Текст книги "Батальонная любовь"

Татьяна Чекасина
Батальонная любовь. Маленький роман

«… Чтобы, испытывая желание, она пылко отдавалась любовному наслаждению и оно пронизывало её насквозь»

Марон Публий Вергилий

(«Георгики». «Земледельческие стихи»)

«… и завидовать мёртвым»

(из библейских пророчеств)

© Оформление. ООО «Издание книг. ком», 2023

© Татьяна Чекасина, 2023

Об авторе

Татьяна Чекасина – писатель-реалист, работающий в великой традиции русской и зарубежной литературы. Её интересуют, прежде всего, тайные, тонкие движения души человека, именно они и исследуются на страницах её книг, написанных захватывающе, современным ярким языком художественной литературы с использованием широкого спектра образных средств.

Каждое произведение – это целый мир, и происходящее может находиться в любой плоскости, на любом пространстве; и персонажи, соответственно, совершенно разные, живущие разнообразной и очень динамичной жизнью.

Пролог

Огненный шар упал рядом с ней в Казахстанской степи… Жаром тянуло от него. Рыжий-рыжий жар… Золотое свечение. «Я счастлива» «Пока нет» «Но можно ли быть ещё счастливей!»

Когда её находят, никакого шара. Никто не верит: голоса?! Ты перегрелась, идя без шляпы из Кызыл-орды в Кызылжар…»

1. Звёздочка слетела

День яркий, апрель.

Мы с Кукурузовой работаем.

Входит Дуськова. А с ней – главный предмет будущих догадок.

Накануне информация: дают кадр, вроде, генеральская дочь…

– Лёка Воробьёва! – тонко, но громко лёлёкает новенькая.

У нас приняты полные имена, воинские звания, у кого имеются.

Облик кукольный. Лицо – молочно-фруктовая смесь. Кудри – антенны. Тряпки провоцируют у других косоглазие. Духи – дуновение лёгкой грозы. Немного, – и в «спецчасти» (так именуют кабинет) радуга.

– Работа с пунктуацией, орфографией, – я, как гувернантка.

На стол, утром отмытый целой ротой, кладу бумаги:

– Видите: ди-сло-ка-ция, де-мар-ка-ция, ре-ко-гнос-ци-ров-ка…

– А кто-то пишет неверно? – удивлённое дитя.

Длина и колер ногтей ввергают меня в лёгкую оторопь.

Кукурузова пыхтит:

– Хорошо нигде не работать?

– О, да! – кивает, как иностранка.

– И я бы дома на диване, да денег нет.

У Лёки недоумение: она в трамвае и пристаёт пьяный.

– С пятнадцати лет нелёгкий труд почтальона. Техникум, университет…

– А целина, Казахстан, – напоминаю о главных подвигах.

– На целине я трактор водила, – с небрежностью аса. – Школу одолели?

– Да-да-да! – И – в некий «автоматический» режим…

Так отпадает «тема труда», но впереди другие… Нам неведомо, с кем имеем дело. Молодая, не образованная. Мы – немолодые, научим. Родные дети натерпелись от нас немало добра. А тут второе дыхание: даём рекомендации «общему ребёнку». К концу дня работает, как мы! Наверное, пятёрка по русскому. Я отбарабанила три года преподавателем.

Вторая тема: внешний облик. Мы одеты в старо-безобразные юбки и кофты. И головы отвратительные. У Кукурузовой – мелкие кудряшки вокруг огромного лица, у меня тугой хвост, голова, как лысая. Никакого макияжа. На территории воинской части любая на виду. Лёка кивает: «О, да!» На другой день – юбка `уже, глаза эффектней, волосы – фейерверк. Серьги ненормальной длины с египетской богиней!

Начальник штаба майор Анатолий Иванович Звягинцев – наша подружка. За окном лето. «Вывези на природу!» «Есть». Автомобиль минует город. И вот мы под дубом в неприглядном белье. «Подружка» поодаль, выкатив брюхо. Отдохнём – и обратно.

– Это – Нефертити?

Другие офицеры немы. Такого не бывало никогда. «Никогда», как Воинский Устав.

Врубаю «учительскую» улыбку (тема духовного бытия):

– Наверное, танцульки на уме, фильмы индийские? Так убиваем время?

Лёка прикрывает рукой лицо.

– Рекомендую литературу: «Как закалялась сталь» Николая Островского, Макаренко «Педагогическая поэма»…

– О! Благодарю! – и хохот (некий «автоматический режим»).

Цирк! Одним – с метлой на арене, другим – под куполом. Мы в тревоге: ладно бы генеральский ребёнок, – ненормальная, с Луны.

Дневник

Я гомункулус в колбе. Дзинь! – передо мной ландшафт. Напоминает гогеновский. Толкование вдовы: посуда бьётся и во сне к счастью. «Разбилась реторта»! Ашот Меружанович о сенсорной недостаточности… Наконец-то найден выход.

Мы с Кукурузовой «докладаем» друг другу. Новенькую как глухонемую не берём во внимание.

– Зарраза, номера на руках! Ранним утром – в Дом книг. Народу! Я триста двадцать пятая! Бегу отправлять в школу Димку. Он время не теряет: на новом ковре гуашь. Давай отчищать, номер стёрла, но вот цифра «три»! Бегу обратно. Моя очередь у прилавка (крайние – на улице). «Номер не полный!» И не пускают!

Не вышло у неё подписаться на многотомную Всемирную литературу. Шикарное издание.

– В другое утро выйдет! А у меня… Бегу к открытию в молочную. Мне солёного. А продавец: «Я несолёного отрезала!» Мол, бери, а то никакого!.. К директору! Наконец, масло куплено!

Увлеклись, а девушка не глухонемая: на лике фарфоровом (маска театра Кабуки) эмоций нет. Но флюиды! Я, когда-то отличница по «диамату», готова верить в парапсихологию.

– Вы открываете иногда «Литературную газету»? – вряд ли (не «Весёлые картинки»)…

Выщипанные брови немного – вверх.

– О «телефонах доверия»? Как инсулин для диабетика, чтобы не оказаться в коме…

– В какой… ко-ме? – впервые не хохот, не «автоматический режим».

– Психологической. Мы говорим друг другу о неприятном. И вам предлагаем…

На лице, картонном от тупости (неверное определение!), нечто горькое, родное мне (муки мамы, мои недомогания, не говоря о детских болезнях детей). Но доля минуты:

– Ах, благодарю! – Хохот.

Какой у неё «негатив»! Но напрасно «не берём» «во внимание»!

Мы не только выправляем ошибки в бумагах (пунктуация и орфография). Мы для коллектива не телефон, а «кабинет доверия»! Процедуры для дур на темы: «Муж-пьяница» или «Муж-гуляка». Жена такого мужа выходит на работу в слезах, тихих, а то и буйных: не одинаковы и характеры, и глубина пьянства или загула. Но одинаково кидаются к нам, в «спецчасть». Остальная канцелярия в бывшей казарме. А мы отдельно. Лампу – в морду и «докладай», как говорит комбат.

С воем благоверная лейтенанта Подзаборина. И «докладает»: в выходные она с детьми у мамы. А его в квартире – на ключ, дабы не мог купить бутылку. Но он – балконами к соседу… На обратном пути (не эквилибрист) на перилах. Вызов пожарных.

– Он говорит: «Я пью, как другие».

Мы с Кукурузовой в этот момент наркологи:

– Другие не ходят по балконным перилам!

– …и по карнизам…

В итоге у неё более крепкая аргументация. Уходит ободрённой.

Капитанша Ухарева:

– Утром – майка на правую, а вечером на левую! У любовницы раздевался! Отравить курву, – и в Мелитополь…

– Не травить, а на юг с детьми!

– Он и в то лето берёт увольнительную, и – к вам…

– Детей любит, – милеет Ухарева.

Батальон – проходной двор. Старожилов мало. Молодые, окончившие военные училища, и те, кто с дальних окраин, первое время идеальны. «Глядят в загранку», в «зэгэвэ»[1]1
  – Западная группа войск, в советское время была расквартирована на территории Европы.


[Закрыть]. Но не все туда глядят долго. Преграды на боевом пути: водка и дамы. Иным нет ходу. И тем, кто оттуда (как правило, они щёголи, но печальные). Кто-то веселеет, кто-то – никогда. И плывут мимо нашего внимания, вплоть до отправки в отдалённые гарнизоны (Чирчик, а там и Кандагар…)

«Клиентки» уходят в канцелярию к пишущим машинкам… Мы с Кукурузовой – выправлять для них оригиналы. Довольны, но не так… От Лёки (инопланетный объект) дуновение критики. Она – вверху, мы в яме.

Дневник

О, новые лица! Меня явно принимают за кого-то другого, нечто гоголевское. И нет ответа на патетику Милки: “К чему тебе этот батальон!”

Первое мая, пикник. Жухлая трава и новая, зелёная. Ожившие деревья. Берёзовый сок для запивки водки. На раскинутом брезенте крутые яйца, куры, домашние соленья…

Мы с Кукурузовой на бревне (театральная ложа).

Морковников один, одинокая Лёка.

– Какая звёздочка в «спецчасти»!

– Не на вашем погоне, товарищ командир! «Капитан, никогда ты не будешь майором», – перекрикивает магнитофон.

– Кто так режет хлеб, молодой боец! – он отбирает у неё тесак, реквизит предстоящей вендетты.

– «Где ж ты мой сад, вешняя заря!» – поют тёти-канцеляристки.

Их пение прогоняет от костра молодых. И я когда-то: пальцы «в замок», а голову – в небо, мяч легко сбывшейся мечтой падает в руки. У деревьев корки льда, а над игроками солнце прямо радиоактивное. Офицеры, молодые офицерши и Лёка объяты общим азартом, в котором и азарт индивидуальный. Шаровая молния – от неё к Морковникову и обратно.

«Стриптиз» Лёки: в открытой маячке она фарфоровая. И другие игроки кидают куртки на ветки. Кое-кто голый до брюк. Но не Морковников. Некоторые думают: стеснительный. Никаких пикантных анекдотов, говорит мало… Мы, бывало, ляпнем (маленькая фривольность), а он краснеет от алого до терракотового. Супруга нам кое-какие интимные детали, и никаких с ним фривольностей.

Он немало лет как из военного училища. Тогда – длинный, худой. В новенькой охровой форме, как недозрелая морковка бледного цвета. Фамилия к облику идеально. Но годы идут и, пардон, хрен, но молодой (тридцать пять).

Публика выдохлась, эти играют. На бревне вывод: спортсменка.

Конец маёвки – будим рядового. В крытую бортовую, и – вперёд с песнями. Морковников накидывает куртку на плечи деве. У контрольно-пропускного пункта вылезаем, офицеры ссаживают дам. Нам с Кукурузовой не в военный городок. А где эта пара? Да, он куда-то с ней!

Накрапывает. В голове круг играющих, генеральская родня, капитан Морковников… На обратном пути она тихая, он робкий, но опасный. Н-да… «Звёздочка слетела…»

Зависть наполняет меня. На кухне опять окно не на шпингалете! Бухаю рамой: палец до крови (какой там маникюр!) Вовка храпит. Кровать пора другую, но: «Где деньги, Зин?» И… месячных нет три недели! О, только не это!)

Дневник

Как с тренировки (давно: спортивная школа, я капитан). А с этим капитаном мы под дождём. И во дворе вода. Ноги мокрые. Хохочем, напугав охранника. В лифте зеркало, где я в его куртке – девчонка в коротеньком пальтишке, не отпускали, но надела куртку брата. У меня не было брата, я никуда не сбегала. «От и до», как военный.

Едем три минуты, но это – перемещение во времени. Мраморный пол, зелёно-красный ковёр, цвета фуражки пограничника. Далёкая застава. Молодые мама и папа. Тут территория демаркации, а мы нарушители границ. На двери ремни – грудь великана-вояки.

Хватит об ерунде: лифт, дверь, ковёр… Надо звонить! Открывают! Мы входим. На лице вдовы майора Турсинa лишнее выражение на миг: «О, вы не одна». Тут же вымуштрованное: «Нормально, что вдвоём».

У меня индивидуальная ванная, – удобство нравится гостю. Вдова вкатывает молоко и бублики, но мужчине надо еду, выпивку. Вкатывает гастроном. Её немое удивление: «И вы будете это есть и пить?»

Едим (и я). Ледяные ноги пробую растирать. Он берёт мою ступню. Греет обе, трёт руками. Его лицо…

– Что с вами, товарищ капитан?

– Дверь закрыть?

Магнитофон, «Битлз». В дуэте могу выдать не ту партию, и неверный шаг разбудит обоих, как лунатиков вдали от окна. Ему доверяю, отдаю и ноги, и руки, и он руководит.

– Ты хороший руководитель.

– …с таким подчинённым.

Не врач, но я его не стесняюсь (докторов до сих пор).

– …Together! – магнитофон.

Жар его тела. Рыжий-рыжий жар… Новое облучение.

Впервые отворяю дверь в пять утра. Его кеды – нейтральной полосой, которую переступил. О, милый преступник, ломающий льды!

В окно ванной комнаты видно, как выходит из ворот… Я счастлива. Но реально быть ещё счастливей?

Завтрак. «Иди, остынет». Им хватило ответа в одном моём взгляде! Как я их люблю!

Тук-тук, и:

– Пардон, заспалась!

Одета в белое (прямо невеста).

И «жених». Бумаги в его руках подрагивают, вроде компрессора, – под окном долбит асфальт (и в этот май на этом месте).

– Добрый день! – нам, и – к Лёке.

Его слова глушит рёв отбойного молотка. А её ответ в интервале:

– Нормально.

Он – к дверям. Мы с Кукурузовой громче перфоратора:

– Документы, Сергей Григорьевич!

Папку – на край моего стола. И Лёка выбегает.

Мы – к окну. Они – двором. У клумбы, где вольная трава, жестикулируют: она обеими руками, он одной. Вторая в кармане брюк (против Устава): не готов козырнуть старшему по чину. Вроде, отдельно они, но близость крайняя. Скорость космическая, – переглядываемся мы.

С обеда крадёмся к двери: она там!

– Мне давно надо было в батальон! Милка, не плачь! Наберу домашний вечерком…

Подруга? родня? Ей «давно надо было в батальон»! Болтовня и на работе, а у обеих дома телефоны! Нам – шиш проведут.

Кукурузова пыхтит, как паровоз, готовый к отправке:

– Сергей Морковников капитально женат.

– О, да!

Лёка боится мою огромную напарницу или делает вид, думая, – отстанем.

В нашем тандеме я – амортизатор:

– К сожалению (надо бы – к счастью, да оговорилась), он любит жену. Она – идеал.

– О, да.

– Дочка копия Инна Викторовна, а малыш, – копия Сергей Григорьевич. Имя, как у папы, Сергей.

– Отца нет, и дети – наполовину сироты. Вот я потеряла родителей рано, – унылая поэма Кукурузовой.

– Дети – цветы, – одёргиваю, управляя этим асфальтовым катком. – Одиноких хватает. Эдуард Носырев, например.

Лёгок на помине.

– Эдуард Трофимович, удалось вам на концерт Магомаева?

– Да! Я ради великого искусства… Три года в музыкальной школе на фортепианном отделении…

Так может долго. Выглядит неплохо. Нос, правда, – клюв глупой птицы.

Лёка его не помнит: игра, где был не один Морковников. Эдуард крикнул: «Лёка, вам не взять мой пас!» Отбивает. Но не ему…

– …билет купил на улице у какой-то старушки. Её старика отправили в больницу.

– И чем кончилось? – Лёка разглаживает на столе дерматин в мелких ромбиках, не глядя на Эдуарда.

– Арией Фигаро.

– Нет, со стариком.

– С… каким?

– С тем, по чьему билету вы… Умер или жив?

У него рот открыт, глаза – хлоп-хлоп… А Лёка – в автоматический режим: руки всплеснулись, с них брызгами огоньки колец.

Кандидат линяет.

– Бу-бу-бу, гу-гу-гу, ду-ду-ду, – громоподобный хохот Кукурузовой и – добавление: – зану-ну-да…

– Эрудит, холостой, – напоминаю цель.

– …пунктуация, орфография, – опоминается она.

Мы ей доклад Морковникова. Увидит, каков грамотей. А вот и автор: китель нараспашку:

– Где тут моя сводка по стрельбам?

– Дочитывают, – киваю на Лёку.

Он от меня отходит к ней.

– …медленно, надо в военном темпе: раз-два.

– Предлоги, товарищ капитан, вы пишите слитно.

– …но «с водка» правильно: «с» отдельно?

– Одно правильно.

– Нецензурное проскочило!

Она поднимает глаза, в них – распластанность перед ним.

Дневник

Источник любви не в нём, а в ней. Именно её одаривает небо. У меня так не было никогда. Подарок, на который не надеялась.

В гастрономе колбаса… Начальники не против беготни по магазинам (берём и на них).

У КПП Морковников.

– …На тебя взять?

– Ладно, – делает одолжение.

– Ты ему – бюро добрых услуг?

– Инна Викторовна – ценный блат. А он… неграмотный…

– «Г» фрикативное, – дополняет Кукурузова.

Она – гора. Руки не маленькие, но так выглядят на громадных боках. Рядом я, тощая.

Давка. Впереди фронтовики: дедки и бабки. Мы – плечом к плечу. Наконец, с товаром.

А в кабинете капитан Морковников у стола, где Лёка с ногами врозь под пышной юбкой! Герой линяет, не имея информации, куплена ли ему колбаса.

От Кукурузовой – трубный пых:

– Кабинет служебный.

– Черёмуха цветёт, – меняю направление трактора.

– Всё уж отцвело, – Лёка в облаках, на дереве, как птица на ветке. Пальцами водит по столу: дерматин натянут не туго.

– Любви у тебя не было. – Я, как мать, моей Ленке будет тринадцать.

– Ну, да, – пальцы проминают борозды между досок – «кюветы» вдоль «дорог».

Кукурузова прямой наводкой в цель:

– Вы девицей ему достались?

Лёка – в дверь. В окно видим: она у клумбы. Чернозём – театральный бархат, недавно высеяны цветы. Глядит так, будто уже их видит.

– Медитирует. Иноземцев «хотел выйти в астрал». Теперь в дурдоме…

Болтовня о сокурснике: давненько с приветом, с «идеалистическим мировоззрением». Но в дурдом слишком…

– Давай-ка колбаски…

Умнёт и триста граммов с белым хлебом. Поглотительница пищи. На пирушках, как правило, торты. О «наполеоне» уверенно: «Мне четверть». Отрезают, лопает… Я мало ем, мы с ней, как «толстый и тонкий».

Лёка на краю стола! Тебе мебель дана для работы, а не для любовных утех! Она в колготках? А не в чулках ли она?! А Морковников? Вид культурный был, а то бы так легко не отпрыгнул… «Всё отцвело»! Нахалка!

– Плевать! – бодрится Кукурузова, но уплетает маленькую порцию.

Далее – «телефон доверия». С меня:

– Соседи заливают… Иду в домоуправление…

– В суд! В доме одна отсудила у верхних, но, когда выплатят… А твои верхние наверняка!

Я киваю благодарно.

– До двенадцати не могу уснуть: ребятня с гитарой. Выглядываю: уйдёте или вынести! Не верят, – хохот, треньканье. Беру одного под мышки и – во двор. «Молодец, “Жеботинская”!» Угомонились.

– А Вася?

– На более трудный вариант… Оттого и не будила.

– Будить Васю! – напоминаю пикник, который он прохрапел.

Мы работаем, вычитываем тексты и… улыбаемся…

Дневник

На небе облака. Дают они «знак». Какое-то время будет необыкновенно, а далее… солнце уйдёт в плотную, как чёрная дверь, тучу. И не выглянет. Никогда.

Книга (подарок Милки) “Записки у изголовья” (автор – Сэй-Сёнагон): “Однажды слуга, посланный придворным, принёс мне ветку сливы. Цветы с неё осыпались. К ветке была привязана записка: «Что вы скажете на это?» Ответила двумя словами: «Осыпались рано». Придворные, толпившиеся у Чёрной двери, принялись скандировать китайскую поэму: «На вершине горы Даюй сливы давно облетели»…

2. Партнёрши по «Кама-сутре»

День Победы в тёплый день на горке. Рядом с улицей тропа вверх. Берёзы, кусты. На плато «комната с мебелью»: низкие камни – скамьи, повыше – столики. Небывалая жара, а на горке рай…

Выпивка. Бутерброды куплены в кафетерии. На ломте хлеба – колбаса; разрезанные вдоль: крутое яйцо и солёный огурец.

Официальное торжество в актовом зале, но офицеры и тут в парадных мундирах. Дамы нарядные. На мне синее платье, в котором я менее «синий чулок». На Кукурузовой огромное, с виду – парашют. Морковников рядом.

– С победой! – его улыбка. Когда в полную силу, ещё та улыбочка…

– С «победами» у тебя «хоккей», – намекает Кукурузова.

Я торопливо:

– Мы пьём за наш народ, за его доблестную армию, – стопка над моим платьем и над его парадкой.

Темнеет в этом леске сказочном, но я храбрая: он рядом.

Кукурузова выдаёт анекдот от Васи (техник на стройке). Герой – копия Подзаборин…

Комбат Дуськов со своей половиной (против неё он – треть):

– За крепкую офицерскую семью, товарищи!

А Лёки нет! От граммов, принятых, как лекарство, у меня голова кругом. Камень, на котором мы с Морковниковым, обретает виртуальный наклон, и я сползаю, готовая к объятиям. Раньше такого не было, думала – не будет никогда. Но… На краю я! Нет никакой опоры, – его нет! И мы уходим. Я – бегом. Кукурузова – топот рогатого скота…

На улице яркий фонарь. Морковников. На шее у него Лёка в кремовых брюках и в коротенькой майке. Жара, но не только. И никого не видят. Трамвая нет. К ней ехать в центр.

Батальон – орган, вживлённый в тело города. В центре оперный театр, в котором во время войны, в эвакуации, пели знаменитости, и в мирное время гастролируют на радость Эдуарду-меломану. Штаб округа, обнесённый цепью, протянутой в кольца чугунных болванок. «Дом офицеров» напоминает огромный танк, но шпиль (боевое орудие) не на том месте. Капитальные дома за капительной оградой…

Я не верю! Морковников не до того удалой. Должна быть другая дислокация! Оглядываемся: они там, трамвай – мимо. Неподалёку батальон: казармы, офицерские дома… Батюшки-светы, в тапках на босу ногу, в плащ-палатке, на голове – лохмы, Инна Викторовна Морковникова! Какие-то метры до него в обнимку с Лёкой!

– Девочки, милые, он опять!

Из-под полы военной хламиды (прямо часовой, готовый к бою с нарушителем границы) кухонный нож. Я, было, наклоняюсь, да вовремя тюкает в голове – отпечатки пальцев! Инна Викторовна подбирает орудие будущего убийства (мужа? девицы?) К убийствам ей не привыкать. Она Косая в абортном отделении. Делает операции: удаление плода (конвейер смертей). Зав отделением, могла бы не оперировать, но рук не хватает.

– Эта девка генеральская ему карьеру испоганит, могут не дать добро в зэгэвэ. О-о! Реву третий день. Я маршалу напишу!

– Какие маршалы, Инна Викторовна, – дундит Кукурузова.

– Вы думаете, он, как раньше?

– Дело рядовое, – говорю я, а в голове милый, но твёрдый голосок: «Милка, не плачь…» Не рядовое! А какое? Нет догадки.

– Убедите её, – вводная Инны Викторовны (для нас – командир).

Кукурузова с непонятной готовностью:

– Убедим!

– Если надо, звони, и ты звони, – немного – и не плащ-палатка, а белый халат.

Предотвратив вендетту, отводим благодетельницу к дому.

Вдвоём обдумываем. Не приказ, – метод.

– Всё ей выдать.

– Не надо «всё».

– «Надо, Федя, надо», фу, чёртова жара…

– … и… «инструкцию»?

– Именно!

– «Инструкция», – умоляю (это позор для капитана Морковникова!) – крайний вариант!

– Это крайний.

– Тебе надо к Инне Викторовне?

– Девять недель.

– А противозачаточное?

– Эффекта ноль, да астма…

Недавно Вася едва не перевернул телефонную будку с бабкой, «скорая» вовремя…

– И я готова помочь Инне Викторовне, – одно лекарство пили, и «эффект», наверное, одинаковый.

– Тут не только Инне Викторовне, фу, жара, тут и Леонелле этой Аполлинарьевне, чёрт бы её побрал вместе с жарой.

Эта идея легла в основу «сценария».

Первый батальонный роман Морковникова – и у коллектива оторопь: молоденький, робкий!

Канцеляристка, нанятая из цивильного мира (как у Лёки первая любовь), в «кабинете доверия» доверяет нам тайну… А Инна Викторовна находит и подтверждение оной: «Вот откопала в его бумагах с инструкциями… – Бледные фотографии: “Сто позиций”. – Я врач, но такое…» «Любовь, она “не вздохи на скамейке”, а эта чушь, – Кукурузова кивает на бумаги, – инструкция для вакханок…» «Инструкции» даём ход. Мы, начальница канцелярии Дуськова, особистка Недостреляная, председатель месткома Ривьера Чудакидзе, немного уважаемая (на тот момент её Алёна – дитя, не готовое для разврата), и в итоге документ:

СЛУШАЛИ: о распространении женщиной, которой не удалось разбить крепкую офицерскую семью, сколько она ни пыталась, домыслов, порочащих имя офицера. ПОСТАНОВИЛИ: поставить на вид.

Но тот, кто «поставлен на вид», готов и на вылет. Приказ, – и эта девица вылетает через контрольно-пропускной пункт. Мы любим воинскую дисциплину, необходимое в армии доверие к вышестоящему лицу. Это честно. В любой, якобы, демократии, одна подлость. Никакой власти демоса в мире нет и не будет.

Морковников, как и другие офицеры, не бывает на заседаниях канцеляристок. Узнав, краснеет. Этот жар… Золотое свечение… Девица выгнана, а капитан – на плац. Палит день, другой…

Гинекологиня уверена: болен. Отклонение. Патология. Горячо оглядывает он какую-нибудь молоденькую офицерскую жёнушку в коротенькой юбчонке, но супруги коллег – табу. Я бы на месте комбата запретила наряды. В них, как перед автомобилем: вдруг откажут тормоза.

Да, доходит до разбора партнёрши, до стрельбы… Сергей Григорьевич между долгом, любовью к детям и их мамаше, и, вроде бы, любовью к любой в его вкусе. Вкус не требовательный. Чтоб фигура, да тряпки модные. Непонятно. Его благоверная – эталон. И, правда, болен.

Первого мая на бревне я с ухмылкой: невысокого ты полёта. Был бы принц неземной, а тут – как «сто позиций» откатает, – на плац… Он и добровольно прекращает, и богиня-гинекологиня могла бы не «точить нож» (на него? на соперницу?), готовая «дойти до штаба округа» (как минимум). Но бывают и крайние случаи, и мы в обмен на её врачебное внимание спасаем карьеру отца её детей, добиваясь, чтоб партнёрша по «Кама-сутре» с рыданиями покинула и его, и батальон.

Дома осколки на полу (сынок выбил витраж в кухонной двери). Вовка дрыхнет крепко, пьяновато, да и утомлён на работе. Мастер цеха на военном предприятии. Ору на Игоря (Вовка не слышит), отправляю баловника спать, с Ленкой моем пол и, наконец, на покой. Морковников… Его руки на Лёкиной талии… А мы с ним? Я с ним на одном камне! Его близкое тело в раскрытом кителе. Колено, обтянутое парадной брючиной цвета морской волны, готовой меня накрыть… Выбегаю на балкон. На тротуаре двое пьяных. («Нецензурное проскочило?») Рукой о перила! Опять рана. Одиноко: пустыня… Пустынно – пустырник. Выпиваю полфлакона. «Где ж ты мой сад, вешняя заря?»

Дневник

От моих «кавалеров» (говорит тётя) эрудированных никого «зажигания». Аналог: в автомобиле, мотоцикле. Не отдаю им ключ, которым меня легко заводить.

Отсалютовали праздники, отгремели парады, мы с Кукурузовой ищем ответы. Кто виноват и что делать?

– Он не виноват!

– Ты прямо на нервах, – монотонная интонация психиатра: – А у меня Димка кота посадил на цепь («…там кот учёный всё ходит…») Отцепляю: наш кот и таблицу умножения, как ты, не знает, и «ходить кругом» не будет…

Мне смешно, с нервами нормально.

… – Пардон, заспалась! – вбегает коллега.

– Вы, прямо, сурок, – балагурит Димкина мама.

– Сова.

Вроде, нормальный ответ, но не для меня:

– Пьяные под окном?.. – Это у нас пьяные матерятся, а у неё – генеральский дом, охрана…

Платье на ней яркое. Попугай ты, – завидую про себя.

Телефон. Морковников. Ей. Наверное, приглашает на плац (учит стрелять в обход инструкций).

– Не могу, товарищ капитан, много работы… – (ответ не слышно). – …Руководство не требуется… Я не говорю, что вы плохой руководитель. Но я подчиняюсь майору Звягинцеву… Нет, вы не правы, он «ориентируется». В своём деле, – трубку кладёт. Никого не видит от любви…

– Любовь – не порхание мотылька, – Кукурузова начинает выполнять боевое задание. – Мы с Василием на целине водили один трактор. Студенческая свадьба, двое детей, уважаем друг друга.

Лёка работает в очках. Сняла, щурится.

– Мы давно знаем Морковникова, – я оглядываюсь на дверь, – у него… как бы это деликатно, одна… интимная беда…

Лёка теряет и высокомерие, и прищур не оптический.

– В медицинской литературе об этом недуге… – Моя товарка готова выдать детали, но я пихаю её в мягкий бок: не время!

А вот и «больной», улыбаясь (реакция на их недавнюю телефонную болтовню).

– Мы давно не пили чай, – огонёк любовной лихорадки для другой, иллюзия – для меня.

– С превеликим удовольствием!

Торопливо (вдруг передумает), лью заварку (он пьёт крепкий). Кукурузова экономит, чай куплен на паях. Поверх чашки, моего презента ему для таких чаепитий, глядит он не на меня, а на Лёку. Она делает вид, – работа! Открывает один словарь, другой, но, наверняка, думает над интимной информацией.

– Как Селёженька, как товалищ капитан? – ломаю язык: его ребёнок рыженький… Мой Игорь не так мил, да и старше.

– Начал выговаривать «р»: «Ррота, стрройся!» Ладно, потом… – Чай не допит.

И Лёка выпархивает.

Я – на разведку…

В коридоре темноватый уголок.

Оттуда:

– Какая «интимная беда»? Я как все… Лёка, ну, Лёка…

Юркаю в туалет, но дверь неплотно: она! Каблуки цок-цок, на коротенькой юбке бантики. Ноги ровные, необыкновенно белые.

Морковников курит на деревянном ящике для песка. Над ним длинный баллон огнетушителя. «Место для курения». «Памятка»: «В момент возгорания…» Дымят, как правило, в комнатах.

– Сигарету?

– Вам давно известно, я не курю, к тому же – общественный инспектор пожарной охраны.

– Огнетушитель никто не украл, – улыбка.

Ты «не как все», – готова крикнуть, ты – необыкновенный! Слёзы откуда-то, град. Убегаю. В кармане кофты валерьянка. Итог «подвига разведчицы». А что за ерунда у меня в голове, тупой от валерьянки, о «необыкновенном»? Он болен! Инна Викторовна права!

– До-ку-мент!

– Дверь плотней, – Кукурузова вынимает из ящика «Красную звезду». Между страниц – бумаги.

– Вдруг кто войдёт, киньте в стол, – кладу перед Лёкой.

Она, бегло глянув, с каким-то недоумением, но никакого испуга, нами ожидаемого.

– Это его, – торопливо добавляет Кукурузова, – и вы будете объектом этих трюков.

Бумаги отдаёт. Не углубилась! Другие брали домой. Дуськова, и та. Целых сто позиций и требуют нереальной при её комплекции акробатики.

Идём в другой корпус на обед:

– Проняло?

– Калибр крупный, впереди рукопашный бой! – вдохновенная я, недальновидная.

В офицерской столовой Лёка нагло – к одиноко обедающему Морковникову. Не дай бог, прямо тут. Еда в горло не лезет. У меня кусочек варёной говядины. У Кукурузовой блинчики с творогом (гора).

Ведём наблюдение. Лёка говорит… О чём, нетрудно догадаться. Он кивает. И улыбка… Эта его улыбка… Вроде, робкий, но такой уверенный! И хохот! Она – звонко, он – низко. Лучи на его погонах, на её кольцах и браслетах. Её руки дают понять: она умрёт от хохота, ей богу, умрёт… Убегает. И он уходит. Идеальный офицер, впереди «зэгэвэ»… Не достало! Права моя коллега: вариант крайний.

Во дворе догоняет Ривьера… К слову говоря, мы с Кукурузовой не родня военных. Она устроилась (майор Звягинцев друг её Васи с пионерлагеря) а я её протеже. Но к нам уважения больше, чем к иным офицерским вдовам.

Ривьера Чудакидзе – обще-батальонное пугало:

– Вы заметили: с девицей в столовой!? Не обратить ли внимание Инны Викторовны (мне не надо), а вот Алёна опять…

Кукурузова пыхтит. Готова выдать в адрес Алёны… Именно мы организовали ей прерывание беременности. Потом Инна Викторовна укорила: «Одиннадцать недель!» Нормальный срок – не более девяти.

Эх, была, не была! «Капитальное мероприятие» даёт, как правило, полноценный эффект!

Дневник

Ночью дождь. Капли падают в ритме… Барабан полинезийского племени. Ритм танца. Мы теряем ум друг от друга на улице, на плацу, в коридоре, в «спецчасти». Моя комната и ванная – эдем, правда, с грехопадением. Нереально быть ещё счастливей! Но… «нельзя судить: счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер» (Монтень).

Мы с Кукурузовой едва успеваем с предварительной работой, – Лёка. В триумфе уверены, но волнуемся: впереди выход актёров. Дело необходимое (плевать на Алёну – и я подзалетела).

Лёка, работая, тихо напевает:

– «Один раз в год сады цветут…»

Будут тебе сады, думаем мы с моей напарницей. Её голос – мой, чревовещательный.

Телефон. Я на нервах. А это Лёку.

– …я счастлива, Милка. Будто летаю в облаках. Наберу дома, но могу быть не одна. Ха-ха-ха! Милка, не плачь!

Тишина кратковременная. Бряк в дверь…

Лёка не входит без стука (тук-тук! «Пардон, заспалась!») Уверена (?): мы болтаем о ней. Голосок молодой, в нём – учтивость рoбота и никакой теплоты. А тут ждут ответа (наши вваливаются так).

– Входите!

Инна Викторовна на цыпочках, боясь. Не удара сверху? Почти и произойдёт. К окну её (а не надо бы!) Ночью дождь, от ветра колотит ветками в окно вековая липа, немало видевшая на веку.