Текст книги "Ячейка 402"

2

Деление: из одной – две. Четыре. Восемь. Шестнадцать. Тесно. Мы меняемся. Нас всё больше. Мы ищем ось симметрии. Мы ищем, где здесь «впереди», где «сзади». Свобода, равенство, братство остались в прошлом – одни скоро исчезнут, другие пробудут дольше, третьи всю свою вечность. Нас приговаривают к функциям. Утерянное всемогущество осталось в памяти. И мы смотрим сквозь мембрану. Наружу. Мы ничего не видим без глаз. Мы не можем прекратить делиться.

Полупрозрачная плёнка застывает стеклом, стеклянной дверью, круги становятся квадратами, окраска дифференцируется – на белое и зелёное.

Мы далеко. Так далеко, что невозможно представить, долететь самолётом, увидеть по телевизору. Это пространство. Предварительное или последнее пространство.

Стеклянную дверь толкают. Квадраты белые, квадраты зелёные, один за другим, в шахматном порядке.

Девочка и мужчина появились из стеклянного вестибюля, в котором всегда пусто, пошли по двухцветному полу. Мужчина – рослый, светлый – затрачивал на шаги одинаковые отрезки времени и пространства. Как яркая лампа, отталкивал взгляды. Девочка сердито семенила сама по себе, переступала много чаще, чем сопровождающий, но не отставала.

Вокруг мельтешили люди в зеленоватых куртках и штанах, особого внимания на пару не обращали: к мужчине вплотную не приближались, на девочку нечаянно наскакивали и возмущались себе под нос. Девочка, очень красивая, пяти лет, ещё суровее сводила брови, провожала обидчиков недобрым взглядом. К спутнику не подняла лицо ни разу. Растерялась, только когда раздался сверху звонок и эти, в зеленоватом, как под ветром, разлетелись по белым дверям.

Вдвоём петляли в бело-зелёных коридорах. Девочка хотела, но не успевала называть цифры на дверях. Поднимались по лестнице, спускались на лифте; не снижая темпа, вошли в одну из комнат первого этажа. Маленькую комнату с пятью кроватями. Мужчина стал как вкопанный, отпустил девочку – она по инерции сделала ещё пару шагов, села на панцирную кровать и застыла, покачиваясь на пружинах. Хмуро глянула вправо, влево, увидела двух больших мальчиков, большую девочку, ещё одного мальчика, но маленького. Дети рассматривали её молча. Наконец большой мальчик спросил:

– Сколько тебе лет?

Девочка отреагировала – бросила на него сердитый взгляд, но отвечать не стала. Тихо, дети сидели на кроватях, пылинки вращались в свете из окна. Взрослых в маленькой комнате с высоким потолком не было. На полу лежал солнечный зайчик.

Новая девочка посмотрела на зайчика – поискала глазами зеркальце или часы, не нашла. Из тишины зарыдала: «К маме хочу!» Через несколько минут большая девочка с жёлтыми, завешивающими лицо волосами гладила маленькую по согнутой спине. Младший из мальчиков на своей кровати всхлипывал, но никто не обратил внимания. Через потолок доносились шаги со второго этажа.

«Вечером, в сумерках, страшно легко дышать и жить. Если мы с ней когда-нибудь решимся выйти из дому – то только в сумерки. Мы отложим наконец свои дела и свой страх и выйдем наружу. Нас испугает пустота города. Мы видим повсюду людей, но кто они для нас? Они не существуют даже для себя и появляются только в разговорах с другими людьми. Раньше было не так. Раньше, оставаясь наедине, они не исчезали, и если не падали в свою глубину, то всё же продолжали существовать. Я этого часто не замечала. Но я замечала своё существование. Через страшную страстную любовь. Личная драма привела меня к Лиле – школьной подруге. Вообще-то не подруге, но так получилось, что, когда мне было некуда идти и нечего делать, я встретила её.

Лилия – замечательная женщина. Она отпаивала меня кофе и по слогам вытягивала всё, что произошло между мной и Сергеем. Вернее, что ничего не произошло. И что происходило до того. Все эти ночи. Лиля всё перевернула с ног на голову. Мы пили кофе, болтали, слово за слово, сливки и печенье, и я ужасно развеселилась, и она по-моему тоже. Потом она достала долить в кофе коньяк, но кофе как раз уже кончился, и мы не расстроились. Как дети, мы смеялись, рассказывали анекдоты. Я и думать забыла о том кошмаре, в который превратилась моя попытка стать кузнецом своего счастья.

И речи не было о том, чтобы мне идти ночевать домой. Лиля дала мне постель и разложила в зале диван. О котором я и мечтать не смела. Сама она пошла в спальню – я спальню увидела только мельком, но это что-то несказанное, и явно на двоих. Я долго не могла заснуть, растревожилась и решила почитать. Вытянула книгу наугад – какой-то Артур Шопенгауэр. Но вообще-то я была довольно „хорошая“. Когда часы забили полночь, из ковра вынырнули, нет, они не вынырнули, мне так просто показалось, а отделились от рисунка ковра три маленьких человека, вроде карликов, танцуя. Часы били как бы музыкой, миленькой такой музыкой. Я затаилась. Потом мне показалось, что от гардин отделились ещё прозрачные фигурки. И главное, танцевали они отрывисто, точно в такт секундной стрелке. В окне висела луна. Было ощущение, она уставилась на меня и на этих лилипутов. Точно как глаз. И квадратные тени оконных рам лежали, и эти маленькие по ним прыгали. Мне казалось, что-то блестящее вздрагивает в воздухе с ними, в такт стрелке. Я впала в эйфорию. Хороший был коньяк.

Утром проснулась в обнимку с Шопенгауэром. Настроение – поганей некуда. Вспомнила вчерашний день, все свои глупости. Любовь, страсть – прошли. Смешно? Но нужно было оправдывать свою бездарную жизнь, любить страстно. Иначе – что? Мне было не по себе в чужой квартире, без денег. Я уже забыла вчерашнюю Лилию, а помнила только одноклассницу, которую обходила стороной, и то смутно помнила. (Я вдруг поняла, что фамилий половины одноклассников и вспомнить не могу.) Но когда она заглянула в комнату – растрёпанная, в полосатой ночнушке до пят, я не удержалась от смеха, и она улыбнулась в ответ. „Анютка, я сварю кофе, а ты можешь первая в душ идти“.

Очень кстати – вчера я даже не смыла косметику с лица. Ванная оказалась такой же замечательной, как всё остальное в этом доме. Зеленоватая ванна, огромное зеркало, синие квадратные вставки на кафеле, синий шкафчик. Когда я вышла, хлеб, колбаса, сыр были нарезаны. На сковородке поджаривались тосты. Удивилась, что у неё нет тостера, даже у меня был. Лиля попросила присмотреть за тостами, ушла в душ. За завтраком Лиля спросила, не разбудил ли меня ночью бой часов – они ужасно громкие, а она забыла отключить. Я сказала, что нет, и только потом вспомнила свой сон про лилипутов. Наконец я попробовала заговорить о деньгах – за вечер мы сблизились и просьба звучала не так нахально. Я же верну, в конце концов-то. Лиля отшутилась, что-то пролепетала, вроде наличных нет у неё, и попросила подождать до вечера. Если бы я хотя бы карточку взяла – нет, дома лежит, спрятана с серёжками.

Конечно, я знала, что деньги у неё есть. Во всяком случае, такая мелочь, в какой я нуждалась. Вечером она даже не вспомнила о том, что собиралась дать мне денег, я попыталась намекнуть – безрезультатно. Оказалось само собой разумеющимся, что ночевать я снова осталась у неё в зале. Я бы могла уйти, идти домой пешком, ехать безбилетно. У меня создалось впечатление, что Лилия панически боится оставаться одна. Хотя внешне – весела и спокойна. Пригласила меня и не отпускает».

* * *

Оранжевого металлика машина с трудноразличимой надписью «Spyker» над номером, странной формы, но явно не новая, свернула в северный район. Район окраинный, лифты в домах неподвижны годами. Имеется большой, красивый кинотеатр с четырьмя залами, на фасаде всегда висят афиши: голливудские звёзды, иногда и наши, смотрят на население огромными глазами, из-за полиграфии распадающимися на квадратики. В этом же здании и кафе, но, чтобы попасть в кинотеатр или кафе, нужно перейти дорогу, а дорога – непреодолимое препятствие, металлический ускоренный поток, грохочущий подвесками, мутный из-за учащённой смены цветов – его не в силах сдержать одинокий тусклый светофор. Редкие машины обретают форму, сворачивают во дворы и выпускают из себя людей. Под шансон исчезает из бутылок пиво, бутылки принимают в тенёчке, из ларька они возвращаются полными; круговорот водки медленнее, но значимее. Здесь всё напоминает о Шопенгауэре. Машина скользила дальше – туда, где кончается счастливая тёплая жизнь и начинаются продукты её и остатки: кладбище в окружении стихийных свалок. И ещё дальше, между низкими косыми домиками – ни город, ни деревня, – туда, где не оставалось намёка на асфальт, зато кое-где цвела клубника. Кто-то стоял во дворах – жил здесь. Машина стала резко, у самой воды, едва не выскочив правым передним колесом на бетонную трубу, из которой сочился тонкий тёмный ручеёк, наполняющий резервуар. Водитель отстегнулся, вышел. Выглядел он обычно, вроде профессора технического вуза или бывшего инженера – теперь менеджера. В рубашке и брюках – не джинсах. Короткие седеющие волосы. Подойдя к искусственному водоёму, присел на корточки (слишком легко для внешнего возраста – пятидесяти-шестидесяти) и поглядел вниз. Мелькнула на средней глубине стайка мальков, у дна колыхался, раскручиваясь, поднятый ил. Жирная трава на бетоне едва не выскользнула из-под его ног, но он быстро обрёл равновесие. Вырвался короткий смешок – на секунду этого смешка лицо уступчивого инженера-менеджера стало глумливо-твёрдым, как у шумерского бога Мардука, однако сразу вернулось к прежнему выражению. Провёл подушечками пальцев по самой поверхности воды, потёр их, покачал головой.

Мотор не глушил, поэтому тронулся сразу. Возвращался не прямо, петлял, пока не остановился в одном из дворов района – гигантский серый дом огибал его буквой П. Из окна третьего этажа вылетел пакет со скисшим молоком, свистнул рядом и упал в нескольких сантиметрах от машины. Водитель проводил пакет медленным взглядом. На этот раз он заглушил мотор. Задержался, разбираясь в маркировке подъездов.

Ему открыли сразу, смерили подозрительным взглядом.

– Я от вашей жилички, – сказал почти застенчиво.

Портниха Тася кивнула, подбадривая.

– Она просила передать кое-какие вещи. Чтобы я забрал, ей передал. Паспорт, прежде всего, и ещё всякие мелочи.

– А чего?

– Ей предложили работу за рубежом. Длительную командировку. Так что вам от неё привет. Да, кстати, вот деньги за последний месяц. Передала. Комнату можете сдавать – она не скоро появится.

– Ты кто сам-то? Звать хоть как?

– Я – коллега, вроде как коллега. Можете Леонидом Ивановичем называть.

– Леонид как? Иванович? Хм. Прямо как в передаче… Там камер нет? – Тася выглянула из квартиры и засмеялась. К её разочарованию, камер не было. За последний месяц было уплачено три недели назад, но внесённая второй раз плата только укрепила доверие. Тася провела гостя в комнату.

– Вот. Смотрите, хорошая комната, да? Я сама в маленькой осталась. Мне-то что? Сын с женой, у них хорошая квартира, что мне одной? А деньги нужны. Со студентами-то не связываюсь, какие с них деньги? Перепачкают только всё. – (Смех.) – Я боюсь студентов… А ко мне один раз одна с кошкой въехала. Вонища, лазит везде. Хорошо, съехала. До этой как раз…

Гость огляделся – так, как будто бывал в комнате, но очень давно и теперь хотел сравнить помещение с воспоминанием о нём. Хозяйка почти обманулась – будто кто-то мог заглядывать сюда без её ведома. Комната аккуратная. Коврик вычищен до полиэстеровой основы. Кровать накрыта покрывалом с невзрачными цветами. Затёртая полироль шифоньера, письменный стол, растрескавшийся, на нём – полосатая ваза с узким горлышком, сине-голубая, новая, увеличивающее зеркало в круглой раме, коробка с косметикой, несколько книг в мягком переплёте ровной стопкой. (Гость тронул зеркало мимоходом.) Корейский телевизор. С карниза, сбоку от выцветшей шторы, свисали колокольчики фэн-шуй, стандартные, – единственный пыльный предмет в комнате. Окна блестели, но на них угадывались разводы – недавно вымыты.

В верхнем ящике стола и в тумбе за книгами – он легко нашёл необходимое: паспорт, идентификационный номер, выписку…

– А золото? – шёпотом спросила Тася. – Она думала, я не знаю, где она хранит, но как можно-то… Вот там, сзади, за телевизором. Серьги и кольцо. За границей-то надо носить. Красота нужна. Може, хоть мужа найдёт себе, пора ей. А кем она будет-то там? Серьёзно или на эти, на урожаи? Вообще она девушка серьёзная, не приводит мне. Это тоже важно, знаете. Я и не против иной раз, если приводят, но, когда это каждый день, страшно становится. Если разные. Откуда я их знаю? А если воры? Тюкнут по голове – и всё.

Гость задумчиво посмотрел на голову Таси.

– Большое спасибо, как раз серёжки…

Серёжки лежали на банковской карте, блестящей, будто её только выпустили.

– А остальные вещи? Когда она заберёт? Потому что, если она надолго, я кого подселю себе. Она хорошая девочка, но деньги-то мне нужны. Что у меня – пенсия, и шью ещё. Как мужа схоронила, так сдаю. Только так и живу. Внуку ещё купить могу чего. Только женщинам, мужчинам я никогда не сдавала. Это, если надолго оно… Если на месяц, так ладно, переживу.

– Не знаю. Посмотрим.

– Чай-то будете? Вы мне расскажите всё хорошенько.

– Спасибо, не получится у меня, – мягко отказал посетитель. – Нужно идти.

Тася кивнула.

– Леонид Иванович, значит? Ну до свидания, может, встретимся ещё.

Выйдя из подъезда, он подошёл к мусорному баку и скинул в него свои находки. Но, передумав, достал из кучи паспорт – открыл, какое-то время рассматривал фотографию, так же покачивая головой, как когда потирал мокрые пальцы у водоёма. Вернулся к машине (мигом исчезли подтянувшиеся было мальчишки). Поднял разбитый кислый пакет, посмотрел вверх, выбросил текущий молоком картон сверху в бак. Вытер руки белым полупрозрачным платком. Сел – лицо стало неопределённым за стеклом и снова похожим на лицо шумерского бога. Тут же откуда-то взялась кошка, вскочила на бак и начала слизывать кислое молоко.

* * *

Прошло несколько похожих друг на друга дней, и ещё один день, и наступил вечер. Лиля и Анна оставили пустые чашки и крошки на кухне, допив чай. Бронзовая посуда и кухонная мебель тускло ловили свет уличных фонарей. Белые стены едва не светились. Давно стемнело, время сумерек минуло. Лиля ушла спать в свою красивую спальню. Анна постелила на диване. Из спальни не доносилось ни звука, и ей казалось, что она одна здесь. Ей нравилось быть почти одной, почти хозяйкой, быстро засыпать не хотелось. Прочитанного Шопенгауэра сначала заменила тонкая красивая книга в синей обложке, но в ней были одни стихи – слишком понятные, все о море. Эта книга тревожила, вместо того чтобы успокаивать, и Анна быстро отложила её и взяла некого Хайдеггера, мирно бессвязного. Прочла несколько случайных страниц, не пытаясь понять. Между обложкой и первым белым листом лежала сложенная вчетверо записка. «Вечером, в сумерках…» Это писала она. Разве оставляла не в первой книге? Перечитала. Потом опять читала из книги. Может, оттого, что всё это не касалось её ни в малой мере, было невообразимо далеко и непонятно, книга казалась такой прекрасной и баюкающей. Ей дела не было до того, кто был этот человек. Когда часы били полночь, отвлеклась, как всегда, хотя за последние дни привыкла к ночным танцам. Растревоженный движениями карликов воздух шевелил стебли растений в рваном ритме. Тени карликов оживляли австралийский рассвет на стене.

После окончания танца захлопнула книгу, и листок с записями положила на твёрдый переплёт, чистой стороной вверх. Ручка валялась под диваном с позавчерашнего дня.

«Я веду себя так, будто я дома. Беру без спросу её вещи, надеваю одежду – похоже, она ничего не имеет против. Сколько дней прошло? Неделя? Больше? Она постоянно рассказывает что-то интересное – то кино, то книжку, то из своей жизни. Они с мужем много путешествовали – просто супер. Даже в Мексике были. Так говорит, что мне кажется, что это был счастливый, нормальный брак. Чего они разбежались? Она даже фотографию не убрала в спальне, я случайно заметила, в рамке: стоят в обнимку, явно где-то за границей. Красивый молодой человек. Оба красивые.

А вчера она мне заявила: „Помнишь, как ты говорила, что думала, когда ехала к возлюбленному Сергею (ей так нравится говорить, чтобы на нервы действовать, но уже не действует), что домой не вернёшься: или у него останешься, или… и т. д.“. Я сказала, что помню. Тогда она сказала, что я, наверно, и не вернусь домой. Меня это возмутило. Хотя я понимаю, что с работы меня должны уже за прогулы уволить, и хозяюшка моя, наверно, вещи под дверь выставила. Но всё равно. Тогда я подумала – а может, Лиля лесбиянка? Так я её и спросила, тайно надеясь, что она рассердится и выгонит меня. Но она не обиделась, засмеялась и сказала, что выселить возлюбленного Сергея из моего сердца не претендует. Потом спросила, может ли считать меня лучшей подругой. Я сказала, что пока ещё не знаю. Да, своеобразный способ приобретать друзей.

Но сейчас, наверно, уже может. Я очень привязалась к ней.

Сегодня мы сильно поссорились. Не знаю, почему она сама не хочет выходить и меня выпускать не хочет. Мне нужно было позвонить родителям. В мобилке аккумулятор умер, они меня не наберут, а у неё телефона дома нет. Ни такого, ни мобильного. У неё вообще ничего нет из техники – разве что холодильник. Стиральной машины нет, пылесоса нет, телевизора – и то нет. Как так можно жить? В такой красоте? Она говорит, что всё ушло при разводе, а ей одной не нужно ничего.

Даже швейная машинка у неё механическая. Притом что она шьёт всё время. Я вообще не знала, что такие выпускают ещё: немецкая, новенькая, но ножная. „Зингер“. Она говорит, что это у неё работа такая – шить на дому. Судьба у меня у портних жить. Но Лиля шьёт не по заказу, а для магазинов. Я такое слабо представляю – дома для магазинов шить. И тем не менее. Одной модели по два-три размера делает, и всё. Часто вообще вручную шьёт, руками! Говорит – для элитных.

Бирки пришивает, однако, будто в EU шитое. Хихикает. Фирмам названия смешные выдумала: „BuBa“, „aposterioiri“, „Punkt“. Но ведь так красиво получается, я скажу! Так всё… просто, и подходит одно к одному, и в то же время никто не догадывался раньше так пошить. И модно вроде, и ни на что не похоже. Платья, блузки английские, ну и юбки там. Талантливая она. Иногда она меня просит помочь, но я не могу, руки дрожат. Я сто лет и себе ничего не шила, а уж другим… Ещё ткани такие – где она их берёт только? Но Лиля смеётся, бери, говорит, получится. Ещё она сказала, что дизайнерский в университете оканчивала, но я ей не верю. Она диплом собиралась показать и забыла. Думаю, не существует никакого диплома.

Ладно, я вообще не о том, а о ссоре. Мне нужно было позвонить родителям, сказать, чтобы не сходили с ума, что я живу у подруги. И мне вообще с ними поговорить хотелось, спросить как у них дела, здоровы ли. Она не понимает этого. Раскричалась, будто я её обманываю. Она не знала, что после смерти бабушки родители вернулись в село, и решила, что я хочу уйти к ним. Я на неё тоже наорала. Она открыла входную дверь нараспашку и заорала: „Ну и вали куда хочешь!“ Сама ушла в спальню и легла лицом вниз. Я порылась в её вещах, нашла немного денег. Пошла на почту. Мне даже не пришла в голову мысль – поехать домой. Я и сумку с ключами не взяла с собой.

Набрала номер – и ничего, длинные гудки. Наверно, у Лили, взаперти, я начала сходить с ума. Я смотрела на людей вокруг – они были как тени теней. Не могу объяснить… Будто их не было. Вовсе… Я спешила вернуться, скажу честно. Мне хотелось домой, к Лиле. Смотрела… Тени теней.

Лиля извинилась передо мной. Даже не обратила внимания на то, что я ходила с её деньгами. Она сказала, что в самом деле вредно засиживаться в квартире, и когда наступили сумерки, мы осмелились выйти. На этот раз я дозвонилась, у моих было всё в порядке. Оказывается, у Байраковых сын женился, так они на свадьбе днём гуляли, третий день. Папа весёлый! На этот раз меня даже не раздражали подробные описания, сколько лет невесте и насколько она моложе меня.

Мы до самого дома Сергея дошли, там всё тот же передавленный цветок валялся. А людей никого не было».

Вложила лист между страницами и поставила книгу на место. Маленькая долька луны заливала всю комнату синим. Анна вдруг испугалась, что написала «…она сказала, что я, наверно, не вернусь». Ничего особенного в её жизни не было, но так сильно не хотелось пропадать.

Время близилось к закату. Полуприкрыв глаза и поджав ноги, Анна устроилась на покатом диване, на котором хочется остаться. Она шила руками, медленно втыкивала иголку и вытягивала вместе с ниткой. Лиля ловко управлялась с рассыпающейся тонкой тканью на машинке. «Зингер», вывезенная на ковёр, прямо к непонятному ветвистому прямоугольнику тёмно-розового цвета, работала бесшумно. Лиля сказала:

– Он был самый лучший, какой только может быть. Ты не представляешь себе такого человека. Такого мужчины…

Но чем он был самый лучший, объяснить не смогла. Будто её бывший муж заключал в себе что-то такое…

– Почему был?

– Потому что был.

– А сейчас где он?

– Не знаю, уехал куда-то, – Лиля посмотрела на неё недовольно, будто она сама должна была знать и не задавать таких неделикатных вопросов.

Опускающееся солнце ударило в стекло. Стекло выдержало, но в носу защемило. Лиля осторожно отложила шитьё. Поднялась, зевнула, потянула лиловатую штору. Замерла у окна, что-то наблюдая.

– Может, хватит на сегодня, а, Анюта?

– Тебе решать. Так что с ним сталось, с твоим мужем? Умер он, что ли?

– Что ты такое говоришь! Наверно, нет. Пугаешь меня. Если бы ты знала, из какого дерьма он меня вытащил! Я по дурости сначала… чем только не занималась. Ладно.

– М-да, ты в школе была… хоть и отличница.

– Была. Между прочим, мне в школе очень хотелось с тобой дружить. Но ты была такая тихая, скромненькая.

– Так что, снизойти до меня не могла?

– Скорее не знала, как подступиться.

Сочащиеся сквозь шторы лучи заполняли комнату. Анна прикрыла веки, и лучи заполнили пространство под веками. Она вспомнила, что года через два после школы от кого-то слышала про Лилю, будто та в институт провалилась, после чего то ли спилась, то ли на таблетках прочно сидела, и в милицию приводы были, и чуть ли не до проституции доходило, и что её не узнать, так распухла. Кто это говорил? Пытаясь шить с закрытыми глазами, наколола пальцы. Лиля всё стояла у окна.

– Вот-вот стемнеет. Анют, не хочешь пройтись?

– Нет. Хочу рукав закончить.

Затворничество и одиночество с каждым днём тяготили всё меньше. Может, воздух здесь другой? Всё меньше тянуло наружу. Не ощущался ни недостаток пространства, ни избыток времени. Закатный свет с каждым днём заливал стены всё нежнее. Анна вдевала новую нитку, казавшуюся красной на солнце. Красные пятна лежали на двери. Она быстро перенимала навыки пошива европейской одежды ручной работы. Самой казалось, что в плане качества их не превзойти никаким европейцам.

– Ты не знала, что у меня была дочка? – спросила Лиля.

Анна ещё никогда не увлекалась какой бы то ни было работой до такой степени. Ей хотелось закончить блузку сегодня, хотя был уже девятый час и голова налилась тяжестью. Она представляла, как эта ткань будет ложиться на грудь, как гладко обернёт плечи той, что её купит. Через некоторое время Лиля повторила:

– У меня была дочка.

– Что?

– Темновато. Свет включи себе, не порть глаза.

Анна потянулась с дивана, нажала кнопку выключателя. Лиля зевнула.

– Завтра нужно будет сходить за продуктами. У нас холодильник пустой. Я как больная. Лучше пойду я спать.

– Рано ещё.

– Я себя отвратительно чувствую. Приму чего-нибудь и пойду спать.

Анна узнавала все звуки. Шлёпанье босых ног по полу, хлопок дверцы кухонного шкафа – значит, Лиля достала бутылку коньяка, знакомую ещё с первого вечера, когда разговор шёл о Сергее. Жидкий звук глотков. Стук – поставила на место. Шагая в спальню, заглянула к ней.

– Анют, как ты думаешь, мы подходящие люди, чтобы жить?

– А что, бывают неподходящие?

– Ты не хочешь меня понимать! Вот смотри: из всех возможных людей, которые когда-либо могли бы быть зачаты, на земле живёт ма-а-а-ленькое количество. Значит, они подходящие. А мы с тобой… даже не так: если взять по отдельности, ты либо я, хоть кто-то из нас подходящий?..

– Но живём же!

– Не знаю.

Ушла. Похоже, в самом деле – нездорова. Или обе? Приходилось щуриться – иначе шов оптически расплывался, а пальцы оптически вытягивались и завивались. После нескольких неудачных стежков сдалась – побоялась испортить вещь от усталости. Она почти не ела сегодня – только шила, шила, шила. А холодильник – Лиля права – пустой.

Голова раскалывалась. Не могла заставить себя встать с кресла. Обрезки ткани и мыслей – под глазами. Штора. Дочка. Где-то. Или муж забрал (самый лучший). Или он умер. Наверно, нет. Таблетки. Колёса. Поезда. Зал ожидания. Игла, стежок за стежком – как удары. Будто бьют кого. Теряющее под ударами форму лицо. Раз – и вынырнула: комната, ткань, нитки. Собрала иглы, напёрстки, обрезки, разложила в сундучке, убрала. Оказалось, уже стемнело. Но от страшного образа – разбитого лица, крови, мёртвого тела без дыхания – избавиться не могла. Образ вызывал отторжение, а прятаться – негде.

В одиночестве что-то пожевала на кухне, любуясь белизной стен, и решила, что нужно просто лечь спать – к утру пройдёт само собой, как мигрень. Тело убитого человека – такая форма головной боли. Заглянула к Лиле – та спала, зарывшись лицом в подушку. Прикрыла за собой дверь.

Постелила, достала привычный уже томик Хайдеггера. Но сегодня не читала, просто перелистывала страницы. Дошла до своих записей. Взгляд поймал: «может ли считать меня лучшей подругой. Я сказала, что пока ещё не знаю… Но сейчас, наверно, уже может». Какая имбецильная могла такое написать?

Сны:

Зашипело, будто включили душ. Дождь, река. В сером небе – дома, село. Кто живёт в домах? Мама и папа стоят на пороге. Она не успевала к ним, и заплакала, передвигаясь на месте по реке.

Бежала по шоссе. По реке. Вода скользкая, выскальзывала из-под ног. Замёрзшая. Не успевала.

Падала на лёд. Билась о лёд выпавшим сердцем. Лицом. Вставала. Руки проскальзывали. Бессмысленно царапала лёд.

Открыла глаза. Увидела пустоту. Ногти впивались в наволочку.

Сергей стоял к ней спиной. Она подошла и взяла его за руку. Он сжал её ладонь. Его пальцы были скользкие, неприятные на ощупь. Могла бы выдернуть руку, но было то ли жаль его, то ли нельзя – после того, как приходила к нему открывать любовь.

Анна резко проснулась – с отвратительным ощущением тоски по Сергею. Но стоило открыть глаза – тоска прошла.

– Доброе утро, Лиличка!

Они были в одинаковых полосатых ночнушках.

– Привет! Это из-за дождя я вчера заснула, дождь ночью был.

– А.

Усаживаясь за уже накрытый стол, Анна подумала, что непременно скажет сегодня Лиле в течение дня: либо – что она решила, что всё-таки ещё любит Сергея, либо – что не любит его, но ужасно хочет. Потому что на завтрак была холодная рыба, которая навевает мысли о сексе.

– Анюта, как ты думаешь – нам лучше сразу после завтрака пойти или в сумерки?

– Куда пойти?

– Ну за едой! У нас же продуктов нет.

– Когда хочешь.

– С одной стороны, в сумерки безопаснее, ты сама знаешь. Но и они знают, что мы выходим в сумерки, и наверняка будут ждать. А утром они нас не ожидают.

– Кто – они?

Анна осторожно выковыривала рыбную мякоть из скелета. Рыба была вкусной. Почему рыбы так изгибаются сильно, когда их достают из воды? Не дождавшись ответа на вопрос, сказала:

– Я считаю, лучше дождаться вечера.

На самом деле выходить у неё не было ни малейшего желания. Больше – она впадала в панику от одной мысли, что придётся пройти через дверь. Кто бы ни были «они», плоды упрямой Лилиной фантазии, это хороший предлог, чтобы остаться. Анна принялась обдумывать: она видела запасы сухих круп и макарон, кое-какие обмякшие овощи. Можно продержаться ещё достаточно долго вдвоём, не выглядывая на улицу.

Она давно оценила ситуацию. Поняла, что Лиля не просто лесбиянка, но больной человек. Неудивительно, если вспомнить слухи о её прошлом. Наружность, признаться, совершенно не пострадала, а мозги – похоже.

Неудивительно и то, что болезнь так легко перекинулась на саму Анну. Что у неё было в жизни? Работа – день за днём выписывать неприятные бумажки? Зарплата – на комнату у Таси и гречку с сосиской?

Только родители. Она их любила. Они не смогли её вывести на жизненную орбиту, но не были дураками. Просто неудачниками. Квартиру были вынуждены продать – за четыре тысячи! Сейчас такая сорок стоит, а дочь – по чужим углам ютится.

В селе им, видимо, лучше стало. Анна никому не говорила, что любит родителей, – это так необычно и смешно. Знакомые говорили о своих родителях с сарказмом и презрением, почти с ненавистью. Знала почему: всем родители что-то навязывали. Подавляли. Но не её. Ей не навязывали ничего – ни учёбы, ни перспективных кавалеров. Вот и вышло ничего. Зато Анне по-прежнему нравилось с ними. Или ей просто некого любить, кроме родителей? Лиле, красотке, этого не понять.

– Ты права, Аннушка, выйдем в сумерки, как обычно, – резюмировала Лиля, после долгого серьёзного молчания.

Анна подавила смешок. А Лилия-то искренне верит в правила своей игры, в таинственных «они», в уполномоченных духов типа ангелов или как она их ещё зовёт! Рыба на тарелке не кончалась. Когда рыба бьётся о лёд, она по-особому чётко видит мир вокруг. И стало вдруг очевидно, что грозные уполномоченные с их задачей под выполнение, у которых зрение пропадает в сумерки, которые сторожат у выхода, – есть.

– Меня тошнит! – Анна едва смогла выговорить, добежать до туалета, и её вырвало.

Лиля испугалась, принялась рыться в лекарствах.

Потом Анна вычистила зубы, помыла голову и была в порядке.

Перед тем как начало смеркаться, они запаковали дошитые вещи и ушли.