Текст книги "Продолжая движение поездов"

А Ян в двадцать сел, в двадцать три умер. Мы вращались в разных кругах, но я следил за его жизнью. Не знаю почему. Без злорадства.

– Еще бы, он дал тебе чувство успеха. Хотя успех для тебя был с самого начала запрограммирован.

Патрик усмехнулся, он не воспринял слова Сузанне всерьез. Она спросила:

– Почему у тебя нет шрама на пальцах?

– А?

Она взяла его левую руку в свои руки и развернула ладонь. Шрам пересекал линию жизни и линию сердца, разветвлялся, но кожа на пальцах оставалась нетронутой.

– Если ты схватился за обоюдоострый нож рукой, ты должен был поранить пальцы. Или вообще отрезать.

– Этого ты мне желаешь, Су? – Он засмеялся. – Я не знаю. Может быть, мне повезло с ножом. Может, не был обоюдоострым, мне откуда знать? Сейчас я понимаю, почему Ян испугался. Драться он дрался, но это была первая пролитая им кровь. Всерьез. Или ему показалось, что всерьез, – я же говорю, он мог не видеть, что порез – на руке, кровь была везде. И, думаю, последняя. Его взяли на мелком воровстве. Я не знаю. Но если ты подумала, что я лгу, ты ошиблась.

– Я не подумала, что ты лжешь. Я просто хочу понять. Ты сыт?

После ужина немного поработала, но не было ни желания, ни экстренной необходимости. Проверила счет – все новые поступления на месте – вот и слава богу. Ей за ноутбуком свет не был нужен, поэтому, когда компьютер затих, оказались в темноте. Патрик сидел на стуле недалеко от окна и смотрел на нее. В этой угловой комнате ей нравились окна рядом, на соседних стенах. Когда было темно, казалось, что они сами в лесу, потому что лес был повсюду. Она начала раздеваться.

– Я не знаю, почему это так… – сказал Патрик. – У меня в жизни никогда такого не было… А мы ведь почти ничего не делаем – или я сверху, или ты сверху, вот и все. Но у меня такого не было. Это не значит, что у меня не было ничего, – одно время я встречался даже с профессионалками. Ух, что они вытворяли – и с двумя за раз бывало, это так круто было… Но это было не то. Для тела – удовольствие, но потом возвращаешься на ту же серую улицу, с которой пришел. Уставший и потративший определенную сумму. А когда мы здесь… С тобой мне кажется, что я становлюсь совсем другим или оказываюсь в совсем другом месте. Все получает свой смысл, это больше, чем просто кайф.

Тема внезапно стала неприятной для Сузанне, и она перевела на другое:

– Забавное совпадение. У тебя был в детстве Ян. А у меня была подруга Яна. Мы жили в одном доме. Эта Яна тоже рано умерла. Наверно… Хотя я не знаю подробностей.

Сузанне, уже голая, подошла и села к нему на колени. Ткань его джинсов прижалась к ее коже.

– Давай сделаем так. Мы будем сегодня за них. Ты будешь Ян, а я буду Яна, – расстегнула на нем рубашку, – почти «ты мой Гай, я твоя Гая».

Су соврала. Яна не умерла, а пропала. Даже скорее пропала из виду, чем пропала без вести. Но это не мешало ей самой стать Яной. Она увидела под его рубашкой другое тело – не Патрика, годами принимавшего здоровую пищу и занимавшегося спортом, а Яна с его жалкими ключицами, порезами и ожогами. Ей стало жаль. Яне стало жаль. Острые груди Яны уперлись в грудную клетку – жаждавшего женщин, но таких, как она, не получавшего. Его тело было благодарным. Лес громче зашумел вокруг них.

Яна пропала сразу после школы. О ней ходили слухи – разные, нехорошие: отец бросил семью, оставив без средств к существованию, на материнскую зарплату медсестры, и вроде бы Яне ничего не оставалось, как зарабатывать на жизнь единственным, что имеется. Но она не остановилась на роли придорожной девочки, она заработала начальный капитал, и поднялась, и сама организовывала бизнес, однако свою мать бросила на произвол судьбы, и та будто бы повесилась. Яна же, имея деньги, занялась большими делами и теперь пробивает себе путь в политику, где ее острая грудь расталкивает всех несогласных с ее идеями. Идей у нее много. Да, она идет в политику не для того, чтобы умножить свои капиталы – что было бы логично, но чтобы изменить мир, построить совсем другую жизнь, поэтому ее боятся и скоро убьют, вот уже слышны выстрелы – в глухом поле, куда ее вывезли на черной машине, так что нет Яны, ее убили.

Бабушка никогда бы не поверила в такие слухи. Яну сбила машина. Отец с горя ушел из семьи. Мать переехала. Или наоборот: сначала Яна переехала, вместе с мамой, а потом машина. Переехала. Сначала отец, потом переехала. Не важно. После выпускного Яны, этого жуткого капронового платья, которое сама с завистью рассматривала в статусе девятиклассницы, подругу больше не видела.

Ночью Патрик проснулся – что-то помешало сну. В последний год он вообще часто просыпался по ночам. Комната тонула в густой темноте, лес за окнами был накрыт тяжелыми тучами, в которых изредка вспыхивали беззвучные зарницы. Он сел в кровати и вытер пот со лба. Плечи остались мокрыми. Душно. Холодные мысли о пропущенном без объяснений симпозиуме и окончательно упущенной жизни стягивали горло. Заснуть не удастся до утра, до утра будет, как дерьмо на воде, полоскаться в страхах, комплексах и бессильных утопических планах.

Но отвлекся – понял, что его разбудило. Су спала, обняв правой рукой подушку и вытянув левую с растопыренными пальцами на одеяле. От мочки левого уха до мизинца левой руки пробегал белый огонек. Вспыхивал, скатывался на плечо, катился по руке, через локоть, и гас на коротком ногте, тут же снова оказываясь на мочке уха. В движении огонька был строгий ритм, так что Патрику пришлось повертеть головой, прогоняя наваждение – будто он слышит тихую электронную музыку.

Едкие мысли сразу ушли, он наклонился, приглядываясь. Огонек, бросавший отблеск на ее щеку, делавший кожу полупрозрачной над ниточками вен, повторял ритм дыхания, и одновременно, в том же ритме, проскальзывали по тучам дальние зарницы, на долю секунды высвечивая красноватые неподвижные кроны. Пальцы правой руки, выглядывавшие из-под наволочки, тоже освещались, но с другой стороны – огонька он не видел. Наклонившись, Патрик почувствовал запах Су. Немного странный, так пахнет загорелая кожа после дня на солнце. Или проводка после короткого замыкания. Или лес после грозы. Но и тело, конечно. Чужой, и в то же время успокаивающий запах. Будто они прожили вместе много лет и привыкли ко взаимной чужеродности (никогда не знал этого умиротворения с Моникой).

Он попытался поймать огонек, накрыв его рукой, но светящийся ручеек, не меняя темпа, потек в обход его ладони. Су резко дернула головой во сне, пришептывая что-то непонятное (снаружи послышался далекий глухой гром). Он убрал руку. Она тихо запела во сне на непонятном ему языке, с длинными глубокими гласными. Он лег на свою подушку и уснул в ту же секунду, как будто эта колыбельная была предназначена для того, чтобы без промедления отключать сознание.

Утром проснулся хорошо отдохнувшим, не помнящим снов и пропущенных дедлайнов. Сузанне рядом не было.

Но вечером разговор вышел неловким.

– По утрам мне кажется, что ты уже ушла. Потом смотрю, а ты работаешь. Так ты в один из дней уйдешь: соберешь вещи, и все. А я останусь со своей жизнью, которую никак не наладить.

– Какая ерунда, я тебе сто раз говорила, что апартаменты я сняла до тринадцатого декабря. Ты можешь жить здесь все это время. А жизнь свою ты сломал сам, я к твоему разводу, к случаям семейного насилия не имею отношения.

Мысли Патрика переключились на другое, но утренний оптимизм больше не вернулся. За ужином, после двух бокалов пива, он говорил:

– Стыдно признаться, но я не люблю своих детей. Я бы любил их. Но они такие злые, такие сложные! Разве я виноват, что я почти не знаю их? Я все время работал – для них, чтобы у них все было. Часто в разъездах. А по выходным они шумели, делали все, что я запрещал. Не поверишь, они дразнили меня, как одного из них, и смеялись. Никто так меня не воспринимал – и подчиненные, и начальство – все меня уважали. Вот скажи, откуда у меня могли быть такие дети? Может, они не мои? Нет, я не всерьез, в Монике я никогда не сомневался. Я кричал на них, Моника возмущалась, что я слишком строг и требую от них больше, чем от себя. Тогда я молчал, но она говорила, что я позволяю им все. Плакала, когда видела их залезшими на шкаф, и сразу обвиняла меня. Ей стоило сказать одно слово – и они делали то, что она говорила. Я пытался копировать ее интонации – они только смеялись надо мной. Тогда я перестал к ним подходить. Я проводил выходные в кабинете, с газетой и кофе, я работал. И кое-чего я все-таки добился, нужно признать, но все это без толку. До детей у нас с Моникой все было хорошо. Так хорошо! Мы…

Су кивнула, не особо стараясь изобразить сочувствие.

Они стояли на перроне. Сузанне была довольна, что поезд Патрика уходит раньше и она какое-то время побудет одна в привычных вокзальных декорациях. Ей нужно было это время, чтобы набраться сил перед отъездом. Выпить свой кофе в одиночестве. То, что они больше не увидятся и не услышат друг о друге, не вызывало сомнений, но тем не менее они обменялись электронными адресами.

Так происходит всегда, думала она. Одни случайности сводят людей вместе, другие случайности разводят в разные стороны, и знаешь, что знакомство продолжаться не будет, никто никому никогда не пишет, но это неприятно сознавать, пока тоненькие ниточки привязанности еще держат вместе, поэтому нужно обменяться контактами. Отговорка (правдивая), что ее нет на Facebook, нет в WhatsApp, только заставила Патрика усмехнуться:

– Так я на самом деле подумаю, что ты агент спецслужб.

Что-то недоброе было в голосе, вообще в его поведении в последние дни было что-то недоброе.

– Ну да, низкооплачиваемый агент, – она улыбнулась. – Я не люблю большие скопления людей, в том числе и в интернете.

– А ты любить вообще можешь? – Он посмотрел на нее обиженно, и она подумала: «Зачем… какое значение… чего он хочет от меня… вечное, мужское – если женщина, то собственность…» К таким нападкам была подготовлена, собралась ответить, но он добавил:

– Я не о наших отношениях, я вообще… У тебя есть кто-то из родных, ты к кому-нибудь привязана? Есть сестры или братья? Ты можешь полюбить морскую свинку – купить и полюбить, просто привязаться? Собаку? Или любить родину – какая она у тебя? Что угодно, кого угодно… Ребенка, если у тебя будут дети? Или тебе это совсем незнакомо?

Сузанне немного растерялась, но автоматически с сарказмом произнесла:

– Да, ты уж своих детей любишь… – и, чтобы замять злую и неуместную фразу, добавила: – Помнишь, как мы… Ты Ян, я Яна…

Он напряженно улыбнулся. Стояли друг напротив друга, было неприятно, что последний разговор получился таким. Ждали поезда. Когда поезд наконец подъехал, Патрик кивнул ей «пока!» – и пошел в вагон. Она помахала на прощание, потом спустилась вниз, в тоннель. Она никогда раньше не задумывалась. Его слова выставляли ее неполноценной. Недочеловеком. Зашла в вокзальное кафе, взяла чашку кофе и села, глядя в жидкую черноту, ожидая, когда в ней засветятся звездочки отражений. Знакомая ситуация, знакомые маленькие удовольствия, делающие жизнь желанной. Но мысль, что она неполноценна, все портила.

Однако, ломая в пальцах печенье, Сузанне пришла к выводу, что она не хуже других. Она умеет любить, просто на расстоянии. Она любит соседей в отелях, любит их шум, их сдавленный смех, дыхание, ночные выкрики. Она любит тех, кто едет за ее спиной в поездах. Она с заботой прислушивается к их разговорам, делит с ними их радости и горести, без того, чтобы они узнали о ее существовании. Она любит их такими, какие они есть: мелочными, смешными, запутавшимися в логике собственных рассуждений – всегда выводящими ее в свою пользу. Лживыми, злыми. Ведь все это может стать неприятным, только если вступать с ними в отношения, а она соблюдает безопасную дистанцию. Любит на безопасном расстоянии. Улыбнулась.

Сделала глоток. Что за глупый вопрос: «Хороший ли я человек». Люди живут, отдавая друг другу долги – им делают что-то хорошее, они делают что-то хорошее. Те, кто не возвращает долгов, – те нехорошие люди. Но у нее нет никаких долгов. У нее был бы долг перед бабушкой, да, но бабушка умерла, прежде чем Су стала по-настоящему взрослой. Сейчас бы она лучше ухаживала за бабушкой, но тогда она еще ничего не понимала. У детей еще нет долгов. Да, у нее был долг перед мужем (понадобилась секунда, чтобы вспомнить, как его звали – Мика), но этот долг она вернула. Она старается никому не причинять зла, если это в ее силах. Она нормальный человек. Если и не хороший, то уж не хуже других. Она просто не вмешивается. До поезда оставалось семнадцать минут.

В книгах, которые Сусанка читает, сидя на скрещенных ветках невысокой ивы, свесив вниз ноги, бывают другие имена, не такие, как вокруг. Джек, Морис, Луиза, Розалинда и так далее. Таким образом она узнает, что существует параллельная реальность (сочетание слов часто встречается в фантастических рассказах). Где-то там. За гранью. За железным занавесом, который недавно подняли – под увертюру, как в театре. У нее не возникает желания попасть в этот другой мир, слишком обрывочны сведения о нем, но иногда у нее возникают сомнения. По поводу имени. Она единственная Сусанна во дворе. Единственная в классе. Среди неограниченного количества Кать, Наташ, Тань, Ир она – Сусанна и подозревает, что здесь может быть какая-то связь с другим миром. Тревожная связь. «А тебе хотелось бы имя как у всех?» – спрашивала бабушка.

Нет, конечно нет. Она не отказывается от своего имени (пока что).

У Сусанны есть тайна, сути которой она сама не понимает, но в которой чует что-то постыдное. Над ней довлеет необходимость скрывать и обманывать, и от этого она сутулится, а бабушка говорит: расправь плечи, чтобы стать красивой. Сусанна получает одни пятерки, но подозревает и здесь какой-то подвох: как ей удается обманывать учителей? Одноклассников?

Возможно, ее постыдная тайна – отсутствие родителей. Она неохотно говорит об этом, и с ней не заговаривают на эту тему, щадя детскую тоску. Но на самом деле она стыдится, что у нее не так, как у всех, а не тоскует – как можно тосковать по тем, кого не знаешь? Когда ее жалеют – девочку воспитывает одна бабушка – она тоже врет (молча), потому что они не видят ее бабушку, не видят сиреневого ореола волос, сзади стянутых в узел, не видят округлых икр ног, обтянутых прозрачными чулками над черным каблуком, не видят строгой, ниже колена, юбки на стройных вопреки возрасту бедрах. Не видят черного платья с жемчужной брошкой, которое бабушка надевает в театр. В театре из темноты плывут белые феи-балерины, умирают под музыку, под музыку встают из гроба, в театре из темноты поют устрашающие голоса, или ходят женщины в коронах, или просто играет музыка – тогда можно закрывать глаза.

По вечерам бабушка читает ей. «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой…» В конце будет мертвый ребенок. Ребенок под деревом. Потом бабушка читает по-немецки: «Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?» – не понять ничего, оттого еще страшнее, ведь и здесь мальчик умирает, об этом говорят резкие гортанные звуки, двойные гласные. Грипп. Ложка с вареньем и горьким порошком, измятая наволочка с пятнами пота. За шторой стоит Лесной Царь. Пальцами подает знаки, кривляется. Старая ольха за окном смеется. Бабушка смотрит на градусник, и морщины сбегаются к носу. По телу бегают веселые огни, Лесной Царь зовет. Если провалиться в лес – деревья превратятся в свет и ты будешь ими.

Бабушка говорит по телефону с Лесным Царем, просит забрать ее к родителям. Каким родителям, где их взять? В лесу? Приходит соседка Оля, медсестра. Ай. Больно. Больно. Бабушка в прихожей дает Оле деньги за укол. Тело начинает таять. Какое блаженство.

Пустое, слабое выздоровление.

Бабушка ушла в магазин. Грипп подходит к концу, и, чтобы развеять скуку выздоровления, Сусанка достает свою коллекцию бусинок. Солнце попадает сквозь морозное окно в комнату, забирается в бусинки из чешского стекла и играет с ними в разноцветные блики. Потом солнце забирается в Сусанку и играет с ней в разноцветные блики. Сусанка смеется от щекотки, рука вздрагивает, бусинки высыпаются и катятся по полу. Она не знает, что это, как свет попал внутрь нее, но ей кажется, что она говорит с кем-то, сделанным из лучей. Потом свет внутри гаснет. Она бросает коробочку и становится на четвереньки, но не может догнать бусинки – желтые, прозрачно-белые, перламутровые, покатившиеся в разных направлениях – под шкаф, под диван. Они исчезают в хлопьях пыли и мрака. Пальцы пачкаются, она злится, предчувствуя, что так будет всегда – упущенный свет гаснет, все красивое рассыпается и укатывается.

Когда выздоровеешь, Лесной Царь становится безопасным. Она уже понимает чужие слова. Никогда не знаешь, на каком языке обратится бабушка, когда вернешься из школы, – на английском или на немецком? Сусанка привыкает, отвечает.

Сусанна знает, что они с бабушкой обеспечены. Не богаты, но обеспеченны. Этого не знают те, кто ее жалеет, и она не рассказывает, иначе они ее возненавидят, потому что они сами не обеспечены.

Возненавидеть – это получается очень быстро. Яна возненавидела ее из-за новой курточки, называет теперь Сусанка-сосалка, Наташа за ней повторяет.

Сусанна уже знает, что они имеют в виду. Но делает вид, что не знает.

Все равно Яна, пройдя через пубертат, станет приветливой и женственной, а потом вовсе закончит школу и исчезнет. Когда бабушка заболеет, Сусанка не будет заботиться о ней. Сиреневые волосы станут просто седыми, не будут возноситься ореолом надо лбом – обычная сгорбленная старушка. Это не бабушка. Потом бабушка окончательно исчезнет. Можно будет спать до одиннадцати, до двенадцати. Блаженство. Бабушку унес Лесной Царь.

Трудно определить момент, в который Сусанна решает уехать, легче объяснить решение. Голоса доносятся со всех сторон: «Валить надо отсюда». Она их слышит и кивает.

Ей нравится место, в котором она живет. Оставшаяся от бабушки квартира. Она не интересуется политикой. Ей хватает денег из хитрого тайника с нижней стороны столешницы. Ее не беспокоят грязь в подъезде и алкоголики, ей все по вкусу, но ее тянет оборвать эту жизнь. Стереть тонкие линии, соединяющие ее с однокурсниками, соседями и людьми, сидящими рядом с ней в маршрутке, – социальные связи. Что-то похожее на стремление к самоубийству.

Она не анализирует, но начинает искать пути. Самый простой путь: устроиться няней в иностранную семью. Раньше она жила с одной бабушкой, как бабушкино отражение в зеркале, установленном на оси времени. Мысль, что теперь нужно войти в семью с мамой-папой-детьми, для нее невыносима. Ее тошнит от семей, и она ведется на другое, подозрительное по определению объявление. Она скрывает знание иностранных языков, потому что понимает, что ее обманывают, и хочет обмануть тех, кто обманывает ее. И ей удается странный тройной обман. Не прятать деньги. Ничего не прятать и ничего не брать. После оставить их за спиной, этих опасных мужчин и несчастных женщин. Но – статус-кво. Она не обращается в полицию. Они ее не трогают. Они ее вывезли.

Потом – необходимость зацепиться на новом месте, продлевать визу и зарабатывать на жизнь.

Нужны были деньги, но она почти сразу нашла идеальную работу. На самом деле это была не работа, речь шла о тестировании нового медикамента, она случайно наткнулась на объявление – искали здоровых мужчин и женщин до тридцати лет для исследования. В ее задачи входило три раза в день глотать голубую пилюлю и регулярно ходить на медицинский осмотр. Проект должен был длиться полгода, то есть вечность – вечность получать тысячу шестьсот пятьдесят три евро в месяц и ничего не делать. Это устраивало Су. Она следила за своим здоровьем. Прислушивалась к пищеварению. Считала дни между месячными. Проверяла, хорошо ли видят глаза. Слышат уши. Будто вернулась бабушка. Все было хорошо.

Те, кто говорил о необходимости эмиграции, были правы – она живет в райском саду, так думала, сидя за накрытым желтой скатеркой столом и глядя в окно, на плывущие по небу облака аккуратной формы. Никогда не видела до́ма таких аккуратных облаков. Могла сидеть напротив окна часами. В окне пролетали диковинные пестрые птицы, райские птицы, думала она, но позже, заглянув в книжной лавочке в глянцевый альбом «1000 птиц», узнала, что это обычные сойки, дятлы и синицы, такое привычные слова – но она выросла в большом индустриальном городе, центре угольной промышленности, богатом только голубями и воробьями. Хотя и сейчас жила в большом известном индустриальном городе, где находились как фармацевтическая компания, так и публичные дома, в которых осели ее нелегально провезенные через границу спутницы, вокруг было много парков и перелесков, она выходила гулять, насмотревшись на аккуратные облака.

Ехала на автобусе в старый город, поднимала глаза на дома, точь-в-точь такие, какие были в ее детских книгах сказок: пряничные домики с готическими надписями на красноватых деревянных перекрытиях. Смотрела на высокие резные башни церквей. Современные люди с пакетами из стеклянных магазинов спешили мимо, не обращая внимания на свою принадлежность к сказочно-книжному миру. Су тоже заходила в магазины. Она заходила в книжные, покупала книги, ориентируясь только по обложкам, и проглатывала их вечерами. Романы. По ним она учила язык заново, очищала его от гетевских, гофмановских и гейневских словечек, непонятных ни мужчинам, с которыми знакомилась в барах, ни работникам фармацевтической компании.

Прошло четыре месяца из шести, когда Су окончательно убедилась, что все сделала правильно для быстрого проникновения в рай: появились ангелы. Она лежала в испещренной незабудками постели, как раз только что погасила лампу, когда ясно ощутила над собой присутствие ангелов. Су открыла глаза. Ангелы летали над ней, взмахивая невесомыми белыми крыльями, и пустые белые рубахи тянулись за ними следом. Ангелов было достаточно много. Су удивилась, что у них и на самом деле такая архаическая, птицеподобная и человекоподобная форма, но, приглядевшись внимательнее, поняла, что то, что она принимала за крылья, – на самом деле движущиеся лучи. Так же и с рубахами – одни лучи. На самом деле ангелы были маленькими светящимися комками, не больше детского кулака, и эти комки взмахивали расходящимися от них длинными лучами. Такой вариант ей даже больше понравился, Су обрадовалась, что теперь знает, как на самом деле выглядят ангелы, и то ли заснула, то ли потеряла сознание.

На следующий день ей сообщили, что тесты прерываются до выяснения обстоятельств, и у нее изъяли остаток синих пилюль. Позже Су узнала, что один из испытуемых находится в реанимации «с мертвым мозгом». Это странное выражение так напугало ее, что она чуть ли не с облегчением узнала через день, что спасти его не удалось. Еще десятеро находились в больнице в состоянии средней тяжести. «Выяснение обстоятельств», «выяснение обстоятельств» – повторялось раз за разом. Су почувствовала было приближение паники – на что существовать теперь? Однако ей выплатили не только деньги, причитающиеся за следующие два месяца, но и дополнительную «компенсацию». Чтобы держала рот на замке и не обращалась к адвокатам, поняла она. Какие адвокаты с ее истекающей левой визой?

Примерно тогда ей и пришла в голову мысль выйти замуж. Потом можно заняться чем угодно – учиться или работать, но для начала нужно получить законный статус. Между мыслью и реализацией произошло еще многое.

Одно время Су воровала. Ее с самого начала удивляла непосредственность, с которой магазины выставляют на улицу прилавки с товарами – едой, одеждой, всякими мелочами. Однажды, в старом городе, она задумалась о своей дальнейшей жизни, стоя у такого внешнего прилавка с яблоками, и сама не заметила, как прокусила красную кожицу. Сладкая мякоть пустила во рту сок. Прохожие шли дальше, никто не обращал на нее внимания. И она пошла за ними – с надкушенным яблоком в руке.

Но животное охотничье удовольствие можно было получить, только воруя внутри магазинов. Нужно было знать, как пройти, знать, зазвенит ли сигнализация на выходе. У нее получалось. Так – пробуя неизвестные раньше деликатесы – она экономила оставшиеся деньги. Воровала диски с записями джаза, думая, что ее соотечественники все равно делают это ежедневно за компьютером, безо всяких угрызений совести. Вечером ложилась на пол и включала новый диск. Слушала глубокие хрипловатые голоса, рассматривая тень от люстры. Однажды украла духи, предварительно так заморочив продавщице голову своими капризами («слишком тяжелый, почти как нужно, но мне бы немного посветлее, и менее сладкий, нет, но не горький же, а этот слишком легкий») – что та сама ретировалась, даже вздохнула с облегчением, когда Су купила какую-то мелочевку вроде мыла, и не заметила исчезновения «горького» флакона.

Су никогда не брала дважды в одном и том же магазине. Но один раз, на выходе из супермаркета, ее все-таки остановил строго одетый молодой человек с микрофончиком возле рта – как у телеведущего. Он вежливо попросил ее открыть сумку, и Су, подняв немного испуганные глаза (детектив был очень высоким), спешно и приветливо согласилась и открыла свою сумку. Он попросил ее достать из сумки все, что было внутри: начатая упаковка бумажных платочков – домашней марки другого супермаркета, косметичка, в ней полустертая гигиеническая помада, старая пудреница и активированный уголь, привезенный еще с родины. Молодой человек вежливо поблагодарил ее и пожелал хорошего дня. Су тоже с ним попрощалась и, захватив из тележки пакеты, где честно приобретенное было равномерно перемешано с украденным (на кассе, принимая товары от кассирши, она одновременно перекладывала добычу из сумки в пакеты), вышла на улицу. Моросил мелкий свежий дождь. Звона не было. Почему-то душа ее пела – словно произошло что-то прекрасное.

Дома она включила свой любимый диск, сделала себе несколько малюсеньких канапе – с икрой, с серрано и с красной рыбой и открыла маленькую – на один стакан – бутылочку шампанского. Отпила из бутылочки, протанцевала вокруг стола в своих дешевых блестящих туфлях на шпильках. Немного попела с Эллой Фицджеральд, снова выпила. Закончив ужин в половине двенадцатого, заснула на диване с ладонью под щекой, не раздеваясь и не почистив зубы. Период воровства продлился не более месяца.

Последовали смутные дни – хмурая погода и подозрение, что это последний месяц, в котором она знает, чем платить за квартиру. В один из дней пришло письмо на плотной белой бумаге. Она не сразу поняла, о чем речь. Вроде бы заявляла о себе все та же фармацевтическая компания, вернее один ее конкретный сотрудник, назначавший ей встречу на следующий вторник, в 11:20 в его бюро, и довольно строго требующий позвонить, если у нее нет возможности прийти в условленное время. Су такая формулировка показалась странной и навязчивой, но в письме был намек на деньги и даже перспективы, а она находилась не в том положении, чтобы особо перебирать, и к тому же – какие у нее могли быть другие планы в назначенное время?

Идея с браком еще не была воплощена. В любом случае, она не хотела зависеть от будущего супруга финансово, и, из-за каких-то внутренних левых предрассудков, не хотела, чтобы это был человек богатый – такой, как господин Шурц: седой, но моложавый, в идеально выглаженной рубашке, с белоснежными блестящими зубами.

Видела свой прозрачный силуэт, отраженный в окне его бюро. Волосы растрепаны. Чувствовала себя неряхой рядом с ним. Думала: «Он вызвал меня, только потому что хочет переспать со мной». В ее досье перед Шурцем была ее хорошая фотография – с накрашенными красными губами.

Кроме ее силуэта в окне отражались два светящихся монитора, оба находились на большом столе с закругленным углом, за которым, внутри треугольника, Шурц передвигался на вращающемся кресле.

– Я внимательно изучил ваши документы, те, что вы давали нам для тестов, – говорил господин Шурц, – и пришел к благоприятным для вас выводам. Дело в том, что наш концерн планирует осваивать новое направление, суггестивистику. Вернее, уже осваивает, есть уже весьма солидные результаты, и в рамках новой программы мы предлагаем обучение. Это государственно принятая программа, по окончании трехлетнего курса вы получаете стандартный сертификат о профессиональном образовании.

– А то, что вы без разрешения изучали мои документы, разве не противоречит законодательству?

Только потому, что он хочет переспать со мной, думала Сузанне. Но неожиданно мысль ей понравилась и не отпускала ее до конца разговора.

Господин Шурц за секунду успел побледнеть до цвета пакета, в который складывают овощи, чтобы взвесить, и опять приобрести нормальный цвет лица. Видимо, он не ожидал, что она ориентируется в немецких законах. Но он ориентировался лучше.

– У вас ведь виза скоро истекает, правда? Да и та, что есть, не совсем чистая, если я не ошибаюсь. Вы знаете, что у вас будет возможность получить учебную визу?

Ее не впечатлило это временное решение, менее надежное, чем замужество, но господин Шурц добавил:

– Вы имеете представление о том, как у нас получают профессиональное образование? Вы два дня в неделю учитесь и три дня в неделю работаете – или учитесь на практике, как вам угодно. Но работа оплачивается. Я точно не помню цифры – в вашем случае это будет что-то около тысячи в месяц.

Меньше, чем за испытания препаратов. Но Су согласилась. При желании выжить можно. Он положил перед ней формуляр и протянул ручку. Она потянулась за ручкой, и их пальцы соприкоснулись. Ей окончательно стало ясно, что она тоже хочет переспать с ним. Поставила свою подпись. Он дал ей белый конверт формата А 4.

– Остальные документы сможете заполнить дома. Также здесь вся информация о курсе. Поздравляю, это было верное решение!

Так говорят, когда удался обман, поэтому эйфории не было. Однако решение на самом деле оказалось верным. Лишь позже ей стало ясно, как ей повезло, на грани чуда – место в системе образования далеко не всем доставалось легко (или доставалось вообще). Но почему отобрали ее, догадалась в первый же день, совсем немного пообщавшись с соучениками. Всего их было восьмеро. Все обычные люди без особых дарований, и только одна особенность у всех – по разным причинам никто из них не имел ни семьи, ни близких друзей. Трое, включая ее, были приезжими, пятеро местными, хотя из других городов.

«Никто о нас не вспомнит, поэтому нас выбрали, – думала Сузанне. – На нас будут ставить медицинские эксперименты». Что не помешало ей прийти на занятия на следующий день – будет чем заплатить за квартиру в этом месяце, хотя питаться придется скромно. Однако никакой драмы, никаких экспериментов не последовало. Занимались они в светлом классном помещении с белой доской, на ней маркерами записывали свои первые короткие тексты. Когда преподаватели включали проектор, доска превращалась в экран, на котором появлялись то до синевы черные поющие масаи, то китайские мастера каллиграфии.