Текст книги "Ячейка 402"

5

Подведённые веки вздрогнули, когда позвонили в дверь. Люба выключила телевизор. Звонили так громко и долго, как если бы пришли убивать. Она была одна дома, если не считать большого, вселяющего уверенность телевизора. Включила снова, но убрала звук. Посмотрела, кто там. Это был Георгий. Чёрно-белый. В руках – букет цветов, на лице – улыбка, сверху кажущаяся фальшивой. Глянула в зеркало. Стянула резинку с волос и уложила их на одну сторону.

– Здравствуй, Люб…

– Привет, ой, какие красные!

Люба взяла охапку лилий в правую руку, левой обхватила его и прижалась так сильно, что он сделал шаг назад. Они поцеловались.

– Родителей нет дома?

– Нет. Мама поехала в магазин, папа, он ещё не возвращался. В самом деле красивые, я ещё таких красных лилий не видела!

Георгий погладил её по спине и ниже.

– Да ладно, обычные цветы. Твои родители не будут против, если мы сейчас уйдём?

Люба закусила губы, но тут же расслабилась.

– Куда? Нам, в принципе, необязательно уходить.

– Ты же сама знаешь – родители могут вернуться в любую секунду. А ты и забыла, что сегодня день города? Большой праздник в центре.

Она открыла было рот, собираясь сказать, что не интересует её никакой праздник, никакой день, и тем более этот грязный жуткий город с его нищими, но передумала, а Георгий снова поцеловал её. Что за дурацкое у него имя. Такой интересный мужчина, так целуется – и такое дурацкое имя. Стало жалко его из-за имени, из-за плохого зрения, и она потрепала его выбритые щёки. Даже очки не так плохи, в тонкой оправе даже стильно. Но! После свадьбы – линзы. Если бы и имя можно было сменить ему после свадьбы…

Они еле нашли, где припарковаться. В центре города – не протолкнуться. Кое-где возвышались украшенные шарами концертные площадки. На одной выступал самодеятельный ансамбль в национальных костюмах. Зрители – ветераны с медалями, где набралось столько живых… В уголке худая женщина с девочками-близнецами в красных лаковых туфлях. Люба хотела остановиться, но толпа увлекала её с Жорой дальше, к переулкам, где тусовались подростки. Пахло вином. Они хотели выйти на набережную, чтобы посмотреть «шоу поющих фонтанов». Играл оркестр, заглушённый непрерывным гулом голосов.

– Как душно, боже мой, – покачала головой Люба. – Открытое пространство – и душно.

Только она сказала это, как начала задыхаться в самом деле, и опять вспомнилась попрошайка со спутанными волосами. Крепче сжала руку спутника.

– Идём! – Она кивнула головой и выскользнула из движущейся людской массы в магазинчик одежды. Георгий зашёл за ней. Зазвенели колокольчики на двери.

То ли кондиционированный воздух вернул её в норму, то ли ряды вешалок отвлекли от дыхания – Люба оживилась и занялась ассортиментом. Георгий сел в кресло, меланхолично улыбнулся и кивнул предложившей кофе продавщице.

С тройкой вешалок Люба спряталась в примерочной. Минут через десять она забыла о Жоре. Вежливо отказывалась от услуг консультантов, щупала ткань, проверяла швы, рассматривала вещи с расстояния, вытянув руку. Между бровями появилась маленькая серьёзная морщинка. Что примеряла – не демонстрировала, совета не спрашивала.

Георгий тем временем задремал в кресле.

Ущипнула его за щёку, он повертел головой, стряхивая сонливость, и сказал извиняющимся тоном:

– Опять полночи работал.

– Ну-ну.

– До свидания, заходите ещё, – улыбались вслед куклы-продавцы.

Люба критично посмотрела на чек. Жора заглянул в кулёк, сдавленно усмехнулся.

– Что-то не так?

– Почему, всё так. Кстати, о работе…

– Что, уже должен идти? Тебе во сне позвонили?!

– Нет, сегодня я целый день с тобой. Но мне скоро нужно будет в длительную командировку.

– Длительную – это как? И когда – скоро?

– Если бы я сам знал! Месяц… Два…

– А куда – опять не моё дело? Как всегда?

– Объяснять долго. Я больше дня в одном месте не задержусь.

– Вокруг света за восемьдесят дней… Ладно… Я как раз о твоей работе хотела тебе что-то сказать. Или не о работе… Сама не знаю. Ко мне недавно нищие привязались…

– Какие нищие?! Где?!

– Возле вокзала… И они о тебе говорили.

– Ты что, одна была? Что ты там одна делала? Вот так, стоит уехать на день… Старайся быть осторожной, хорошо? Ты же знаешь, чем это всё может закончиться.

– Я просто хотела немного пешком пройтись… Подняться по проспекту. А они привязались… Они твоё имя знали.

– Эта цыганча первое попавшееся имя называет, ты как маленькая! С ними нельзя заговаривать… Тебе с твоим голоском точно. Отворачивайся и уходи, быстро уходи, будто их нет. Ясно?

– Да не собиралась я с ней говорить. Что ты, что мама… В чём я виновата? Если мне что-то говорят…

Шоу с фонтанами началось. Он ловко провёл её через толпу. Музыку глушили разговоры, зато были канатоходцы, акробаты, водные лыжи, фейерверки. Всем, кто стоял рядом, нравилось, но у Любы настроение было испорчено, и она не скрывала недовольства, которое усиливалось давней затаённой неудовлетворённостью. По окончании шоу они какое-то время циркулировали в тесноте, потом отделились и попали в ресторан.

Возвращались после салюта. Захотелось проехаться по городу, полюбоваться огнями. Жора остановил на одной из боковых улиц, заглушил двигатель, но выходить из машины не стал. Он смотрел наверх, на одно из освещённых окон. Недовольство на Любином лице сменилось неуверенностью, почти страхом. Тем паче когда он забормотал еле слышно:

– Устают все.

– Почему мы стоим?

– Поехали.

* * *

Новые сны:

Кошка царапает когтями промёрзшую землю. Оголтело мяучит. Кошка продолжает царапать свой живот.

Это не кошка, а ты. Падаешь на ковёр. Мяучишь.

Неосвещённый автобус движется через мост. Мимолётный взгляд в окно – под мостом нет воды, чёрная пустота. Колёса подпрыгивают на неровностях. Из-под них летят камни, потому что мост расшатывается. И разрывается.

Спальня детского дома. С потолков стекает тёплая вода с побелкой. Дети кричат.

Кошка не прекращает царапать, она не может не…

… Лиля на страницу перевернула свой кофе, кофе был горячий, она ошпарилась, выругалась. Без заботы захлопнула мокрую книгу и не стала читать продолжения. Книга называлась «Государство».

Женщины расположились на балконе. Стандартный квартирный балкон с деревянными стенами и полом, с полузасохшими растениями. Два заляпанных старыми дождями шезлонга с трудом умещались, но Лиля смогла втиснуть ещё пару табуретов, на которые они ставили питьё, еду, складывали книги и газеты. Время от времени Анна поглядывала на растрёпанные верёвки для сушки белья. В углу, на последней повис забытый лифчик, совсем не летний, плотный, а за ним сбились потемневшие деревянные прищепки.

Самим нравилась дразнящая двойственность: будучи фактически снаружи, и высоко, и в открытом воздухе, они были, тем не менее, в квартире, защищены, неприкосновенны и неуязвимы – для уполномоченных духов. Анна не придала значения инциденту с кофе. Она была слишком занята тем, что разглядывала рисунок на обложке книги Франца Кафки.

– Это же надо, есть люди, которые боятся высоты, – Лиля резко поднялась с шезлонга и перегнулась с балкона вниз. По её ноге, на удивление загорелой в сравнении с лицом, покрытой тонюсенькими волосками, ползла жидкая кофейная полоска.

– …

– Не потому, что боятся упасть: они боятся поверить, что воздух не отличается от воды. Оттолкнуться от этой балконной загородочки, как от бортика бассейна, и поплыть. Над деревьями, над качелями, прямо к балкону соседнего дома, или дальше, до гаражей. Вот так, рукой только – раз… А знаешь, я думаю, если мы так попробуем – у нас должно получиться, потому что мы в квартире. А не в пещере. Платон писал, что люди – словно в пещере, лицом к стене, наблюдают тени караванов, слушают эхо. И думают, что тени и есть реальность, и стоит выйти из пещеры, чтобы узнать правду. Но это немножко болезненно с непривычки, но ничего, а тайна в том, что Платон только прикидывался, а сам он из пещеры не вышел, не потому что не мог – испугался. А мы с тобой вышли, и потому так пусто, и солнце так режет глаза, и так хочется назад, к людям, потому что тени ничем не хуже отражённых от предметов лучей, создающих цвет и форму. Но в пещере хоть поговорить есть с кем, но теперь мы есть друг у друга, и я всё-таки попробую оттолкнуться…

– Что? – Анна щурилась, солнце путалось в ресницах.

– Ты всё читаешь? – Лиля вернулась в пределы балкона и потянулась.

– Когда ты начинаешь нести околесицу, моё сознание само по себе отключается.

– Не обижай меня. Лучше пойдём куда-нибудь на природу, в поля, в лес. Лето… Не хочу строчить весь день.

Лиля зевнула.

– И нас сцапают…

– А, не сцапают.

– Твои слова – не хочешь, чтобы тебе размозжили голову об асфальт.

– Но я же шутила!

– О чём?

– Обо всём, обо всём… – Лиля расхохоталась, падая на неустойчивый шезлонг и закидывая руки за голову. – А ты во всё верила? Серьёзно? Кто может нас тронуть, мы же неуязвимы для них!

Анна пожала плечами – за последние пару недель она научилась видеть угрозу в тех, кто всегда ждёт снаружи. Но кто её научил, как не Лиля?

Лиля ушла в туалет, Анна какое-то время оставалась одна на балконе. Выглянула на улицу – перегибаться, как Лиля, не стала. Мягкое лето; солнце; облака выстроились рядами на ярко-голубом. Дома и деревья смешно торчат наверх, к небу; окна открыты, по-прежнему никого и ничего человеческого. Нет-нет, один есть. На детской качели сидит, покачивается – дежурит один. Уполномоченный. Нужно переодеться.

– Лиля! – крикнула громко.

– Да! – отозвалась из туалета.

– С чего ты взяла, что они нас не тронут, зачем они тогда ходят за нами?

– Им всё равно… – вышла, хлопнув дверцей. – Боже, а живот-то ты где так себе расцарапала?!

– Что всё равно?

– Ты не понимаешь? Здесь ты или…

Лиля взяла её за руку (почему пальцы-то такие ледяные?) и подвела к трюмо в прихожей.

– Теперь понимаешь? – Какая-то западня, тайная жестокость скрывалась в голосе.

– Нет. Подожди. Это ошибка. Это так кажется из-за…

Лиля молчала. Её лицо не выражало ничего в отражении. Две фигуры примерно одного роста. Одинаково упавшие волосы, и если Анна всегда была недовольна своей бледностью, из-за которой лицо казалось плоским, то Лиля была белокожей, без румянца.

– …из-за того, что эти три зеркала… Я не для того, чтоб тебя заменять… Ты не для того…

Два отражения зеркале, шесть отражений – если быть точными. Только потому, что в глазах после яркого света двоится, расстройство зрения, или отравление, или оптическая игра.

В трёх зеркалах отражалась женщина. Каждая черта её лица была знакома, срослась с сознанием, как срастается с сознанием своё имя и изображение. Очевидно: только один человек отражался в трёх зеркалах – фас, левый и правый профиль. Одна.

* * *

– Какая гадость, что это? Фу!

– Что-что! Нашатырь! – раздражённо ответила Лиля. – Ты как заорёшь только что! И потеряла сознание! Я до сих пор не могу прийти в себя, я вообще не поняла, что с тобой. Это у тебя часто?

– Никогда раньше не было.

– Знаешь как? Прямо рухнула на месте. Может, у тебя месячные должны начаться? Или… слушай, а ты со своим возлюбленным Сергеем… это… случайно не? Рвало тебя что-то недавно. А? Может, не должны начаться?

– Нет. Я же сказала тебе – он послал меня, за месяц не доедешь… – равнодушно ответила Анна. Она лежала на полу, на спине, и не желала вставать. Но сама сказала: – Мы куда-то пойти собирались? В поля?

– Я боюсь с тобой идти, вдруг тебе опять плохо станет…

– Мне хорошо. Может, кого-нибудь встретим. Из людей.

– Сомневаюсь.

Анна молча пошла в Лилину спальню – выбирать себе одежду. Подошли зеленоватые шорты на завязках (всё же она была полнее Лили) и длинная футболка. «Мне совсем не страшно, совершенно. Мы быстрее их».

На улицах было грязно, словно после веселья. Разлитое пиво, пятна мороженого, упаковки всех мастей, куски резины от воздушных шаров и презервативы. Сверху нежно присыпано конфетти.

– Какие же свиньи! – возмутилась Анна.

– Кто?

Зато солнце светило сильно и мягко, обостряя цвета домов и деревьев. От их дома, лежавшего на одной из прилегающих к центру улиц, на самом деле было не очень далеко до полей, потому что центр, от которого город два столетия расползался доброкачественной опухолью, географическим центром не был. Всё же они потратили не менее часа на дорогу. Анна ни разу не оглянулась.

Издали казалось, что поля покрыты прозрачным зелёным пухом. Но Анна и Лиля подходили к ним ближе по желтоватой утоптанной дорожке, размахивая на ходу руками, и замечали, что растения уже набирают силу, стоят высоко, но не желтеют, не желают. Вдали, у горизонта, угадывалась год за годом подбиравшаяся к полям свалка, её дым.

Жара становилась тяжелей. Они разделись, легли в пшеницу, на сложенную одежду. Загорать. Дышали горячим воздухом, глядя в небо. Небо постепенно мутнело.

– Если сейчас духи нас увидят… – говорила Лиля, – даже дух не устоит…

– Ты о чём?.. – Анна всей кожей чувствовала, что духи рядом. Лежать ей было хорошо, и тепло её лелеяло, но она боялась приподняться над землёй.

– Будет дождь.

– Думаю, к вечеру будет.

Было слышно, как гремит в отдалении. Что-то рушится в домах? Но – не думать. Так хорошо.

«Лиля шьёт. А у меня нет настроения. Я только что дочитала роман этого Кафки, правда, конца в нём так и не было, и у меня болят глаза. Писать легче: можно прищуриться или совсем их закрыть и не смотреть на буквы.

Дождь всё не прекращается. Мы выпили горячего чаю, измазались кремом от солнечных ожогов. Вчера переусердствовали с солнцем.

Кажется, я привыкла к пустоте и безлюдью, но всё равно пора что-то с этим решать. Раньше меня приводила в панику мысль, что у меня не будет детей, семьи. После того случая с Серёжей. Я имею в виду в гостях. Когда он заснул после секса, и я бросила взгляд на его лицо, я всё поняла: насколько мы были пьяны, насколько он не осознавал, с кем он и зачем, насколько это закономерно и насколько несправедливо. И началась моя любовь. Теперь, когда всё утряслось, я могу спокойно писать об этом. Думаю, у таких, как я, вообще не должно быть детей – зачем множить в мире бесцельность?

Мы живём вдвоём. В любом случае я благодарна Лиле. Три последних года я жила как без света, как искусанная блохами дурная собака, а с нею я успокоилась. Но теперь… Пора как-то заканчивать. Как мне объяснить ей, что этот период жизни окончен? Я уверена – стоит уйти от неё, и всё станет на свои места, нормальным, как раньше. Буду жить как все, исчезнут духи, буду ценить то, что есть, – жизнь среди людей. Тётю Тасю, коллег, знакомых, безопасность, деньги – те, что есть.

Хотя: кто знает, сколько времени я провела здесь. Вчера ли мы сгорели на солнце или это было сегодня? Или год назад? Меня пугает, что я постоянно путаюсь во времени.

Нужно позвонить родителям. Я соскучилась, давно не говорила с ними. Они, бедные, уже ни о чём не спрашивают. Когда я им звонила по-настоящему? Вроде бы за день до того, как поехала к Сергею. Вроде они тогда упоминали, что кто-то собирается жениться, – это и довело меня.

Я должна назначить себе день, час, не позже которого я скажу Лиле, что мне пора от неё уходить. Сегодня я ещё не смогу. Буду смотреть в окно».

Она отложила книгу с вложенной бумагой. Неуловимый стрекот швейной машинки сливался с гулом дождя. Посмотрела зажмурившись на ковёр. Уже привыкла к этому фокусу: если сильно зажмуриться – так, чтобы глаза напряглись, то узор на ковре кажется маленькими человечками. Будто они встают прямо из ковра. Такой рисунок, а часы тут ни при чём.

Подошла к окну. Столько воды, надо же. Как хороший душ. Внизу кто-то заходил за угол соседнего дома. Едва различимая в ливне фигурка, кажется, с рюкзаком. Не похоже на духа. Анна проводила фигурку взглядом – может, это Сергей? Лиля закончила строчить, ушла на кухню. Стучала там ящичками. Нет, не коньяк. Шаги Лили в коридоре. Приближаются. В комнате.

Подошла к ней, резко отдёрнула штору.

– Дерьмовая погода, Анютка. – Лиля нараспашку открыла окно, Анна с недовольством посторонилась, заметив между её пальцами зажигалку и сигарету.

– С каких пор ты куришь?

Из окна сильно подуло, шум стал громче.

– Я всегда курила. Но я несколько лет назад бросила. Иногда можно, в такую дерьмовую погоду.

Анна устроилась в кресле. Холод и запах дыма были ей одинаково неприятны. Поджала ноги. Подняла глаза на австралийский рассвет, но и аборигены не грели душу. С иронией вспомнила – совсем недавно эта комнатёнка казалась вершиной роскоши. Так хотелось домой, жить без Лили. Ходить на работу.

Анна едва успела поймать быстрый Лилин взгляд, отчаянный, глаза огромные. Лиля курила молча и быстро, без удовольствия, уже через минуту кинула недокуренную сигарету в дождь. Вода сбила и затушила на лету. Лиля не торопилась закрывать окно – Анна ждала, ждала. Посмотрела – хозяйка квартиры стояла, закрыв лицо руками.

– Лиличка, ты меня простудить намереваешься?

* * *

Гаражи обливало водой сверху, с неба. Как всё остальное. Бетонные, капитальные, они тянулись унылым лабиринтом, насколько хватает мысли, и ещё дальше, одинаковыми клеточками (в разном состоянии). Не все проезды между гаражами были заасфальтированы, как раз возле этого, со ржавыми воротами, лишь щебень насыпали. Внутри играли в карты.

– Бл… Та шо оно всё льётся там! Льёт, блин, льёт, льёт.

Дождь назойливо стучал по крыше. Второй уронил карту в лужицу томатного сока, но его взбесило другое – карта упала рубашкой вниз, и остальные засекли червей.

– Пойду поссу… – пробурчал с досады.

– Иди, иди! – Первый и Четвёртый зареготали ему вслед. Третий молча проводил колючим взглядом.

Игроков было четверо – с тёмной жёсткой кожей, с пугающим запахом людей вне гигиены. Они играли всегда.

Второй вышел под дождь, отвернулся к стене, вытащил из ширинки. Шум воды заглушил шорох колёс проезжавшей машины. Поднял глаза к небу в порванных тучах и слился в едином действии с дождём. Жёлтая струя чертила на щебне змеек и растекалась с остальной жидкостью. У Второго вырвался смешок.

Вернулся в гараж, где отродясь не стояло машины, но висел бензиновый дух. Недовольно плеснул себе из бутыли самогонки, обвёл остававшихся подозрительным взглядом – что они ещё подстроили за это время, Третий в особенности. Третий всё молчит, глазки мутные прищурил, опухший рот разинул.

Когда Второй сбросил карты на стол, показывая, что выходит из игры, остальные сопя уставились – не верили.

– Цыц! Не выссал я их себе!

Тут даже Третий ничего не придумал. Второй не стал дожидаться, когда до них допрёт, откинул табурет, взял солёный помидор из жестянки и завалился на кучу тряпок в углу. Его радовало, что он выиграл. Тряпки пахли машиной типа «Жигулей». Тусклая лампочка под крышей качалась на проводе. Он любил играть, и его злило, что он больше не играет. Не успел лечь, как вскочил и опять схватил самогонку – чтобы подмутить качание лампочки.

– Э-ей, ты шо? – Первый выхватил бутыль и потянул к себе, Второму пришлось выпустить, иначе разлилось бы.

Первый, Третий, Четвёртый засмеялись. Первый налил по стаканам. Второй, не получив ничего, вернулся в угол. Играли без слов, однако иногда пыхтели или бурчали, ворчали сквозь зубы.

Тощая гаражная собака просунула морду, обвела жёлтым взглядом людей, посмотрела на бутыль и убралась – она была дурная и боялась стать закуской. В щели ворот мелькнул хвост. Хлопнула дверца «Фольксвагена», остановившегося напротив пристанища игроков. Жирная капля, просочившаяся через крышу, упала на стенку консервной банки, скатилась на газету и расплылась жёлтым пятном.

– Тёлка! – Третий, торжествуя, выложил крестовую даму на стол, Первый хотел возразить, но в этот момент вошёл Шарван в сером костюме и мелких крапинах дождя. Непроизвольно сморщился от знакомой вони.

Трое посмотрели на него. Второй храпел на тряпках в углу.

– Опять нажрались, – пробормотал Шарван, будто не знал, что они вечно такие. – Вы мне понадобитесь.

– Шо?

– Да ничего. Быть на месте.

– Бабло?

– Как обычно.

– Ты уж не заложи… там… – проныл Первый и тут же получил от незаметно переместившегося из угла Второго в скулу. Огрызнулся.

Шарван приветливо улыбнулся Второму, подошёл к столу, наклонился. Шёпотом объяснил, в чём дело. Ещё раз повторил в полный голос, громко. Посмотрел по очереди на каждого из четвёрки.

– Всё запомнили? Вы молодцы. Давайте, держитесь здесь.

Через пять минут «Фольксваген», плавно развернулся. Игра продолжалась. На муху, ползающую по плечу Второго, упала новая капля и убила.

… Через текущую по лобовому воду Шарван вглядывался в разметку, перебитую мельканием «дворников», и гнал мысли о детстве, убеждая себя, что к нему дурацкое детство не имеет отношения. А эти четверо – он умел с ними ладить при случае. Хотя чаще всего воспринимал их как обычных алкашей, забывал, что они играли здесь задолго до его рождения, все состарятся и умрут от старости, а они будут играть вечно, заспиртованные.