Текст книги "Спасатель"

– Заткнись, падла.

Какая-то возня была у торца барака в тени. Слышно было, как от ног дерущихся летит щебёнка, ударяют, шипят, рычат сквозь стиснутые зубы. Черемискин-Ксёндз, второй его дружбан. А тот, кого метелят, молчит, упал, дубасить продолжают. Ряпосов мог обогнуть, но, точно поезд с намеченной остановкой в скором счастливом завтра, никуда не свернул.

– А-а, Ряпа, проходи, – узнал Ксёндз, блеснув при свете фонаря приодетыми зубами, калган-голова у него громадная, тело длинное, ног почти нет, они тощие.

Склонясь над избитым, Ряпосов узнал в нём Горелова:

– Ты жив? – ответа не было.

«Ах, ты, карла», – подумал, и тут же Ксёндз свалился под его ударом, прижав руки к животу. Когда тащил избитого, понял – тот в сознании. От забора падал безразличный ровный свет прожектора. Ряпосов вовремя оглянулся: Ксёндз вставал, чтобы прыгнуть и вцепиться, руку держал на отлёте и чуть назад, и Ряпосов, скорей, почувствовал кусочек металла, сверкнувший в его руке. Тот крался по-звериному и Ряпосов кинулся первым.

…Утро выдалось темноватым, сонным, полоскал дождь, но Галина встала, оделась, обула резиновые сапоги… На дороге колея заливалась водой, затягивалась густой грязью. С одной стороны был плетень картофельного поля, с другой – «зона»: забор с вышками и с ещё непогашенными фонарями. Грибов было хоть коси… Она думала строчками из письма Ряпосова: «Мать у меня хорошая. И хоть лишали её родительских прав, и я вырос в интернате, но теперь она не пьёт. Вкусно готовит, особенно грибы в сметане». Впервые повару Галине захотелось накормить вкусной едой другого человека. Выйдя на поляну с полным ведром, распрямилась, глядя в туман просеки: «Успеть бы сготовить до его прихода». По её лицу плыла улыбка. Она сдёрнула с головы клеёнчатый платок и шла, не обращая внимания на дождь, как бы слившись с ним, чувствуя себя необыкновенно счастливой.

…В лазарете Костя Ряпосов не видел белёных стен, не видел окна и фельдшера Зиновьеву. Он не видел срочно вызванного, поднятого с постели молодого энергичного врача… Костя Ряпосов не слышал, как его повезли из лазарета куда-то, но потом вернули… Нет, когда повезли, слышал, но подумал, что он в интернате: тарахтит грузовик во дворе у кухонного крыльца.

А потом он увидел небо и услышал шелест. Это нитка соскальзывала с катушки, потому что её настойчиво тянул ввысь маленький бумажный змей.

После путины

Темно было в порту. Сине-чёрный снег, яркие блюдца иллюминаторов, и даже на парадном трапе темно. Шли парни рядом пристанью вдоль пассажирского трёхпалубника: белый борт, как сахар. Витька Юдин попросил прикурить. Первый раз пламя задуло, на второй – сигарета, слабо вспыхнув, зашлась. Тепло стало Витьке Юдину. И тут они оба, не знавших друг друга парня, увидели девчонок, тоже не знакомых между собой попутчиц. Помогли им дотащить сумки до каюты, в которой девицы эти, опять-таки, случайно оказались вместе. Они в одно время покупали билеты в кассе морского вокзала, похожего на стеклянный коробок. Светятся его прозрачные стёкла среди морозного вечера. Всем четверым хотелось поскорей покинуть город Петропавловск-Камчатский с его главной длинной улицей вдоль причалов и сопками на окраинах там, где нет моря.

Поставив сумку, куда велела женщина, Витька Юдин присел вежливо на диванчик у стола возле иллюминаторов (их два, будто у каюты было два глаза, глядевших в прибрежную темнотень). Парень (бородач), с которым столкнулись на причале и который поднёс сумку другой девице, тоже никуда не уходил. Оба ждали: попросят хозяйки каюты их отвалить (Витьке Юдину – на корму по правому борту) или нет? Одна из девиц говорит другой:

– Напротив каюты есть душ. – И вышла, а им ни слова.

Другая тоже на незнакомых парней – ноль внимания: сидит на койке, роясь в багаже, что-то достала и ушла, а они оба всё незамеченные. Но и не выгнанные. Первая вернулась. Села у стола и закурила. Крашеная блондинка. Глаза под светлой чёлкой карие, тёмные, будто со старинной иконы. Руки крупные, пальцы в кольцах. Одета так себе, а волосы сухие (не стала мыть). Видимо, знает, что на судах вода в душе опреснённая, но не до конца, – похожа на горячее бледное пиво. Парни переглянулись. Витька понял: бородачу женщина не понравилась.

Лёха погладил бороду и посмотрел на Юдина, и ему, ещё не знавшему этого человека, показалось, что с точно таким парнем он как-то подрался в порту. Может быть, тот? На бабу Лёха не претендует, а вот девчонка… Таких много у них в посёлке каждую путину. В белых халатах. И на заводе рыбном, и в столовке, и в клубе, и в бараках, и на сопках в ковылях с местными парнями, которых каждый сезон нехватка. Первый раз Лёха ушёл на сопку в шестнадцать лет.

Толстая дверь в душ закрылась плотно, надёжно за Надеждой. Не видимая Лёхой Надя вытерлась мохнатым полотенцем. Всё позади: дощатый барак, луна над Шикотаном… Уезжала она на восток – каркала родня: «Добром не кончится…» Оказалось: работа почти сутками в резиновых сапогах, в холодной воде. Весь посёлок – сплошной девчатник. Денег заработала, ни разу не простудившись. Под финал, – смелая, туристка, подалась рейсовым пароходом на отсмотр достопримечательностей: сопка Любви, Ключевская сопка, где до сих пор случаются извержения вулкана. Будет что рассказать. Девчонки, с которыми Надя в одной каюте с Шикотана ехала, вернее – плыла, ещё правильнее, шла по морю-океану, решили подзадержаться на Востоке. Какие-то моряки посулили им работу на сухогрузе. Надю не проведёшь: раскусила, какого характера могут быть эти заработки, а потому приобрела билет до Владивостока. Оттуда она и полетит самолётом домой, полная светлых впечатлений.

– Какой солёный душ! – воскликнула Надя, вернувшись в каюту, и удивилась: парни ещё тут.

Один необыкновенно видный с бородой. Второй – тоже ничего, с большими плечами… Может, они знакомые этой женщины, потому и багаж помогли дотащить? Надя сделала вывод: у неё всё так хорошо закончилось на этом востоке! Смешно сказать: девицей уезжает! Но об этом никто её, конечно, не будет спрашивать! Ха-ха-ха!

Августа курила. В каюте по тяжёлым китайским портьерам гулял ветерок невидимой, но исправно работающей вентиляции. Дым от сигареты поднимался и уплывал в неё, а после – в море, где он, наверное, садился на крылья жадным альбатросам, улетал на плавбазу. Там в наклон над вонючими бочками долгий сезон отстояла Августа, складывая селёдку серыми спинами одну к другой…

Корабль плыл… Среди темноты подвижного, по-великаньи верещащего моря, он продвигался по курсу, как надо: не торопился и не медлил, а просто шёл себе туда, где его ждёт неизбежно тёплый (и зимой) причал. Августа загасила сигарету и подмигнула Витьке Юдину.

Он-то думал: суровая женщина, докурит и выгонит, и они с этим парнем пойдут пустым освещённым судном искать каждый своё законное место… Судно называется «Ильич». Не раз с этого «Ильича» для Витьки начинался далёкий Владивосток, дорога вдоль побережья в бухту Светлую, где и родился, и прожил все свои двадцать четыре года удачливый парень Витька Юдин. Из лёгкой сумки добыл портвейн и стакан, который превратился, точно матрёшка, в пять мал мала меньше. Женщина улыбнулась. Взяв один, покрутила в сверкавших новым золотом руках, рассматривая сгорбленных японок, точно старушек с ненормально молодыми лицами.

– Мне, чур, самый большой!

Юдин посмотрел в её смеющиеся глаза и, как ожёгся. Налил всем. Пятый стаканчик, вроде, лишний, остался в стороне, кого-то поджидая.

– Сайры не было в этом году, – сказал Витька на пробу, но не ошибся.

– Погодные условия, – подхватила Августа.

– Ой, у нас на Шикотане, в Крабозаводске, было цунами! Мы на сопки лазали, но так ничего и не произошло! – восторженно сообщила Надя.

– У нас все причалы смыло, – сказал Лёха. – А в Крабозаводске не может быть такой волны: там закрытая бухта.

– А ты на каком острове был? – спросила девушка.

– Почему «был»? Я живу на Кунашире. Я местный, родился на Курилах.

– А-а… А я из Гусь-Хрустального.

– Что за Гусь?

– Город недалеко от Москвы…

– Зато селёдки было полно, – сказал Витька Юдин.

– Да, – согласился Лёха, навалясь на стенку, чтобы лучше видеть рядом сидевшую девочку. – Шли мы как-то с полным тралом… А тут шторм. Ох, и мотало нас (курс сразу потеряли). Выбросило бы на скалы, да боцман догадался, штурвал закрепил. По кругу ходили. Стихло, выползли из кубрика: ба, первый снег! Отчаливали: на берегу трава зеленела, а тут всю палубу замело, – он говорил, успевая ловить восхищение в Надиных глазах, прикидывая: пошла бы она с ним в ковыли?

– Пьяные были все, что ли? – засмеялся Юдин (вот кого не проведёшь) – …если «курс потеряли»… На чём ты?

– На МРТ[6]6
  малое рыболовное судно.


[Закрыть], – немного обиделся Лёха, – кого ещё может так валять?

– Не скажи, джонки у япошек мельче.

– У них плавучесть.

– Я – на рефе[7]7
  рефрижератор – судно, оснащённое морозильными установками.


[Закрыть], – сказал Витька.

– На каком?

– На «Мише Совенко».

– Видел, вы у нас на рейде стояли, – сказал парень и отомстил: – Ну, и корыто…

– Да, ржавенький, – согласился Юдин, – но пока ходит. Я полгода не был на берегу, – добавил как-то грустно, – забыл, как по суше ходить, не качаясь. От Владика шли до Курил, а потом – на Магадан…

– Ох, и надоела эта рыба за сезон… – сказала Августа.

Она не стала рассказывать про бочки, про соль на руках и на губах, про ноги в резине, по колено в воде, и про шторма, про шторма… Юдин смолк обрадованно: женщина улыбнулась кротко, и его снова, как обожгло.

– Ну, что? – спросил хитро Витька, зная, – сейчас он удивит попутчиков! – Знакомиться пора!

Засмеялись от неожиданности, от удовольствия. Чужие люди, имён друг друга не знают, а разговорились! Всё – путина… После неё, как после ада, есть рай. Ад – рай. Счастье на земле состоит из этих двух слов…

– Меня – Августой, – сказала Августа так легко, будто всю жизнь только и делала, что знакомилась с рыбаками на идущем ночным морем судне.

Портвейн кончился.

– По второму кругу надо бы, за знакомство, – сказал Лёха.

Он представил, как уходят они с этим парнем (назвался тот и по фамилии, чего Лёха в такой ситуации никогда не делает), а девчонка эта (звать Надеждой) останется здесь в крепко запертой каюте, разрушив кое-какие его, только возникшие надежды.

– Знаю бармена, каюта по левому борту, – сказал Витька Юдин.

В прошлом году в это же время он также шёл на Владик с Камчатки. Но не знал он пока, что знакомый бармен списался, а в каюте по левому борту вместо старика живёт молодой.

– Пошли! – поднялась Августа.

Так сказала, словно не было в прошлом воняющего тухлятиной рыбного цеха, где ей платили «рубль за рубль». Не было и кубрика, где в тусклом свете сплошной ночи людей, как сельдей в бочке… И кто бы мог подумать: такое счастье – корабль мечты, шикарный и не призрачный. Снег с ветром шарахался в надёжно задраенные окна. Жизнь показалась широкой, как моря.

– Ишь, – подмигнул Лёха Виктору, – видать, здорово выпить захотела.

Юдин не поддержал. Но женщину, вроде, не задело.

– Домой еду, – объяснила она, – с мужем сходиться.

– А он-то захочет? – пошутил Витька, но получилось как-то завистливо.

– А его никто не спросит, – ответила она бодро.

От этих недомолвок стало Юдину жалко Августу, будто он давно за неё боялся, сам не зная, почему.

Сквозь зыбкий радостный сон Славик слышал, как по спикеру крутят надоевшую мелодию. Здесь всегда включено радио. Так положено: судно в открытом море, а, вдруг, пойдёт ко дну – все должны услышать прощальный «сос». К знакомой песне присоединился посторонний, но понятный Славику звук – стучали в дверь: опять – бичи[8]8
  здесь: тот, кто сошёл после плаванья на берег.


[Закрыть], опять – водки, опять – ночью.

– Василий… это Юдин…

– Нет тут никакого Василия, – Славик открыл дверь: – Понимаю: ты с путины, они с путины (мат по-английски, но рыбак не понял). Лицо у этого бича осталось добро-просящим… И тут увидел Славик за его плечом женские глаза…

– Сейчас оденусь, – прикрылся руками.

– Ничего, ты отлично выглядишь! – засмеялась женщина.

Славик определил: лет тридцать, не меньше – любимый им возраст противоположного пола. Джинсы надел, японскую рубаху, разрисованную пагодами и сакурами, каюту запер. Пошли в буфет, дверь которого Славик открыл своими ключами. Когда выскочил из буфета, Августа стояла у одной стены, Витька Юдин – у другой.

– А, пошли к нам, – пригласила женщина.

Рыбаку, естественно, тупому, грубому, это не понравилось, но неюная и красивая дамочка была непротив. Поддельный бармен Славик решил пойти на риск, ставший у него постоянным, а потому он ещё заскочил в свою каюту за гитарой и за рыбой, которую бич, не торгуясь, купил.

…Пока те трое шли пустым судном, и качкой их бросало на стены и друг на друга, Лёха успел хорошо разглядеть девочку. Она задёргалась по каюте: сумку стала открывать. Порывшись в ней, поднесла к столу зажатый кулачок, раскрыла. Лёха увидел, какая, в сущности, чепуха: божок узкоглазый из моржового клыка – такие чукчи делают. Радуется: купила на главной Петропавловской улице в первом попавшемся сувенирном ларьке…

– Кроме этого много с промыслов везёшь?

– Разве обязательно денег чулок? – протяжный вопрос.

Сумма, названная Надей, повергла Лёху в шок:

– Я на гулянку еду и то прихватил побольше!

Девчонка ответила твёрдо:

– Некоторые из-за рыбы дрались, за волосы таскали друг друга. Я эту сдельщину презираю!

– Я тоже не очень, – согласился парень вынужденно.

Повидал он таких пацанок, приезжавших на одну путину с материка. Но подумалось: эта по доброй воле не пойдёт с ним в ковыли. Только взошедшая луною мечта, похоже, скрывалась в облаках. В данном случае «ковыли» представляли из себя отдельную каюту с широкой постелью.

– Хочешь, во Владике все мои деньги вместе потратим… на кино, на театр… – Чуть не ляпнул «на кабак», заметил с облегчением, что её глаза потеплели.

Ветер заблудившейся чайкой бился в иллюминаторы. И кто знает, может, один раз так будет… Надо успеть, пока ветер не ушёл, пока корабль плывёт, и на палубах блестит наледь, и смотрит воспалённым глазом в корму маяк…

Рыба была большая, на срезе – сочно-красная, полстола заняла. Было их четверо. Стало пятеро. Занавески сонно подрагивают, будто страусы, вытканные в Гонконге, хвостами машут. Было их четверо, стало пятеро… Кто ж хотел иначе?

– Ну, пир, братцы! – Лёха поглядел на паренька уважительно. Лёхина мамка в пищеблоке, поваром в обжорке для вербованных. У матери руки пухлые, точно сдобные, а у бармена – тонкие, пальцы слегка кнаружи выгнуты, как у фокусника. – Ты и есть из буфета? – как-то не особенно поверил.

– А-ля посудомойка, – ответил непросто паренёк.

Витька Юдин на бармена смотрел иронически, будто не мог ему простить, что тот оказался на месте прежнего, с которым после прошлой путины он шёл этим же судном. Августа заинтересовалась и Славиком, и его гитарой:

– Сюда нажми, а теперь – сюда. Ну-ну, музыка получается…

«Чего он, маленький, сам, наверное, умеет, раз гитару притащил», – запоздало оскорбился Витька. Этот чувак голым открыл им дверь, и Августа его таким видела. Спросил ревниво:

– Песню-то какую-нибудь умеешь?

Славик улыбнулся небрежно, глаз не поднял, длинные волосы упали на щёки, светлые, волнистые. Стал играть и петь:

 
Где-то горит свеча,
Но далеко причал…
Море гудит, ворча,
это девятый вал.
Стихнет, уйдёт ночь.
Встретимся на берегу.
Как там моя дочь,
Я без вас не могу…
 

Пока парень пел, смотрели на него с нежностью, любя этого паренька вместе с его гитарой, вместе с длинной декабрьской ночью, вместе со своими хорошими мечтами о том, чего ещё нет, что только ещё будет впереди: за песней, за морем, на причале. «Хороший паренёк – чего делить? Один причал», – подобрел Витька Юдин… Собственная жизнь ему в такие моменты казалась ласковой. Как хорошо им с сестрёнкой жилось в детдоме в бухте Светлой… Светлые комнаты, светлые окна, за ними светлое море…

– Придём в порт – вместе гульнём, ребята! – потянулся с рюмкой к бармену Лёха.

– С меня довольно! – отказался Славик, чиркнул спичкой о джинсы, поднёс Августе прикурить.

– А я выпью, – сказала она с вызовом.

Вылила коньяк из большого стаканчика в рот, не закусила, а сжала губы и глядит на всех по очереди, а глаза её чернеют, становятся большими и влажными.

– О-ох, – Надя удивилась и отвернулась, прислонясь к холодному иллюминатору щекой, будто хотела остудить себя, слушая, как снег, точно крыльями, бьёт в толстое стекло.

– Ещё! – приказала Августа.

Бармен налил стаканчик до краёв. Августа выпила. И опять без закуски.

– По-ов-торить! – сказала она залихватски.

Теперь никто (и Славик) не хотел продолжения, Витька Юдин сказал резко:

– Тебе, наверное, хватит.

– Моё дело! – возмутилась женщина. – Я сейчас танцевать выйду! Музыку! – Августа вышла на середину каюты.

Славик заиграл, рука дрожала на одной струне. Он не знал, что исполнять для этой бабы. Захлёбываясь полилось: «Светит месяц…»

Августа волосами тряхнула, плечами повела.

– Фу, жара! – туфли скинула.

– Молодец! – захлопал в ладоши Лёха: – Давай, давай!

И Надя зааплодировала, но не так смело.

Хорошо пошла Августа… Да, разве в каюте разойдёшься? Витька Юдин расслабленно подумал: «И чего я останавливал? Пусть пьёт, пусть пляшет…»

Августа плясала. Кофту, расстегнув, сбросила. Лёха хохотнул: на груди у женщины оказалась прозрачная полоска из кружев – вот и всё бельё…

– Ну, уж, н-нет, – сказала Надя.

Лёха наклонился к ней, зашептал: будет любить её прямо с этого вечера. Девочка в ответ пожаловалась шёпотом: её, мол, предал друг, ушёл к другой:

– По-то-му-то я и завер-завербовалась на этот Шикотан, – пьяно пояснила она.

Парень сказал привычно:

– Не реви, я на тебе женюсь.

Августа уже не плясала, она просто дёргала молнию на юбке, наконец, юбка свалилась.

Славик играл на одной струне.

– А ну, перестань! – сказал Витька Юдин.

Но бармен-гитарист не останавливал своё трень-брень, хотя обращались к нему, а не к женщине, вполне невменяемой. Кивнув на Августу, снимавшую лифчик, Славик продолжал аккомпанировать. Застёжку заело, но лицо у Августы было уверенным: снимет всё…

– Пойдём ко мне в каюту, здесь шумно, – сказал Лёха.

– Шумно! Здесь не шумно, здесь какой-то вертеп! – гневно, но не очень трезво воскликнула Надя, впервые в жизни хватанувшая так много спиртного, доверив Лёхе нести свою дорожную сумку.

Качало. Сразу стало бросать от одной до другой стены длинного коридора, по которому они шли. Лёха стал поддерживать Надю под руку, соглашаясь с ней, мол, и ему не понравился «этот развратный танец». Они поднимались трапами, Надя не отклонила поддержку этого незнакомого человека. Какая сильная качка: перед глазами медные полоски ступенек… наплывали одна на другую. Надя вспомнила парня, которого совершенно зря любила… От этого воспоминания у неё так закружилась голова, что вдруг она куда-то стала проваливаться и падать. Опомнилась Надя на постели от ужасной боли, услышав вопрос, который, как она считала, ей никто не станет задавать:

– Так ты девушкой… была?..

…Витька Юдин дёрнул Августу за руку:

– Хватит.

– Не нравится, так не принуждаю! – ответила женщина. – А вот ему весело, – кивнула на паренька.

Тот поднял на Юдина глаза, нисколько не смущённые, цвета свежей горчицы:

– Что за трагедия? Маленький стриптиз.

– И без тебя вижу. Думаешь: окромя селёдки, ничего не знаю?

– Не современный ты, – пожал плечами Славик и выбил о гитару ритм.

Августа вздрогнула и заплакала: голос у неё стал хриплым, лицо – некрасивым. Она стала, как слепая, подбирать свои вещи и надевать, как попало. «Сцены начались», – Славик выругался по-английски, но по-русски подумал: пора отчаливать.

– Нет, ты объясни, что к чему, – привязался рыбак.

Витька Юдин удивился: женщина плачет, и хочется дать в морду симпатичному парнишке.

Славик сказал нравоучительно:

– Жизнь – игра, которая (чтоб ты знал) – источник удовольствия. Я делаю всё, что мне приятно.

– Да ну? – спросил Юдин, и его кулак на столе напрягся.

Этот гадкий своим напряжением кулак смутил Славика, и он сказал примирительно:

– Не знаю, чего ты переживаешь…

В каюте стало тихо. Как и должно быть тихо тёмной длинной ненастной ночью, когда ветер гонит по палубе звонкие льдинки, и далеко причал.

– А, если в ресторане народу полно, тоже, наверное, не сладко?

Бармен кивнул, не понимая, куда тот клонит.

– А ты говоришь: «игра»!

«Ну, и дубина», – вздохнул про себя Славик, вслух разъяснил:

– Я в море сбежал потому, что у бати давно просил автомашину… Но у него были одни отговорки… Я сказал, что в таком случае я заработаю сам… Мама была, конечно, в трансе, даже «скорую» вызывали… Но я всё равно ушёл в море. А сегодня получил радиограмму: «Автомобиль куплен».

Парень трепался бодренько, Юдин понял: не врёт.

– В порт придём, спишусь на берег, зачем мне нужен этот буфет…

– А зачем… тебе автомашина? – спросил Юдин, сам понял, что глупо спросил.

– Ездить.

– Куда?

– В университет. Я там учусь. У меня в семье материальный достаток: отец, знаешь кто? Капитан китобойной флотилии. Так, что, парень, мы из разных социальных слоёв…

– Из разных, – как сквозь сон тихо согласился Витька.

Детдомовская злоба поднялась в нём (так бывало). Вспомнил, до чего гадко им жилось с сестрой в этой бухте Светлой! Били и старшие дети, и воспитки, и даже директор. Однажды сестрёнке чуть ухо не оторвали. Её крик: «Ви-итька!» иногда в минуту ярости слышит в голове. Взвизгнуло, размахнулся… Тени замелькали по потолку. Славик ударился спиной о дверь. Августа закричала, но никто, кроме них троих, не слышал. Юдин ещё легонько ударил: Славик выронил гитару, и она полетела на пол, мелодично звякнув. Бармен тоже упал, по его лицу текла кровь.

– Ничего, я пойду сейчас, – сказал он склонившейся над ним Августе.

Юдин взялся за голову, будто ударил не его, а себя. Славик встал, смотрел с убийственным спокойствием, но, если бы захотел, сейчас не смог бы ругнуться по-английски.

– Иди уж скорей, – заботливо подтолкнула его Августа.

Дверь лязгнула, стало почти тихо, только волны накатывались с грохотом на борт и отходили с шипением и стоном.

– За что ты его? Он просто счастливый!

– А ты – нет?

– Я тоже… весело живу. На Востоке, как птица из клетки вырвалась, – пошла гулять… У нас на плавбазе было полно мужиков. Когда штормит, работы нет. Напьются, зовут, чтоб танцевала, иногда даже на столе. Ну, и …с раздеванием, конечно. С мужем жила, верна была. За то, что пил и бил.

– А зачем сходиться хочешь?

– Это я так сказала. У меня теперь деньги есть: кольца продам, избу хорошую куплю. Детей с бабкой оставила, у меня их двое. И станем жить. Даром спину гнула?

– Правильно, только тебе нельзя пить, – сказал Витька Юдин и оставил её дальше думать о своей судьбе.

Оставшись одна, Августа прибрала на столе. В иллюминатор ничего не было видно, но Августа всё смотрела туда, будто и в темноте хотела что-нибудь светлое разглядеть… Никто не ожидал, и она тоже, что завтра наступит блестящее холодное утро: море будет, как мятая фольга, всё в серебряных лунках до самого горизонта.

Витька Юдин уходил от знакомой каюты, от Августы. С ней всё понятно, а вот не найти ли бородача с девчонкой? Или бармену добавить за стриптиз, и, странно, за его батю-кэпа, который по восемнадцатому году не играл с жизнью, а чистил гальюны? Юдин ещё немного подумал и решил: к бармену не пойдёт. «Как бы не сесть», – напомнил себе. Перспектива посадки не являлась для него фантастической. Любил он поговорить о справедливости. О том, что «гады наверху зажрались», что «рабочий человек живёт, как падаль», что «сбежал бы давно к японцам, но ненавидит их непонятный язык и убогие непотопляемые джонки»… И когда он так бакланил за жизнь, то обязательно в компании обнаруживался какой-нибудь «хитрый хмырь» с возражениями. Витькины кулаки напрягались всё больше, а потом взвизгивала Маринка в башке: «Ви-итька!», и пошло-поехало… До милиции доходило. Но у него есть мечта. На неё копит деньги. Как дом выстроит, женится на хорошей девушке, чтоб были дети, чтоб жили они в родном, а не в «детском» доме.

…Витька уходил на корму, задумчиво раскачиваясь. Белая вязаная рубашка была туго натянута на его широкой спине. Каюта была десятиместной, третьего класса. В первом не ездил – скука. Сняв ботинки, бесшумно ходил вдоль двухэтажных коек, ища своё место или просто свободное. Спали на каждой. Много ребят. Наверное, они, как и он, сошли со своих судов и плывут домой к Новому году… Юдин представил, какая большая будет компания, когда они проснутся. Где бы он ни появлялся, всегда образовывались компании.

Устроившись на верхней постели, вспомнил о Лёхе с Надей. Решил дождаться их на причале, чтобы заглянуть мужику в глаза, да и девчонке – заглянуть. И понять, оба счастливы или он её обидел? Если так, врежет… Кулаки сжались. Но, возможно, эти двое навсегда полюбили друг друга? Он знал, что маленькое расстояние отделяет незнакомых людей, и часто они становятся навек родными.

Витька Юдин спал. Розовое холодное солнце вставало из воды.