нему в СВ да и отдаться, чего уж там… Он шепнул, интимно склонившись к самому уху: «А у меня, между прочим, гусиный паштет есть и коньяк КВ». И посмел положить руку на ее плечо. «Подите вы со своим собачьим паштетом», – без всякого выражения в голосе сказала Александра и отвернулась к дверному окну. «Гусиным, – поправил он. И только после этого обиделся: – Да и ради бога!» Бросил на пол недокуренную сигарету «Marlboro» и исчез в вагоне, хлопнув дверью.

Время от времени Александра заходила в вагон, чтобы посидеть на откидном сиденье в коридоре и отогреться. В середине ночи в тамбуре утвердился военный командированный, Михал Иваныч, разумеется сильно нетрезвый. Доверительно сообщил, откуда едет, куда и зачем, кинул на пробу анекдот про поручика Ржевского и добавил еще несколько – по восходящей степени похабства. Саша слушала, громко хохотала.

– Выпьем? – предложил он и, прищурившись, выпустил изо рта дым колечком.

– Выпьем, – согласилась Александра.

У него было одутловатое лицо и маленькие вострые глазки, почти лишенные ресниц. Поверх зеленой форменной рубашки накинут китель. Сашин отец, военный инженер, носил когда-то такую же рубашку и обязательный галстук на резинке, застегивающийся под воротничком. Приходя со службы, он первым делом избавлялся от галстука и вешал его на шею бронзовому Аполлону, стоявшему на огромном письменном столе; переодевался в бархатную куртку с кистями, садился в кожаное кресло, закидывал ноги на столешницу, обтянутую зеленым сукном, и, все еще отстраненный, наблюдал, как мама накрывает к ужину.

Михал Иваныч вернулся с початой бутылкой коньяка, сообщил:

– Стаканов не нашел, темно в купе. Из горла будешь?

– Буду, – кивнула Александра. И сделала несколько крупных глотков.

Военный, взяв бутылку из ее рук, прежде чем хлебнуть, поднес ее к глазам: ревниво оценил – то ли оставшееся количество жидкости, то ли выпитое Александрой. Порылся в кармане брюк, извлек оттуда конфету в целлофановой обертке, сдул с нее табачные крошки и протянул попутчице. Михал Иваныч, прапорщик по званию, служил завхозом в отдаленном гарнизоне.

– Замужем? – поинтересовался он, закуривая.

– Ага.

– У меня была одна, на тебя похожа, только телом поплотней, Тамара, кастеляншей у нас работала. – Он вдруг хитро прищурился: – Слушай, я тебе одну вещь скажу, только ты не обижайся, ладно? Вот ты строгая с виду, а от тебя сукой пахнет.

– Так ты поцелуй меня, Михал Иваныч! – засмеялась Саша.

Прапорщик кашлянул, что-то быстро прикинул, загасил недокуренную сигарету, вытер двукратным движением ладони рот и с неожиданной сноровистостью притиснул Александру к стенке. Со звонким причмоком прижал наугад рот к ее лицу. От него пахло одеколоном «Шипр» и застарелым подмышечным потом. Теперь пришла Сашина очередь вытирать губы. Прапорщик хапнул подол ее юбки.

– Слушай, все спят, пойдем в уборную.

– Не люблю в антисанитарных условиях, – капризно растягивая слова, сказала Александра и подумала: как, однако, славно быть хабалкой.

– Ну, тут давай!

– Холодно, – поморщилась Камилова.

– Ничего, я тебя согрею, я горячий, – хохотнул он, напирая крупным животом.

Она вздохнула, отстранила его рукой, как мешающий предмет, не имеющий собственного значения, сказала примирительно:

– Остынь уже, Михал Иваныч.

– Можно просто – Миша, – разрешил завхоз.

Щелкнул дверной замок, и из теплоты вагона в тамбур вошел заспанный проводник. Прапорщик шустро, по-строевому подтянулся и поправил съехавший с плеча китель.

– Бологое, – объявил проводник, потянул носом пьяный воздух и распахнул настежь дверь, впуская морозный холод.

Падал снег, не торопясь приземлиться на освещенный перрон. Проплыла мимо одинокая мужская фигура в длинном пальто с поднятым воротником – высокая, прямая, со знакомым разворотом угловатых плеч. Александра дернулась, сжала воротник у горла… Явственно, до рези в сердце, представилось, что там, на безлюдном перроне, стоит под медленным снегом Мурат, вглядываясь в окна подъезжающего поезда, и белки его скошенных глаз отражают свет вокзальных фонарей. Не дожидаясь остановки вагона, Александра соскочила с подножки, путаясь в полах пальто, едва не упала, сделала несколько быстрых шагов и замерла, отыскивая глазами темный силуэт. Сейчас он заметит ее, выйдет из тени, распахнет руки, устремится навстречу, и они обнимутся, затихнут, прижавшись друг к другу, и все остальное уже не будет иметь никакого значения, пусть горит огнем все остальное, пропадает пропадом! Александра облизнула пересохшие губы, снова огляделась, крутя головой и всматриваясь в темноту за освещенным пространством. Где он? Зачем прячется?

Ночной перрон был пуст. Призрак Вронского исчез, оставив смятенную графиню наедине с судьбой: сейчас она бросится под поезд.

Крупная снежинка упала на лицо и, растаяв, прохладной струйкой сползла за меховой воротник, щекоча шею. «Со второго пути отправляется поезд номер четыре „Москва – Ленинград“», – пробубнил вокзальный динамик.

– Эй, Александра батьковна, – послышался за спиной голос прапорщика, – ты чего стоишь, вчерашний день ищешь, поезд сейчас уйдет! – Он подтолкнул Александру к вагону, ловко подсадил, задержав руку ниже спины. Поезд тронулся. Стоя на подножке, Саша обернулась на мертвый перрон, еще раз обшарив глазами пустоту.

– Ну, давай же поднимайся, ёлы-палы! – занервничал снизу Михал Иваныч, хватаясь за поручни и вскакивая на ходу.

Уже в тамбуре, отряхивая снег с кителя, спросил немного сердито:

– Чего ты там все высматривала, увидела кого?

– Да так, померещилось, – неуверенно сказала Александра, стараясь унять мелкую дрожь внутри.

– Когда мерещится, креститься надо, – посоветовал он.

Она почувствовала себя как загипнотизированный больной, которого погрузили в сон с пленительным видением, а затем обокрали, вернув к действительности.

После Бологого прикончили бутылку. Сашу немного отпустило. Прапор говорил без умолку, и она почувствовала нечто вроде признательности к незатейливому попутчику.

– Я так и знал, что не дашь! Не поймешь вас, женщин, – рассуждал завхоз. – Вот я тебе про Тамарку рассказывал. Та-а-ак она меня зацепила, аж в глазах мутилось, но ведь не давала! И условия случались, и хата была, и койка с бельем, чтоб по-человечески, – ни в какую. А знаешь, когда дала?

– Когда?

– А вот сидели на 23 февраля у старшины, все как положено – стол, шампанское, все с женами, – так она меня в ванную поманила и возле унитаза отдалась. Еще помню песню играли… «Шы з гарен, та-та-та-та-та». – Его качнуло, он опустился на корточки, прижался спиной к стене и мутно посмотрел на Сашу снизу вверх. – Я тебе знаешь что скажу? Интересная ты женщина, образованная, видно… может даже, замужем, но… – Он покачал головой, скривил рот.

– Что «но»? – спросила задетая Александра.

– А бесхозная какая-то. – Он зевнул с протяжным подвывающим звуком, обнажив полурядье стальных зубов – вероятно, память от меткого кулачного удара в челюсть. С трудом поднялся и уже совсем слипшимся голосом пробормотал самому себе: – Пора, Михайло, в люлю.

Саша отвернулась к окну и подумала, что если распахнуть настежь дверь и выбросить себя на полном ходу в темноту, то ничего принципиально не изменится: произойдет плавный переход в небытие – из небытия же.

Поезд прибыл в Питер рано утром. Едва начало светать. Саша рассеянно побродила по пустому залу Московского вокзала и, вместо того чтобы спуститься в метро, пошла в буфет – выпить, что ли, кофе. Кофе в вокзальном буфете был «из ведра», но горячий. Немолодая супружеская пара за соседним столиком «встояка» деловито завтракала остатками курицы, верно недоеденной в поезде. Женщина то и дело выпрастывала из оренбургского платка подбородок быстрым косым движением головы и время от времени проверяла ногой под столом присутствие чемодана, перетянутого ремнем. Ее спутник в армейском тулупе ел сосредоточенно, молча – заправлялся на целый день. Приехали, видно, по делу, на добычу. Вид четы странным образом успокаивал, наводя на мысль, что жизнь, в сущности, проста и непобедима.

Часы показывали восемь пятнадцать. Муж Вадик стоит в этот момент в кухне перед раскрытым холодильником и, почесывая затылок, соображает, чем позавтракать. Сонная Танечка собирает портфель. Через полчаса они выйдут из дома, и Вадим проводит дочь до школы. Можно потихоньку трогаться без риска столкнуться с ними в подъезде. От метро Саша пошла пешком, проигнорировав услужливо подошедший трамвай. Идти было легко: дорожная сумка с вещами осталась в Москве, у Юры. Покинув вчера утром его квартиру, она так и не вернулась. После читки режиссерского сценария у шефа на дому, оправдавшего самые худшие ожидания, ноги сами понесли на Ленинградский вокзал. Уехала не попрощавшись. Московский вояж закончился. Уложилась в два дня.

Без пяти минут девять, уже подходя к дому, Александра замерла на полушаге, увидев выбежавших из подворотни мужа и дочь. Сашу не заметили – торопились. Разминулись в нескольких шагах. Она стояла посередине тротуара и смотрела в их спины. Впервые заметила, что Вадик стал сутулиться, а Танина шубка, перехваченная ремешком, коротковата и изрядно подвытерта. Обе фигуры, маленькая и большая, удалялись, союзно держась за руки, оставляя смутное впечатление заброшенности и неблагополучия.

Темная пещера квартиры встретила родным, теплым запахом дома. Кот Василий выбежал навстречу, мирно потерся о сапог. «Привет, Васенька, – сказала Саша, проведя рукой по мягкой шерстке, – ты меня сейчас лучше не трогай, я противная». Скинула пальто в прихожей, бросила его на спинку стула. Прошла в гостиную, присела на диван. Хотелось принять душ и смыть с себя все чужие, враждебные запахи, содрать мочалкой старую кожу, и пусть нарастет новая – чистая, розовая, невинная. Сил двигаться не было. Взгляд зацепился за лежащее на журнальном столике казенное письмо, адресованное Камиловой А. Е. Она взяла в руки конверт и ощутила неприятное покалывание в кончиках пальцев.

Письмо было из издательства. Почтенное государственное издательство сообщало, что, в связи с изменившейся политической, экономической и финансовой обстановкой в стране, оно не может выполнить возложенных на себя обязательств по изданию книги Камиловой Александры Евгеньевны, согласно договору от такого-то года такого-то месяца, заключенному между автором и издательством; в результате повышения цен на бумагу и полиграфические услуги издательство оказалось в критическом финансовом положении и публикация произведения в сложившихся условиях принесет убытки, выходящие за рамки бюджета организации. Поскольку договор был нарушен издателем, автору будет выплачен гонорар в размере трех тысяч рублей и возвращено право на публикацию рукописи в других издательствах. С уважением… Иными словами, плод долгих трудов – книга, уже бывшая в наборе, рассыпана. А до этого были три унизительных года на «листе ожидания» в издательстве. Письмо выпало из рук и соскользнуло на пол… Она подняла его, бросила на стол и почувствовала в душе спасительное равнодушие, почти покой. Откинула голову на подушку, прикрыла глаза и незаметно соскользнула в дрему.