Текст книги "Предшественник"

Глава четвёртая
(8 февраля, суббота)
Дай ему в руки автомат

Утром отдаёт материалы машинистке: дежурная хвала аккуратному почерку.

Планёрка.

– Виталий Андреевич опять закрывает полосу, – Валя глядит в макет на краю редакторского стола. – Фёдор обещает репортаж «Спектакль в клубе». У меня готова корреспонденция из девятой школы, там преподаватель литературы добровольно ведёт историю литературы.

– Ладно, – кивает редактор. – На вторую – моя статья на партийную тему… Фотографии готовы?

– У меня, эн-та, пара снимков, да три – негативы…

– Ладно, делай быстрей, чтобы меньше негатива, больше позитива… Вон опять какие тёмные фотографии на третью. У тебя не нашлось чего-нибудь попраздничней к «Празднику Труда» Виталия?

– Один, эн-та, их передовика…

– Ладно. Виталий Андреевич, а ты останься…

– Вита, в дневнике, ну, этого парня, Гусельникова…

– …какие-то воспоминания…

– А про редакцию?

– Ничего.

На этом вранье и надо было прервать беседу.

– Лёня, а, правда, что он умер прямо в тот день, когда его уволили? Вроде, молодой специалист и увольняют…

– Специалист он – никакой. А характер, не приведи бог! Думаешь, я с ним не разговаривал? По-доброму! Он молодым был (у меня сыну Денису семнадцать). Я к нему, как к сыну… У мамки моей чуть не инфаркт из-за Володи! Ерунда такая: дефицитные ковры выделяют начальству. Директор Промторга Мефодий Игнатов один ковёр и мне навязывает. Беру на горе для моей мамки!

Леонтий говорил спокойно, но как дошёл до «ковра»…

– Твой предшественник – тебе не ровня. Ты работаешь. А он воевал. Такая категория: дай им в руки автомат – пол-Удельска перестреляют. Из вольнодумных. Нагородят, а нам расхлёбывай. – Кочнин глядит опасливо, будто проверяет, нет ли у Бийкина магнитофона? – У таких героев не ум, не знания природы вещей, не опыт житейский, наконец, а только желание под свои идеи приспособить непонятное и рубить, камня на камне не оставляя, по головам! Резать – так по живому!

Толстощёкое лицо Кочнина налилось краснотой, руки дрожат.

– Что натворил…он?

– Натворил! Творец! Творюга… Носитель правды! Я от него требую работу, но работает он мало… Федя – о нём: «Такие плохо кончают».

– А он мог «плохо кончить»?

Была версия: не умирает, не уезжает, а убивают в колонии, куда его впихнул один влиятельный в городе гражданин начальник. Некая непонятка: парень – из душа, а на руках – микро-фрагменты почвы. Какой, – дознаваться не стали.

Леонтий Фролович в сомнении: ещё говорить или нет? На лице Бийкина доброта интервьюера: говори, старик.

– Нет! Доказано, – поворот головы к подоконнику, где выводок кактусов, – Программа у него! Таких гадов с программами – давить в колыбели! Такие всё хотят перевернуть, хоть трава не расти. – Лёня дёргает шеей, будто скидывает невидимый хомут, дабы тот не превратился в удавку, а то умрёт в один момент, …как от пули…

И у Феди – интервью:

– Воевал, автомата ему не хватало?

– Объясняю ему разницу между рыцарскими романами и жизнью. Хочу от края оттащить… И он не был полоумным. А так, добровольно ушедший…

– Но диагноз был всё-таки?

– Был.

В кабинете производственно-сельскохозяйственного отдела, где никогда не бывает солнца, но в окне ослепляет, он накручивает диск телефона, ведя переговоры с нужными людьми.

Приятно видеть небо. Под ним – сопку, тёмную от лиственницы. Чирикают воробьи: в весну поверили. Впрочем, и у них дела: гнёзда какие-то вьют… О своём гнезде думать нет охоты.

Накатал девять мелких, с телефона, информаций. Вдруг дверь – и Валя рядом. Не впервые так: войдёт тихо, глядит.

– Виталий Андреич, речь о том, кто умер.

– Ваш рыцарь жив! Неподалёку в газете какой-нибудь работает.

– О, кощунство!

А Бийкин мало верит в то, что тот умер в номере гостиницы, называемой общежитием, в посёлке газовиков.

Бледная, будто больная, будто еле на ногах стоит, уцепилась за край стола. Он глядит в лицо этой дамы, необыкновенно милое, притягивающее, обнять бы.

Но холодные интонации:

– Мне Лёня говорит…

Новость о найденном дневнике облетела редакцию.

– Прошу вас отдать мне! Где он? У вас в портфеле? Дома? Я готова с вами ехать к вам, забрать…

Он недавно думал: а что она скажет, когда узнает? Ну, вот и говорит… Видите ли, Гусельников и его этот дневник – нечто, а он, Бийкин – никто! И это было ясно на дне её рождения в первой декаде декабря (ныне февраль).

В редакционном коллективе только они двое – холостые. Выманивает её в прихожую, будто готов уйти по-английски для всех, кроме хозяйки… А на деле – попытка не уходить и тогда, когда уйдут (по-русски) другие. Манёвр формального чмоканья в щёку. Женщина, которую он впервые обнимает, хрупкая. Такой у него никогда не было. Наверное, немного не рассчитал хватку: она пискнула, будто маленький зверёк, не оттолкнув его. Но, к сожалению, стала гневно вырываться:

– Как это вы, Виталий Андреевич, будете «мыть посуду»? Вымоют: жена Валуя, Вера Ивановна Кочнина…

Ноги не идут. Не пьяный. Не пил. И не только в тот день. С некоторых пор не пьёт ни капли. Минеральную. Лимонад. Но с координацией было плохо. И, вправду, «как это он будет у неё…» Женщина, наконец, явившаяся, не взаимна, и мечта не будет явью… А он мечтал. Или не мечтал?

– Пардон, мне надо идти.

Валя – с ним в коморку машинистки Эльвиры, которая оригиналы оглядывает, всё ли будет понятно. Валя – терпеливо рядом. И – за ним обратно к нему в отдел. Он надевает пальто. Валя, будто не видит его наглости. И не выходит на улицу только оттого, что без верхней одежды.

Дома – работа, питание свежим хлебом с «пластмяссовой» колбаской, чай и опять…

Anno… Calut av monde! Словно год минул с того исторического момента, когда толпа вышла на берег проводить аргонавтов…

Федя:

– Гошка на твоей ответственности.

Кочнин:

– Смотри за ним в оба.

Муратов:

– Не давай ему пить.

Валя:

– …а то он: или сам потеряется, или ни одного снимка не привезёт.

– Он безобразен в командировках! – обобщает Фёдор.

Валуй тут же, робко огрызаясь.

Бийкин улыбнулся.

– Давайте, ребята, чтоб оба – на высоте! – Редактор «пОшто-то» комплектует меня с нерадивым Валуем. – Главное – пОлОсу! В технологии-то поймёшь?

– Я ввёл Володю в курс, – ответ Муратова.

Мы с Валуем оказались не в одном вагоне. Гошка живёт в «старом городе» и сел на центральном вокзале, а я – с платформы посёлка газовиков. Этот «ординарец» в другом вагоне дрыхнет. А я оглядываю природу в окне. Как у Гоголя: «Места были бы хороши, если б не были вырублены». Вот и станция на букву «у»…

Выхожу, поезд катит дальше. Тронулось-дёрнулось сердцчище моё. Не посёлок это Улым, а какой-то полустанок Увал. Вот как ехать в командировку с Гошкой («безобразен в командировках»)! В окне уходящего вагона – его удивлённая рожица: рот открыт в крике, который меня не вернёт!

Две-три избы и станционный домик, где есть рация и желание добыть мне дрезину, регулярно тут ходит. Но именно в этот день ремонт! Нет нормальной техники! Кто виноват? А делать нечего: иду по шпалам! Два часа! Вокруг – тайга, волки, медведи, рыси. Дежурный на полустанке проинформировал: редко хищники выходят к дороге. Неприятней, когда «зэки в побеге»… Надвинулся мост (примета Улыма), я – в мыле.

Гошка не планирует увидеть меня в этот день, ночёвка на Увале мне гарантирована.

– Эт-то ты? От ку-ку-да?

– Ещё день не померк, надо брать материал, делать фотографии! – «обрадовал» этого лентяя.

Он хохочет, катаясь на диване. Не дождавшись конца безобразной сцены, отправляюсь к руководителям, которые мне дают автомобиль с шофёром и мастером.

И вот мы – в делянке, как назвал мастер, где меня чуть не убило… Не увидев предупредительный щит: «Осторожно, валка леса!», рванул я метровым шагом вглубь тайги. Мимо головы падает дерево. Крик из чащи: «Был бы труп!» Мужики, у одного на голове каска, орут матом.

Но мне не до них. У ног – пружинистый ковёр… Зелёные шишечки подрагивают на ветвях срубленных сосен.

…Неподалёку от нашей дачи росла на горке сосна. Мы любили её, одинокую. Другие деревья жмутся к крепкому забору, а эта – отдельно. Гордое дерево. Подойду и – щекой к тёплой коре. Другие сосны, – фантазирую я, – завидуют ей. Её красоте. Её высоте. И тому, что выросла отдельно.

У Ницше: «Одинокое дерево переросло человека и животное. И если бы оно захотело говорить, то не нашло бы никого, кто бы понял его. Теперь оно ждёт… Не ждёт ли оно первой молнии?»

Она вспыхивает во время грозы. Утром выбегаю на балкон. Горизонт пуст. Толпа дачников. Я в комнатных тапках, а тётя Лика не прогоняет. Сосна молодая, как подрубленная напалмом, клейкие шишечки на её ещё живых ветвях. Пепелище там, где я прислонялся щекой. Пень – трезубец, гадко хихикает над нами, над нашими восторгами.

В Улымской тайге этих сосен с шишечками – море!

В тепляке пахнет едой, а я утром не ел. У столов, накрытых клеёнками, – рабочие, и я обедаю по их примеру. На мои вопросы о законности валки, никто не отвечает. Мастер бодро рапортует: рубят для пользы леса. В это я не верю. Так рубят, – шишки зелёные летят! Новый, более эффективный метод рубки, хвалить и не подумаю, и с мастером обратно не еду.

Дню конец, прибывает автобус. Я решаю и с бригадой не ехать. На меня глядят, как на ненормального. И оттого, что едва не угодил под дерево, и оттого, что не верю в правомерность рубки. Меня отговаривают от катания на грузовике. Но гоним мы, опередив автобус с людьми. На платформе – громадный пучок деревьев с обрубленными ветками (их называют «хлыстами»). Дорога неровная, крутые повороты. На одном вираже накренило и опрокинуло набок. Я уцепился за ручку над дверью. И водитель цел, но вылезаем с трудом. Машина – на боку.

– Нас бы вертануло, да кусты, – лепечет белыми губами шофёр, будто об этом жалеет.

Потирая шишку на лбу (удар о лобовое стекло):

– И как нам теперь – в тайге?

– Автобус нагонит, вы уедете в Улым, а я дождусь кран, уберут хлысты, и – обратно.

– А эти?

– …бросить…

Вдоль дороги такие деревья, брошенные в другое время. Есть и новенькие. Вот тема, а не о новом методе! Грош цена передовым технологиям с такой дорогой!

Директор леспромхоза, немолодой дядька (лицо немного мансийское) отказался поднимать брошенные стволы. Дорогу, говорит, в этот район тайги будут ремонтировать.

– Как вас, товарищ… Гусев…

– Гусельников.

– Вы не сын того Гусельникова? – кивает вверх.

– Давайте обо мне – не будем!

– Может, вы сын не того Гусельникова? – он так глядит на меня, будто сличает с оригиналом.

– Я должен докладывать, кто мой отец, как этот Долгорукий, который хотел быть богатым, как Ротшильд?

Теперь он глядит непонятливо.

Бийкин эрудирован, в отличие от директора Паршина. Читал роман Достоевского «Подросток», там главный герой с княжеской фамилией, но не князь, и вынужден объяснять это каждому.

Ладно, хоть одобряет агитационную беседу с коллективом конторы в помещении бухгалтерии.

– Правильно! Бросают, – выкрик одной дамы.

Призываю! И – тишина, и другая тётка:

– Так вы велите нам туда ехать хлысты тягать?

– Конечно!

– А наша работа?

– Вашу – вечерком. Я бы один, да у одного сил не хватит.

– Вы не имеете права снимать контору на какие-то работы. Для такого дела нужен погрузчик, стоимость выйдет дороже валки нового леса.

– Кто опрокинул, тот пусть и едет!

– Прекратите! – Обращение ко мне директора Паршина.

– Вы будете платить из своего кармана!

– Ну, и Гусь, – улыбка.

Смех тихий, громче, и уж вся контора – в гогот…

– Откуда этот парень?

– А я, дура, хотела бревна тягать…

Они хохочут. А я… вижу на стене, как на экране, Владимира Ильича (кепка, бревно на плече).

У крыльца – Валуй:

– Ну, ты выдал! Они прямо полегли! Ты безобразный в командировках!

В гостинице он умолкает, глядя на мои манипуляции со шприцем. И удрал, явившись наутро к обратному поезду.

Как-то в первые дни работы Бийкина (Валентины в комнате не было) они с Федей (так, к слову пришлось) о наркомании, которой нет.

И тут из фотобудки – Валуй:

– Он эн-та… шприц из чемоданчика, спирт в пузырьке и эн-та, ампулу, вот! – движение, будто делает в руку укол.

– Ты бы не подслушивал! – одёргивает Фёдор. – И не плети небылиц!

– Не плету! Ширялся он!

Валуй врать не умеет. Теперь такое объяснение выглядит нормальным. Наверное, этот, на западный манер одетый сынок богатеньких родителей, был наркоманом?

А брошенные деревья обратно грузить дорого. Хозяина нет. Умелого, но бескорыстного. Придёт ли когда этот, новый человек? Какая-то беспросветность, тема, на которую они толковали с Валей, Федей и с Кочниным в редакции, когда засиделись накануне новогоднего праздника, но в ожидании будущих праздников и лучших времён…

О той комедии в конторе Паршин хмыкнул: «Этот ваш Гусь…», хотя, кто-кто, а он не путает фамилию, он невольный автор той мистификации, о которой нервно болтал Муратов.

В дневнике хватает наивности избалованного мальчика, но не такой он глупый, каким думал его увидеть, впервые открыв амбарную книгу.

Бийкин и сам недавно (пятого февраля) – в Улыме, обратно – лесовозом. Пренеприятная история. Некий праздник, о котором он накатал полосу, немаленькую, хоть и в два раза меньше формата газеты «Правда». Правду накатал? Конечно. Но не всю.

Пятое февраля был как бы и не зимним днём. Горело солнце накануне, во вторник. И накатила обманная весна, и народ в неё поверил. Народ, который не один мороз вытерпел, верит в любую оттепель, радуется ей, как дитя. Бийкин – не народ, и его не проведёшь.

И вот он выходит из клуба и берёт направление на эстакаду. Там грузят брёвна в вагоны, и такими же брёвнами, кругляком, наполняют автокраном машины марки КрАЗ. На тот миг Виталий думает взять ещё один материал и – в вагон. Ехать лесовозом опасно: предшественник чудом остался жив.

Но у Виталия две хорошие слабости (и плохие есть): очки и наручные часы. Очки он любит в оригинальной оправе, а часы – в оригинальном корпусе. А так как товаров в стране мало, то иной раз выбираешь между формой и содержанием. Очки, например, великолепны (внешне), но с чужими диоптриями. В Улыме с ним сыграли шутку не очки, а часы. Элегантная вещь крупного размера. И вот он – у станции, а поезд свистит вдалеке! Напрашиваться в автомобили руководителей, которых этим днём было много в Улыме, – не его стиль.

Идёт туда, где отправляют кругляк. У одного лесовозника – маршрут в Удельск, но брать попутчика на виду трусит: лучше подберёт его на дороге. А вокруг непонятная тишь: не свистит маневровый, не лязгают вагоны… Авария? Да, нет, – говорит стропаль с автокрана, – никакой аварии, народ в домике милиционера, так как крановщик рельсового крана обнаружил у пакгаузов труп.

В домике, в сенях на лавке – мёртвый. Нет, Виталий его никогда не видел. Но был он именно из той бригады, ради которой отбарабанили слёт бригадиров.

Бийкин топает в тайге, не подождав у вертолётного поля автомобиль, нагнавший его за Улымом, вызвав храбростью уважение водителя и его удовольствие: не передумал, и обещанные два рубля не отменились.

Работая, он не помнил о каком-то трупе. Нет ясности, кто виноват, а строчки нужны. Строчки – в номер, строчки – в загон.

Когда работаешь на какую-то газету, то писать надо в неё не про шишечки, а на заказанную тему. Ни одни репортёр в мире – не свободен. Но Гусельников, то ли плохо это понимал, то ли делал наперекор. Парень, вроде, неплохой, но одновременно (согласен с Леонтием) автомат в руки такому не надо давать.

Он бы не о рекордах, а о трупе на лавке в домике милиционера. Он бы сопоставил эти две темы. А вот Бийкин и копать не думает. Его панацея не велит ему волноваться. Как не рекомендовано это больному, который имеет цель выздороветь, а не умереть.

Володя явно был уверен: впереди беспросветность и правильно критиковать плохое ведение хозяйства и прямолинейную пропаганду. Пропаганда хорошего, но не умелая, приводит к негативному эффекту.

С этим согласен Бийкин. Но он не одобряет такую деятельность, какую вёл этот парень. Он не думает, будто это путь в беспросветность, в яму какую-то. Да и хлопотно подменять руководящие органы. Газета – не твоя. Она горкома партии. Демократическая печать буржуев – только внешне демократия. И там: либо государство, либо богатеи управляют пропагандой, и любого, кто делает что-то вразрез, найдут и убьют. Но и этот, наверное, кем-то убит? Или нет?

Свист локомотива, стук колёс. Идёт поезд с юга на север, а вот и встречный гремит с севера на юг.

Глава пятая
9 февраля, воскресенье)
Взгляд из телевизора

Бийкин переделал воскресные дела. Дай-ка почитаю! Так, немного…

Anno… На планёрке шутим. Валуй дал слово не болтать об инъекции, но взглядывает на меня оторопело. А о том, как я с поезда не там сошёл, наболтал. Его речь: «этта» или «эн-то», но коллеги привыкли.

Муратов вдруг:

– А всё-таки чего тебе нужно?

– «…А нужно, дитя, мне того же, что многим в нашей стране». Генрих Гейне.

– А…

Я цитирую:

– «…много беззаконий надо устранить, много кривды выпрямить, несправедливостей загладить, злоупотреблений искоренить…» Сервантес, «Дон Кихот».

Хохот.

– А я эн-та, читал! – откровение Валуя. – Недавно! Дочке!

– Великая книга, – хмыкает редактор.

– Главное – современная, – Валентина – с намёком.

– Дон Кихот – умный, – с иронией – Федя.

– Дурак он, эн-то, набитый! Дурацких романов начитался и давай по ним жить!

Муратов подмигивает жене:

– Володя, а тебе, видимо, как-то близок этот рыцарь?

– У меня и Дульсинея есть.

– Но её эн-то не было!

– Вот и у меня нет!

Мы опять покатились.

И Бийкин, можно сказать, «покатился». Но выплывают «свидетельства». Федя – с горьковатой усмешкой: «Он – странствующий рыцарь». Муратов нервно: «Он нас мистифицировал. Некоторые увидели в нём Дон Кихота, но он – не рыцарь!» Эти оценки не обрадовали Виталия, тогда нового работника. Недружный коллектив. Об одном человеке говорят противоположное! Ну, а он, понятно, в команде тех, кто этим «рыцарем» был напуган.

– А вот у тех, кто его защищает, играет совесть.

Например, Валя, Прекрасная дама. Наверное, к тому идёт: стихи дарить будет некому.

Anno… Я в отделе, глядя на плато с памятником Ленину, радуясь и за него, моего великого тёзку, и – за себя. Ура! Виктория! «Наказан был порок!» Мои «Упавшие сосны» в номере! Жаль некоторых вычеркнутых боевитых цитат, но главная идея бьёт набатом: кто, кто подберёт? Где этот новый человек, так необходимый в этой непутёвой стране?

Кочнин кочевряжился, и не поставил бы. Но – молва! Директор Улымского леспромхоза Паршин, первым «узнавший» «сына того Гусельникова», информирует народ, а, главное, горком. Невольная хлестаковщина мне на руку: «ЛаднО, но правку прими». И как такое «принять»? Наш спор в тупике – вызывает Валентину Ильиничну, «реаниматора» умирающей дипломатии. Севка говорит, у него с редактором были периоды, когда только через Валентину общались. Видно, и у меня такой период. С первых дней работы.

Информация от Муратова: Кочнин ограждает Паршина от критики: у того дефицитные путёвки в санатории (для «моей мамки»). Так Леонид Фролович называет свою маму.

– Вы исчеркали весь материал, – корит шефа Валентина.

– Возьми копию, – понурил голову руководитель.

Валя вздыхает:

– Идём, Володя.

Феди в секретариате нет. Мы располагаемся для работы. Валя – за столом, я – рядом, чтобы видеть движения карающего пера по моей первой работе. Хорошо, если б я видел только это.

– Так, у тебя папа – крупный руководитель?

– В автобиографии: инженер.

– Ну, да, – покосилась на меня…

Такой взгляд – кокетство, но у Вали вынужденный: мы бок обок. Её горьковатые духи ударяют мне в затылок. Воркует она голубкой. И блузка голубая непроницаемая, но я как-то так «вижу» её маленькую грудь голой. Тем временем она вымарывает фразу о народном богатстве, которое не берегут. Моя рука накрывает её руку.

– Ты против этой правки?

– Нет-нет, не против. – Поднялся и – к дверям.

На улице в пуловере у памятника (со стороны их два, двум Владимирам). Ха-ха-ха!

– Что с тобой?

– Люблю иногда выйти на холод. – И – об «ещё одном памятнике». Не говорить же о том, как «увидел» через плотную материю голое тело.

Улыбка делает её милое лицо обворожительным.

Муратов – на порог:

– Валентина – мастер оттенков и акцентов, а в нашем деле это необходимо.

«Наиболее высокая секс-активность (а Дульсинеи нет!) в двадцать-двадцать пять лет» (брошюра о семье и браке).

Anno… Звоню Марине. «Я тебе ничего не обещала!» А с кем ты в ЗАГС ходила? Мы бы расписаться могли в минувшую пятницу! Вот декабристки поехали за мужьями!

Ха-ха-ха! Трепещи, Марина! В тонкую дверь (плоховата изоляция между мной и прочим миром) – игривый стукоток:

– Владимир Сергеевич, вы в редакции работаете?

Сравнение людей с едой: джанниродариевские образы. Эта деваха – морковь, овощ первой необходимости. А Валя… миндаль, нечто изысканное, а то и несъедобное.

– Работаю я в конторе «СУ-тринадцать» дворником, живу тута в девятиметровой комнате с двумя детьми: Маринке – три, Сашке – девять…

– Как это – девять? А вам?..

– Мне двадцать один… – Увидев на моём лице результат арифметических действий: – Сашке девять месяцев. А вам?

– Тридцать девять.

– Умора! Мы, поди, с тобой – ровники?

– Вы ко мне по делу?

– Не даст ли мне квартиру город? От стройуправления не дают: натрепали на меня, будто я с зыками…

– С какими?

– Из оцепки. На чё они мне, вольных полно.

– Зэки?

– Ну да. Очередь мне отодвинули, а детей двое. Маринка – от газовика. Парень видный, вроде тебя. Уехал, не знаю, куда. А Сашка – от следователя, жил в твоей комнате, деньги давал. Я в семнадцать лет – из деревни, штукатуром на стройке мантулила, теперь – с метлой…

– Подумаю, но не обещаю.

Моё имя-отчество она от коменданта Галины Николаевны слышит, когда та выкликает к телефону.

Раиса Ишимцева. Не горюет при такой горькой жизни. А «зыки»…Такой вариант слова в этом краю, полном зэков.

Бийкин брякает в дверь напротив.

– Не говорите про него! – «Не говорите мне о нём…», но тут же тараторит: – Из-за него телегу на меня: мол, Ишимцева – оторва, у неё полк, днюют и ночуют, пожар – её рук дело… Но когда с ним такое, – Раиса глядит в стену, где будто видит того, кого не мог бы так увидеть Бийкин, и – в рёв.

Вот такая морковь… И вот такая петрушка…

Anno… В «Правде» заметка, вклеил в дневник:

«На фронтах Индокитая ожесточенные бои вдоль стратегической дороги номер тринадцать…Тяжелые бомбардировщики В-52 обрушили сотни тысяч бомб на позиции патриотов… Бомбёжка небольшого городка Рафид в долине Бекаа. Бомбили школу (она разрушена), хлебопекарню (тесто вытекло на землю, словно застывшая лава). Дымится дом, там убита женщина и шестеро её ребят. В руинах рядом с тетрадями и книгами лежит труп ребёнка».

Этот Рафид, как Удельск.

Anno… В редакцию пришло письмо. О криминале. Тёмные дела в стройуправлении (этой фирмы и ночлежка, где я квартирую). Фамилия главы конторы гремит в коридоре, когда нет воды: «Звоним Дмитрухину!» Иные, будто он им родня: «Сём Сёмыч». Фельетон напишу: «Мёртвые души господина Дмитрухина»!

Валя, войдя к нам в отдел, накинулась на Муратова:

– Не давай Володе это письмо!

Она готова меня ограждать. Пятая. Мало мне четверых, мною отринутых. Но не таков я. «Пусть сильнее грянет буря!»

Иду лицом к ветру, давя хрупкие льдинки траками шикарных ботинок.

Автор письма – правдолюбец, фамилия – Одинец. Где Юлиан Николаевич, там выявлен криминал. Рука об руку – к вершинам справедливости! Ура! Юлиан Николаевич, мы добьёмся правды, будем бороться, и в борьбе роковой…

Увлечённо говоря с невидимым собеседником, не замечаю, как над моей головой плывёт птицей крюк, готовый стащить с неё каскадёрку. «Не стой под стрелой!» Опять не вижу предупредительно-оградительный барьер. Но барьеры не помеха на моём пути к успеху!

Этот объект – рядом с горкомом для улучшения жилья (и так неплохого) его работников. Тут не зэки-зыки, а бригада вольных, оцеплено лёгкой оградой, у которой – Одинец. Он уверен: материал о «мёртвых душах» откопаем!

На перекрытиях верхнего этажа интервьюирую каменщиков, которые кладут стены, сам пробую, заляпав раствором плащ. Вложил кирпич в этот дом! Но впереди много и других кирпичей! Кстати, я не рухнул с лесов, не оступился в бетон, и не влип в него. Но камень летит во двор мимо моей головы. Разбивается (голова цела). Далее путь к руководителю строительством. Долго мне морочат голову: Сём Сёмыч – на объекте. Дома он, на диване с младенцем, тоже Семёном, как дедушка.

Итак, портрет. Дмитрухин – дядька примерно пятидесяти лет. Грубое, обветренное лицо делает милым плавный переход от прямого носа к верхней губе. Как повернёт голову, так и удивишься: тонкий профиль.

О беззакониях на некоторых вверенных ему объектах он знает, обеспокоен мало. Общение могло быть и более неприятным, но Дмитрухин – дипломат. Маска доброты, надетая им в ранние годы, срослась с лицом, немного изменив характер. А так как кристальных людей нет, то явление Дмитрухина чуть ли не положительное. За стеной – птицы, канарейки.

– Утю-тю! – вторит им хозяин. – Какой ты нервный, тебе плохо жить. – Он отдаёт внука подошедшей девице. Маска доброты немного сползает, открыв фрагмент истинной морды: – Мне надо строить, а не языком молоть… Да, про валенки во дворе пою (данные Одинца), так ведь хорошая песня. – И поёт куплет. – Строим медленно, но строим! Больницу отгрохали, быткомбинат! А гостиница, где ты, с паровым отоплением, с горячей водой! В такой иметь отдельную секцию неплохо. – Выкорил благодетель… – Мы с женой долго, как в походе, дети – с нами. Один объект, второй. Перебрасывают. На трудные участки. А их, трудных, больше, чем лёгких. Только один сделаю лёгким, говорят: «Сём Сёмыч, вот тебе трудный, но ведь ты можешь…» В Удельске я пять лет… «Тут без меня, тут без меня, тут ничего бы не стояло, когда бы не было меня…»

– Ну, папка, распелся! – из комнат – женские голоса.

«Распелся папка…», заметку о себе надиктовал.

– Ладно, вам наплевать… Но вы неравнодушному товарищу не даёте делать нелёгкое дело!

– Это ты о ком?

– О Юлиане Николаевиче…

– Одинец – один. Конфликтный. Никто ни за какую правду его не выгоняет. Писать есть о ком, много уважаемых людей.

Бийкин в первые дни работы выдал публикацию о Дмитрухине, без которого бы тут «ничего бы не стояло». Параллельно отправил и в областную газету, и в ней тиснули.

«Вершины справедливости». С горя Володя в этих краях. Вот Бийкин – с горя… Хотя некоторые (Валя и Муратов) – по направлению.

У Володи направление было, но мотив был другим. Какие-то ушибы у этого двадцатилетнего парня. Где он мог заработать какие-то удары судьбы? Папенька у него… Машинистка Эльвира: «Генерал…» Как мог генеральский ребёнок в «шикарных ботинках» бегать в этом медвежьем углу? Но медведей тут нет. И генерала Гусельникова нет. И в обкоме партии нет никого с такой фамилией. И никакого фельетона «Мёртвые души господина Дмитрухина» – ни в одном номере! Так, информация о мошенничестве, которое таковым никто не считает. Говорят: двойная бухгалтерия. Это название, будто переводит преступление в ранг легальной работы. С этим не мирился Володин «коллега» Юлиан Одинец, нормировщик, уволенный Дмитрухиным.

Некоторые объекты тут возводят обитатели колоний, которых не оформить легально на работу, а потому оформляют не их, а мёртвые души, иногда именно мёртвых, пенсионеры идут нарасхват. Лирическое название – «подснежники». И вот Юлиан этот Одинец и Гусельников, сын «того Гусельникова», решили выкопать из-под снега никому не нужную правду.

И такую маленькую заметку (не фельетон), где о зэках ни буквы, а лишь критика двух-трёх оформлений на работу двух-трёх мертвецов, никогда бы не была опубликована, но – нелады в руководстве на тот момент. Одна команда – секретаря горкома Банных; вторая – предисполкома (ранг градоначальника), прислан из Надеждинска с возлагаемыми на него надеждами отправить Банных на отдых. У этого фамилия – Скотников.

Редактор Леонтий Фролович – в команде Банных. А завотделом Муратов – противник и Банных, и Кочнина. Володя, этот идальго (или кем он там был), занесённый в Удельск непонятным ветром, играя на поле Муратова роль голкипера, думает, что гол забивает в ворота «махинаций». А на деле бьёт прямой наводкой в шефа, более никуда не попадая.

Anno… Дремлю я перед телевизором, но одновременно иду улицей, вымощенной крупным булыжником. Цоканье: мимо – лошадь, впряжённая в коляску. На мне тёплое пальто, подбитое «песцовыми лапками». Никогда никаких лапок ни у папы, ни у мамы… Но ощущаю мех запястьями. С улицы – во двор. Двери. Лакей принимает шубу. Вхожу в зал. Свечи в канделябрах.

Народу немного. Двое интеллигентов с бородками… У стола молодая дама: «Господа! Начнём!» Думаю: «Я один тут… гимназист». Мне понятно: заговор, и у меня – важная роль. Один господин: «Я знаю вашего батюшку Алексея Петровича…» Даёт пакет, а в нём – жуткое, но мне надо это передать «батюшке», а он кому-то, а тот… Тот пойдёт на смертное дело!

Иду домой. Первый этаж – каменный, верх – деревянный. Сон оборвался.

Видение ненормальное: то ближе, то дальше… Эти колебания не дают цельной картины, будто трансляция с удалённого расстояния, и не только пространства, но и – времени. «Я знаю вашего батюшку Алексея Петровича…» В банальном сне имя должно быть из дневных впечатлений. Это – родное.

Открытие пугает, не меньше песцовых лапок. Мой дед Владимир Алексеевич, прадед – Алексей Петрович. Наверняка, я там – в теле деда Владимира Алексеевича, которого никогда не видел. Но знаю, что он гимназистом посещал революционный кружок.

Не спросить ли о таком пальто? Хотел бабушке звонить, да напугаю. В письме этот вопрос – между делом. Хотя уверен: такое пальто у дедушки было. Да, и дом, в который я шёл, – на древней, но чёткой фотографии (дом прадеда). Приеду в отпуск, поговорю об этом с бабушкой. Ей, наверняка, будет интересно.

– Да, это будет интересно не так бабушке, как психиатру! Болен? Ну да… «видения» про гимназистов в «песцовых лапках»… Наверное, одержим маниакальной идеей революционной борьбы? И Кочнин прав: «автомат наперевес». Ну, а Валя… Ишь, увидел её в одежде голой! Каков негодяй! Наверное, в дневнике и о том, как от этих «пронзающих» взглядов переходит к делу?

Виталию некогда читать дневники какие-то. В блокноте – полно. Поработал. Новости, телевизор. Тепло и уютно. Приятное ощущение – не всю программу.

Под конец репортаж из какой-то страны третьего мира, где идут войны. К далёким войнам – с тихой досадой (лучше бы их не было), но без патетики. А тут вдруг волнение (непонятное), будто в комнате не один. Нет ли кого у шкафа? Волнение охватывает, а сюжет полным ходом.

На фоне тростников и фрагмента какой-то окраины – маленькая девушка. Говорит тонко и певуче о «новой жизни», в которую верит (за кадром перевод). Другой кадр. Опять лицом к зрителю она (с виду – вьетнамка). В руках – автомат. Диктор говорит: эти кадры того времени, когда на территории долины Кувшинов была война, и девушка эта сражалась в рядах освободителей, теперь возглавляет коммуну. Опять она: да, она верит в светлое будущее, в котором каждый другому: друг, товарищ и брат.