Текст книги "Продолжая движение поездов"

Первое занятие вела госпожа Хук, коротко подстриженная седая старушка, которая сразу же все расставила по местам: она университетский преподаватель, и они ничего не поймут. Она здесь только из интереса к проекту. Су мимоходом вспомнила бабушку, которая тоже когда-то была университетским преподавателем – наверняка намного лучшим. Госпожа Хук рассказывала о человеческой речи. О типах звуков и синтаксических конструкций, о ритмах, обусловленных этими конструкциями, о графологии, потом, неожиданно, об этимологии – древний средневерхненемецкий глагол lâchenen, от которого было образовано старое слово, называющее лекаря, позже вытесненное греческим, означало «обговаривать», впрочем, такую же этимологию имеет русское слово врач – тот, кто говорит. Сузанне неприятно удивилась этой отсылке к ее родному языку, будто ее поймали и разоблачили, позже выяснилось, что госпожа Хук знает русский. Она только пожала плечами: «Я из бывшей ГДР», – и Сузанне подумала, что госпожа Хук должна была работать на Штази – аналог советского КГБ. Что-то такое было в лице.

Следующее занятие оказалось приятнее, там речь шла о статистике. Статистика показывает, что тот, кто полностью прочитывает листик-вкладыш к лекарственному препарату, чаще страдает от побочных эффектов. Но не только: действие медикаментов в целом проявляется сильнее. Диаграммы. Графики.

Потом в спортзале странная бледная блондинка в пестрых штанах и с пестрым шарфом на голове обучала их мантрам.

И, наконец, анатомия.

К концу второго дня Сузанне устала и была совсем заморочена, но более или менее начала понимать, о чем идет речь: влияние письменного текста на состояние организма. Разумеется, она это и так знала бы, если бы прочитала информационные листы из белого конверта, – но ей было лень.

К концу третьего месяца обучения Пам, вьетнамец, поделился с ней своими размышлениями, не похожими на ее. Сузанне теперь, поняв, что на них не будут ставить эксперименты, считала, что отбор одиноких и не слишком общительных учащихся был мотивирован желанием концерна предотвратить утечку информации. Проект не мог быть засекречен, потому что их образование государственно сертифицировано, но при этом очень хотелось, чтобы конкуренты ничего не заметили. Однако Пам, сидя на ослепительно белом подоконнике, сказал:

– Думаю, проект провалится. Но им некуда отступать, они нас набрали. Они думали, что аутисты автоматически обладают какими-то особыми способностями, но это не так.

– Какие еще аутисты?

– Мы. А ты не замечаешь? Здесь все с приветом.

Сузанне пожала плечами.

– У каждого свои обстоятельства. Меня воспитывала бабушка. Она умерла. Я осталась одна. При чем здесь аутизм? У тебя большая семья в двадцати часах лета. Сколько тебе стоит туда-обратно слетать? Нет, с тобой уж точно все в порядке.

Пам улыбнулся, его зубы так же блестели белым, как подоконник.

– Но они-то этого не знают! И все-таки я не думаю, что у них что-нибудь получится.

По большому счету он оказался прав. Господин Шурц с каждым месяцем выглядел все более озабоченным, и Сузанне все реже при встрече с ним вспоминала, что он хотел приключений с ней, а она – с ним. Вопреки его обещаниям, проблемы с визой были. Но она вышла замуж, и все наладилось. Первый год учащиеся работали в рекламном отделе, потом для них создали собственный отдел. Получив дипломы, они разъехались и никогда больше не встречались.

Лишь господин Шурц иногда пересылал ей почту. Налоговая инспекция и банк желали знать ее постоянный адрес, а ей невыносимо было оставаться на месте, и Шурц согласился прописать ее у себя. Иногда он подкидывал ей заказы и брал пять процентов от гонорара. Ему тоже нужны были деньги, потому что после закрытия проекта его отправили на преждевременную пенсию.

А Су познала радости семейной жизни – в облегченном варианте. Приобрела хорошую местную фамилию. Его звали Мика. Они познакомились в одном ночном заведении. Сузанне сразу же предложила зарегистрировать отношения. Он был выведен из равновесия, но она смеясь объяснила: мне нужна виза, фиктивный брак. Они были вместе четыре года, без того, чтобы жить в одной квартире. Но были вместе в полном смысле этого слова. По крайней мере она так воспринимала их контракт: брак в обмен на секс, так что каким-то странным образом цель ее нелегального проникновения в эту страну все же была реализована. Хотя секс был хорошим. Что думал Мика о ночном приключении, растянувшемся на четыре года, Сузанне так и не узнала.

Но чужое счастье вечно кому-нибудь колет глаза, ее брак показался подозрительным отделу по делам иностранцев.

– По моим данным, вы не проживаете вместе, – сказала вызвавшая ее чиновница и посмотрела многозначительно, с ожиданием.

– Да.

– Но в таком случае мы не можем рассматривать ваш брак как имеющий…

– Ну да, я не варю и не стираю для мужа, – перебила Сузанне, слепо глядя перед собой – внутрь себя. – И не глажу ему рубашек. Но я с ним сплю. У него нет никого другого, и у меня нет никого другого. Нам хотелось бы и дальше продолжать нашу интимную связь, однако без визы это невозможно.

Чиновница подумала, что над ней издеваются, но Сузанне смотрела серьезно. Она не привыкла много общаться и бояться чиновников и еще не любила лгать. Она продолжила шепотом говорить о своих отношениях с Микой, глядя на письменный стол, неожиданно понимая, что эти отношения важны и нравятся ей, – о его дыхании, о необычно мягких для мужчины губах и худощавом – как у мальчика – теле: когда он лежит на спине, волнами видны ребра под кожей, и она проводит по ним ладонью, у него совсем нет волос на груди; там, у нее на родине, таких мужчин не было, такие вымирали на старте, и оставались грубые козлы, склонные к насилию, так что возвращение для нее невозможно, а он – он совсем мальчик в свои тридцать. Чиновница слушала монолог так же завороженно, как Сузанне говорила.

Наконец Сузанне опомнилась:

– Извините… я разговорилась. Видимо, дело в том, что у меня нет близких… знакомых… вообще нет никого, кроме него.

Су просто констатировала факт, для нее самой естественный и не тяжелый, она не планировала драматического эффекта, который произвели ее слова на прочно вросшую в свою социальную грибницу чиновницу, и не ожидала получить постоянный вид на жительство.

Четыре года Сузанне и Мика были вместе, и не раз она приезжала в город, только чтобы встретиться с ним. Потом расстались – легко для двоих. Сейчас у нее гражданство, и эти вопросы не тревожат больше.

* * *

Поезд привез Сузанне в очередной провинциальный город, где она на зиму сняла квартиру. Холодные месяцы она предпочитала проводить в более или менее постоянном убежище, потому что теплые вещи неудобно возить с собой. Въезжать старалась не раньше середины декабря – до того морозы случались редко, а к концу февраля уже маялась от желания уехать. Как всегда, сначала вдохнула незнакомый воздух на пороге, с мыслью, что эта чужая пыль, хранящая запах чужих отношений, станет своей, и ее не вымести. В нее вплетутся новые ноты: запах ее тела и ее вещей. Широко разложила вещи из своего чемодана, чтобы в квартире ощущалось присутствие, когда она уйдет за покупками. Покупала в супермаркете ложки, вилки, ножи, туалетную бумагу, полотенца, гардины. Запоминала супермаркет – на какое-то время он станет «ее супермаркетом», в котором известно расположение всех полок. Купила дешевый фен – в отелях и меблированных апартаментах фены всегда имелись, но здесь она предоставлена самой себе.

Потом вернулась и мыла окна – долго и старательно терла, чтобы не осталось никаких бликующих полос, до абсолютной прозрачности. Когда стекла становились чистыми, исчезали сомнения. Сама не замечала, что сомнения мучили ее, до того как стекло стало невидимым, словно душа. Снизу на нее подняла взгляд женщина в синей куртке – должно быть, соседка. Сузанне кивнула, женщина с небольшим запозданием кивнула в ответ, посмотрела удивленно, исчезла в их общем подъезде. «У меня появляются знакомые», – усмехнулась Су.

На следующий день пошла за теплой одеждой. Она покупала себе дешевую зимнюю одежду, неинтересную – по-настоящему хорошим у нее было только белье, потому что оно легко умещается в чемодан. Одежду брала со скидками и с первым потеплением отправляла в контейнеры благотворительных организаций, снова становясь легкой и готовой к дороге. Когда вернутся птицы.

Задолго до возвращения птиц они с Жанной стали почти подругами.

Столкнувшись в подъезде с женщиной в синей куртке, Сузанне почему-то поздоровалась по-русски. (Нет, соседку не выдавали ни одежда, ни прическа, ни макияж. Разве что мимика?) Та ответила несколько обиженным тоном. Сузанне, доброжелательно улыбаясь, поспешила представиться и сказала, что ее квартира на четвертом этаже.

– А, так это у вас вчера свет всю ночь мигал? – без улыбки и не назвав себя, спросила соседка.

– Нет, я только переехала, так что не украшаю к Рождеству в этом году.

– А то у меня малый спать не мог. Прилип к окну и смотрел, как оно на земле отражается. А потом муж пришел и сказал, что это на четвертом, в той, что пустой стояла.

– Видимо, кто-то уже нарядил елку, – примирительно сказала Су и еще раз назвала свое имя. Только тогда соседка представилась:

– Жанна.

Раньше Сузанне вряд ли была бы такой терпеливой, но упреки Патрика все же что-то в ней задели. Боясь увидеть в себе неполноценность, вела себя любезнее.

Сама Жанна оказалась намного приятнее, чем создалось впечатление при первой встрече. Сузанне позвала ее на чай, достала бутылку вина, и они разговорились. У Жанны имелся муж, дальнобойщик, специализирующийся на Италии. Кроме того, трое детей.

По утрам дети были распределены – кто в школу, кто в садик, и Жанна, без большого вдохновения относившаяся к ведению домашнего хозяйства, скучала, приходила к Сузанне и мешала работать. Сузанне не злилась – в последнее время ей нравилось работать по ночам, а днем отдыхать. Часто она засыпала после обеда.

Жанна заходила только для того, чтобы забрать Сузанне из тоскливой квартиры с некогда белеными, но уже годы как серыми обоями к себе. В уютно-обжитом гнездышке с картинами на стенах и салфетками на столе Су могла наслаждаться неизведанными дотоле радостями: женской дружбой и свежей выпечкой.

Первым делом Жанна всегда варила кофе в серебристой кофемашине (наконец нашла, перед кем похвастаться). Потом садилась напротив Сузанне и заводила долгие беседы о своем детстве, о деревне в Казахстане, о желтой траве, о первых поклонниках, о мотоциклах, о молодости, и только потом – о муже и детях. Она скучала, ей казалось, что в этой стране все не так, как там, в юности, все хуже и пошлее. Но вместе с тем Жанна как рыба в воде была в местных условиях: знала, что где купить, где дешевле, где качественнее, когда куда нужно идти и вообще – как правильно жить. Каждый из ее детей знал и выполнял свои обязанности, эта троица была организована превосходно, что позволяло Жанне, без любви к домашней работе, поддерживать хозяйственные дела в идеальном состоянии. Порой Су думала, что в Жанне мир потерял великолепного министра, а может даже канцлера или президента. Пару раз Жанна расспрашивала Сузанне о ее жизни, о роде занятий, но без энтузиазма. Су отвечала так туманно, что собеседница больше этой темы не затрагивала, видимо, считая, что она живет на пособие по безработице (дешевая одежда могла служить тому подтверждением).

Иногда Жанна предлагала вместе съездить в магазин – для Сузанне это было удобно, не нужно нести сумки с продуктами от неблизкого супермаркета. Жанна хорошо водила, хотя за рулем ни на секунду не переставала болтать и жестикулировать. Су сосредоточенно слушала. В магазине ее полупустая корзинка смешно смотрелась рядом с переполненной тележкой Жанны, та каждый раз пыталась убедить и ее складывать продукты в тележку. Сузанне отвечала одно и то же: на кассе будет неудобно, запутаются, где чье. Возле дома Сузанне помогала Жанне поднять многочисленные пакеты.

Кроме мужа и детей, у Жанны в этом городке и в близлежащих населенных пунктах было еще много родственников – своих и мужниных, двоюродных, троюродных, сколько-то-юродных, целый немецко-русско-казахский клан. Су пыталась понять, как они живут – заводят детей, оставляют их друг у друга, когда нужно побыть свободными, бесконечно обижаются, конфликтуют, меняют врагов и союзников, поддерживают друг друга в тяжелых ситуациях и собираются за огромным столом на Новый год. Во время общих с Сузанне завтраков Жанна особенно часто жаловалась на Катю, жену ее среднего брата, но Су понимала, что это лишь случайность. Со временем стрелки обид переместятся, как стрелки компаса, когда поворачиваешься – а Жанна, женщина занятая, глубоко семейная, с небольшой подработкой (три раза в неделю убирала кабинет одного психотерапевта), вертелась целыми днями.

Однажды, как раз сидели за кофе у Жанны, зазвонил в кармане мобильный телефон. «Ну, ты возьмешь?» – кивнула Жанна, потому что Сузанне замешкалась – ей звонили так редко, что она воспринимала телефон как маленький компьютер, позволяющий не распечатывать железнодорожные билеты, и не привыкла реагировать на мелодию. Ожидала услышать рекламщиков, маскирующихся под социологический опрос, – кто еще мог ей звонить?

Это был Патрик, причем Патрик пьяный. Никогда не подумала бы, что он умеет так хорошо пить. Сбиваясь и запинаясь, он сказал, что сейчас, прямо немедленно приедет, очень важно… Им необходимо встретиться. Сузанне, не говоря ни слова, отключилась и выключила телефон. Жанна не спрашивала, кто ей звонил, – она и не объясняла, но было досадно. Электронными адресами – да, обменивались, потому что электронная почта – штука безопасная, хочу – читаю, не хочу – не читаю, однако номер телефона она ему не давала. Вряд ли для него было сложным узнать – допустим, он мог посмотреть «свой» номер в ее аппарате, когда жили вместе. Не сложно, но некрасиво, не похоже на Патрика с его ровными-чистыми ногтями. Впрочем, почему не похоже? Если человек бил жену и детей, разве не мог он подсмотреть чужой номер телефона? Она взяла еще один кусочек торта с кремом, который Жанна впервые попробовала испечь. (Как раз перед звонком говорила: новый рецепт, не совсем удачный – тесто тяжеловатое, но если попробовать немного меньше муки добавлять или, наоборот, меньше маргарина…) Сузанне нравился вкус, даже если тяжеловат. Хорошо: телефон Патрик мог достать, но не адрес, ее адреса не мог знать никто, так что никуда он не приедет.

К концу января они с Жанной стали официальными подругами, виделись несколько раз в неделю, однако Сузанне не знала ни мужа Жанны, ни кого-либо другого из родни, кроме шумных детей, на которых смотрела с опаской и недоумением (в глубине души почти поняла Патрика с его приступами гнева). Теперь все должно было измениться – Жанна пригласила ее на свой день рождения.

Собираясь, Су поняла, что по-детски беспредметно волнуется. Это было неожиданное чувство – едва помнила его из времен до отъезда. Прикидывала – что нужно надеть на такое мероприятие. Должно быть что-то нарядное, однако не блестящее барно-клубное платьице. Но ведь и не повседневные джинсы? За день до даты специально прошлась по магазинам, но ничего не нашла: она не знала, что носят на семейных праздниках, потому что никогда не бывала на них. Все-таки надела джинсы и еще не ношеный (единственное его достоинство) сиреневый свитерок. Решила не краситься, чтобы привлекать как можно меньше внимания.

Острые детские голоса было слышно уже на лестничной клетке.

Вошла в гостиную и сразу поняла, что тайная надежда провести здесь приятный и необычный (для нее) вечер не оправдается. Много людей, выглядящих так, словно вырвались из ее детства. Давно таких не встречала. Не то чтобы непричесанные, а словно с размытыми контурами. Насыщенный запах человеческих тел. Все одновременно разговаривали и часто смеялись, общий уровень шума превышал шумовую планку рок-концерта.

Сузанне протянула Жанне подарок, приоткрыв футляр – внутри была белого золота цепочка с сапфировой подвеской. Этот подарок выбирала долго, любовно. Су очень нравились прозрачные камешки, внутренняя игра света, и она часто задерживалась у витрин ювелирных магазинов, рассматривая их. Но при кочевом образе жизни было бы глупым покупать украшения для себя – в поездах и отелях их слишком быстро украли бы. К тому же – куда носить? Жанна взяла и равнодушно поблагодарила, с одной стороны, вроде бы не заинтересовавшись подарком, с другой, радуясь приходу Су и (снисходительно) ничего особого от нее не ожидая. Приняла за бижутерию.

Проводила Су к столу, свободное место оказалось рядом с крупным мужчиной, каким-то дальним родственником. Рыжая прядь спускалась на его лицо, время от времени прикрывая ярко-синий глаз. Наверно, рыжего можно было назвать привлекательным, но Сузанне не нравился его слишком полный рот. Кроме того, не нравились его слишком свободные манеры. Несколько испуганная непривычной обстановкой, Су стала много пить и притворяться, будто алкоголь изменяет ее состояние (чего не происходило): вести себя раскованнее, вставлять свои фразы в общий разговор и рассказывать анекдоты. Правда, после ее реплик над столом на секунду повисала недоуменная тишина, а затем восстанавливался невозможный гам, и шутки не вызывали смеха. Впервые в жизни Сузанне попробовала салаты «оливье» и «шубу». Решила, что это съедобно, но все-таки у бабушки были веские причины таких блюд не готовить.

Сосед со славянскими манерами и немецким именем Фридрих (Сузанне не могла представить себе немца их поколения с таким пафосным именем) заботливо подкладывал ей салаты и называл ее Сусанночка, при этом его нижняя губа оттопыривалась. По части выпивки Фридрих ее опережал, и настал момент, когда его широкая ладонь оказалась у нее на колене. Порадовалась, что все-таки надела джинсы, и аккуратно, но безапелляционно убрала его руку.

То ли от еды и алкоголя, то ли от этой руки ее замутило, и она вышла из-за стола.

Прошла в ванную. Совмещенный санузел, окно открыто. Подошла к окну и вдохнула свежий воздух – тошнота прошла, но отвращение осталось.

За спиной скрипнула незапертая дверь. Она обернулась и увидела глупо улыбающегося Фридриха – воспринял ее исчезновение как приглашение. Не отвечая на улыбку, резко пошла к двери, но проскользнуть не удалось – Фридрих перехватил ее и прижал к себе. Попыталась высвободиться.

Промелькнула мысль: «Будет смешно, если это случится со мной здесь». Она знала, что при ее образе жизни она плохо защищена. Она никогда не боялась, но, как все женщины, опасалась. Она помнила темную комнату (потому что когда не включаешь свет, в темноте – тебя как бы нет) и крики, доносящиеся из-за стены. В темноте никакого сочувствия – потому что помочь ничем нельзя, и никакого страха – потому что от страха нет пользы. Опускаешь руки от ушей и думаешь, что хорошо быть умной. Но и это не дает гарантий. Она оставалась бдительной, как лесной зверь – везде. Кроме этой уютной, украшенной картинами из «Икеи» квартиры, где носятся по коридору стайки детей.

Боролась молча, без паники, с брезгливостью. Фридрих боролся неумело, сопя. Он был сильнее.

– Эй, че вы там вдвоем делаете? – спросили смешливо из коридора, Фридрих на секунду растерялся, она вывернулась и вышла. В коридоре поправила волосы. Из комнаты доносился гул голосов с отдельными резкими выкриками – спорили о политике. Сдержала нервный смех.

«Правильно, что это он – через пять минут после знакомства? Вы же не подростки. Подержи его, подержи на расстоянии подольше. Хоть на Валентина пусть что-то подарит! Промаринуй…» Сузанне обернулась на шепот и увидела подмигивающую Жанну, которая тотчас поспешила на кухню. Пазл сложился: место рядом с Фридрихом досталось ей неслучайно. Одинокий родственник. Одинокая соседка. Два одиноких сердца, так сказать. Жанна предполагала их соединить. Су услышала, как сработал слив в туалете, с шумом открылась дверь, Фридрих вышел и, не заметив ее, пошатываясь прошел в комнату.

А что, прикинула Сузанне, если доверить Фридриха хорошему фотографу, который выставит свет, объяснит, как поставить голову и улыбаться, куда смотреть, а заодно найдет место для больших и слишком подвижных рук, из этого Фридриха вполне можно сделать красавца голливудского типа. Синие-синие глаза без фотошопа. Только бы губу не оттопыривал.

Жанна в самом начале многозначительно обмолвилась, что он работает (что не разумелось само собой). Значит, сможет обеспечить семью. Суть была в том, чтобы сделать из них стабильную пару. Брак. Чтобы Сузанне родила несколько детей и Жанна наконец смогла общаться с ней на равных, как женщина с женщиной, а не как состоявшаяся женщина с одиноким бесцельным существом. На таких условиях их дружба стала бы полноценной. И даже переросла бы в родство, думала, подтягивая замочек молнии на сапоге, тихо выскальзывая на лестничную площадку, поднимаясь к себе.

Дома в первую очередь включила ноутбук. За полчаса нашла и забронировала на три недели номер в гостинице маленького, до сих пор не известного ей городка с длинным названием. Купила железнодорожный билет.

Нужно было доделать одну мелочь по работе, она начала было, но тут застыла, припомнив диалог за столом: «А чем вы занимаетесь?» – «Иногда комбинациями цифр, но сейчас все больше текстами». – «Переводите?» – «Нет-нет, язык не так важен. Это совсем короткие тексты, но они оказывают влияние на здоровье… Это такой проект».

Она на самом деле это говорила? Или придумала только что? А даже если – какая разница, пусть считают ее пиар-агентом, журналисткой, поэтом…

Закончив дела, всю ночь прибиралась. Выносила мусор в баки. Выносила ненужные объемные вещи в контейнеры «Красного креста», раз за разом. Окна Жанны светились до половины двенадцатого, потом осталось только одно, кухонное – до трех ночи. Небо над домом затянуло мягкими сиреневатыми облаками.

К пяти утра не осталось никаких следов пребывания Сузанне в этом жилище. Только кое-какая старая мебель от прежних жильцов, бывшая здесь до нее. За квартиру придется платить до конца зимы, но это не слишком тревожило ее, она не привязывалась к деньгам чересчур – следила только, чтобы хватало на жизнь с ее удовольствиями и необходимостью движения. Другое беспокоило: приходится срываться среди зимы. Опасность холода. Но зима выдалась в этом году теплой, прогнозы оставались бесснежными.

Все, что она хотела взять с собой, поместилось в чемодан и рюкзак. Села на старый, уже ничем не застеленный диван. Засыпать не имело смысла – до выхода оставалось сорок минут. В поезде хорошо дремать. Утром удалось уйти незамеченной.

Дорога – совсем другой модус, все остается за спиной, но то, что впереди, кажется радостным. Асфальт перрона выскальзывает из-под ног, как беговая дорожка. Су идет быстро. Думает: «Только бы сохранялась хорошая погода». Это важно, когда добираешься поездами. Если погода плохая, приезжаешь мокрой, вода стекает с волос, на одежде – темные пятна. Дело не в том, что быть мокрой неприятно, – быть мокрой неприлично, потому что неприлично, когда другие знают, что ты чувствуешь на себе воду. Водитель такси смотрит с подозрением, администратор в отеле с сочувствием. Она глушит в себе тоску по дождю, ведь любит уезжать в дождь, пытаться поймать взглядом путь капель, будто в каждой капле – сообщение сверху, от кого-то далекого и родного, кого здесь нет и быть не может.

Сегодня асфальт сух. Достает из рюкзака яблоко, откусывает. Зубы немного тянет, немного оскомины, но утешительная сладость еды. Бодрящая свежесть фрукта наполняет рот и душу. «Будет хорошая погода», – думает с разочаровывающей уверенностью. Садится на скамейку. Синее табло сообщает, что электричка опаздывает.

Большая негритянка в чем-то этническом, оранжево-коричневом, в такой же оранжево-коричневой чалме на голове, громко организовывает своих троих черненьких ребятишек – на незнакомом языке, в котором изредка проскальзывают английские и немецкие слова. Как можно не улыбаться, глядя на черные торчащие косички и до голубизны белые зубы? Дети не слушаются, но они нравятся Су больше, чем дети Жанны. Если бы у Патрика были такие черные дети, никогда бы не дошло до пощечин.

Когда черные детки вырастут, им будет неприятно думать, что на них смотрели с умилением.

Бородатый мужчина опирается на чемодан. Выкинув в урну огрызок, Су ставит рюкзак себе на колени. Больше не смотрит на других, смотрит вниз, в темноту, на поблескивающие рельсы.

Через окно мчащегося поезда глядит на цаплю, без движения стоящую в пруду. Почему не взлетает – не слышит шума? И почему не улетела на юг? Или она вернулась? Это уже следующий поезд, уже через один, он увозит Сузанне из маленького городка с длинным-длинным названием, где встретила весну. Цапля неподвижно удаляется вместе со своим прудом и с голым, еще зимним деревом; надвигается черное поле, через поле бежит испуганная косуля. Поле, косуля – за цепочку ассоциаций Су вытягивает воспоминание.

Когда-то, вечность назад, Сузанне приехала в небольшой чужой город. Забыла забронировать отель. Нет, не забыла. В тот момент было мало заказов, критично мало – не хватало денег, но был коробок спичек в кармане. Стояла ранняя осень. Заперла чемодан в камере хранения и пошла по улице, ведущей от вокзала куда-то вниз. Шла вдоль проезжей части, и тротуар кончался, потому что кончался город, а проезжая часть шла дальше, и Сузанне шла дальше, но сворачивала в сторону, на узкую дорогу, мимо белых домов с большими ухоженными участками. Дорога становилась земляной дорожкой, продавленной колесами трактора, по сторонам темнели убранные поля. Сумерки незаметно перешли в густую ночь. Сузанне шла над изрытой землей, в которой кое-где виднелись крупные клубни картофеля. Она вздрогнула, заметив силуэт впереди на дороге – как тень, но не остановилась. И когда поняла, что ее тоже заметили, не остановилась. Это был мужчина среднего роста. Вычислить возраст или разглядеть лицо в темноте было невозможно. Кивнув ей, мужчина сказал:

– Косуль не видно. Иногда они здесь бывают. Сейчас, наверно, поздно. А картошку уже убрали. Но у них комбайны дырявые – вон сколько осталось. Или отсортировывают некондицию.

Сузанне сразу почувствовала доверие к этому незнакомому человеку – опасений, логичных при знакомстве ночью в поле, не возникло. По-осеннему мягок был воздух.

– У меня есть спички, – сказала она.

В посадках, разделяющих поля, насобирали сухой травы и мелких веток, развели костер.

– Мне тоже негде ночевать, – сознался мужчина.

– Ничего. У огня тепло.

Клубни картошки были крупные и неровные, печь пришлось долго. Может, какой-то кормовой сорт или вовсе генетически модифицированная, выращенная на бумагу. В беспокойных бликах огня ей все не удавалось разглядеть лица́ случайного знакомого, но ей нравился голос и нравился запах – от него пахло древесным дымом еще до того, как они развели костер. Говорил он с легким шепелявым акцентом, Сузанне подумала, что польским, но не была уверена – у нее не было знакомых поляков. Что-то в его жестах, в небрежно переброшенном через плечо шарфе, да и в самом ужине под открытым небом подсказывало Сузанне, что это художник. Она спросила напрямую – он подтвердил (интуиция, совпадение или шутка?).

Пока картошка пеклась, Сузанне мучилась от голода, и когда наконец можно было есть – без соли, но с золой, горячую в озябших пальцах – впивалась в картофелины, как в счастье. Губы запачкались, стали черными.

Они болтали над тлеющими углями, потом легли по разные стороны кострища, от которого шло тепло. Рюкзак вместо подушки, сытость и тепло – и сладкое засыпание. Но когда угли остыли, стало жестко, и холод из земли пополз в кости – чувствовала сквозь сон. На рассвете не выдержала, встала. Думала, что не будет будить художника, тихо уйдет, но оказалось, что он ушел прежде нее, на земле не было видно даже места, где он спал. Размышляя над тем, можно ли внезапное доверие к чужому человеку объяснить любовью, отряхнула землю с одежды. Достала из рюкзака влажные салфетки и протерла лицо. Салфетка стала черной.

Рано или поздно он станет знаменитым и она узнает его по картинам… (вороны тоже просыпались, перекрикивались, внимательно рассматривали землю) …тогда, быть может, они будут вместе, но пока что важнее другое: выпить горячего кофе. На кофе без молока и сахара деньги были. Поднималась к вокзалу по улице, по которой накануне спускалась. Дома оживали, засвечивались лампочки в кухнях – за окнами завтракали семейные люди. На вокзале выпила кофе и села в следующий поезд, который должен был отвезти ее в следующий город, где ждала зарезервированная дешевая комнатушка в некоем скорее общежитии, чем отеле.

В поезде согрелась. А через несколько дней пришел денежный перевод, которого давно ждала. Сколько времени прошло с тех пор?

Сейчас кажется странным, что счет мог быть пустым, что можно жить, не будучи подстрахованной сбережениями.

Воспоминание, уже проигранное по третьему кругу, резко прерывается, потому что поезд останавливается. Сузанне не любит, когда поезд стоит. Выглядывает в окно – стемнело. В стекле отражаются сидения, пассажиры, за стеклом едва угадывается внешний мир. Видно спускающиеся по холму огни, они время от времени пропадают за качающимися кронами, потом опять возникают.

Стоянка долгая, не станция – неполадки, однако не в их поезде, а в общем движении, объяснил машинист. Так бывает всегда: если один поезд по какой-то причине – из-за поломки или чьей-то попытки самоубийства – сбивается с расписания, сбивается вся система. Поезда раз за разом пропускают друг друга, проезжают мимо станций, запутываются и безнадежно опаздывают. Плохо, если планировалась пересадка, – ушедший поезд, пропущенное время не нагнать, придется долго ждать на вокзале, возможно, всю ночь. Но Сузанне не тревожится – в таких ночах нет ничего страшного, кроме количества кофе, зато утро приходит как воскресение: с чистого листа расписание соблюдается безоговорочно, вчерашние поломки устранены и самоубийцы экстренно социализированы.

В вагоне душно. Сквозь темное небо заходит на посадку самолет, совсем низко – значит, аэродром недалеко. Луч прожектора проходит сквозь стекло, гул, цветные блики. Скользнув взглядом по вагону, Сузанне замечает, что все пассажиры в упор смотрят на нее. Расширенные глаза. Застывшие зрачки. У женщины напротив вздрагивают губы.

Отворачивается к окну. Она, что ли, виновата, что поезд стоит? Свет слепит, но гул самолета затихает, огни исчезают. Неподвижный вагон тих – ни шепота, ни шелеста страниц или пакетов.