Текст книги "Как отчаянно хочется жить! Судьба офицера советской армии в воспоминаниях"

Наш штаб располагался на заводе «Лен металлург» – это в районе Колпино-Мга и реки Московская Славянка. В одну их ночей штаб обстреляли немцы, и я был ранен в голову и шею осколками снаряда, при этом еще засыпан обломками разрушенных стен ближнего дома – хорошо, что меня быстро нашли, сам бы не выбрался.

Дорога, по которой повезли в санбат меня и других раненых, вся обстреливалась – вражеские снаряды рвались и спереди, и сзади, и с обоих боков. Шофер не смог доехать до санбата и повернул на более безопасную дорогу к эвакогоспиталю, который находился на берегу речки Московская Славянка. Один из раненых умер в машине, я много раз терял сознание… Последний раз – уже в эвакогоспитале, где мне оказали первую помощь.

Через несколько часов меня и других раненых отправили пароходом в Ленинград. Там я лечился сначала в обычном госпитале, потом в батальоне выздоравливающих. Раны и контузия заживали долго.

После лечения я был назначен в 256-ю авиабазу ВВС КБФ офицером по учету личного состава. И служба моя продолжилась на аэродроме «Гражданка», который был перебазирован из м. Котлы.

На нашем аэродроме стояли два бомбардировочных полка. Такие известные летчики, как Клименко, Карасев, Степанян и другие летали бомбить Берлин! Мы все старались для Победы. Наряду с основными обязанностями, нам всем – и матросам, и офицерам – приходилось много работать по обеспечению полетов. В суровые зимы 1941—42 и 1942—43 годов мы постоянно чистили снег на аэродроме, очищали стоянки самолетов, разгружали вагоны с боеприпасами, набивали снарядами ленты пулеметов…

И все это – под огнем! Аэродром непрестанно обстреливали орудиями и бомбили с воздуха. Налеты фашистской авиации происходили по ночам – несколько раз за ночь. Небо при этом освещалось от прожекторов и взрывов зенитных снарядов, осколки которых устилали землю…

Уже в ноябре 41-ого я начал страдать от голода. Есть хотелось постоянно и очень сильно. К бомбежкам и обстрелам мы уже привыкли, но переносить голод было гораздо тяжелее. Летчиков кормили относительно хорошо, для техников тоже был особый паек, а для нас, «тыловых», – очень скудный. Мы получали по 300 гр. хлеба или 180 гр. сухарей на день, остальная часть пайка была так мала, что уже после обеда все время хотелось есть.

Почти все болели дистрофией, а если кто-то ел больше соли и пил больше воды, – эти люди опухали. На нашей базе за два года умерли шесть матросов. Я бы тоже умер, но вовремя попал в военно-морской госпиталь для выздоравливающих командиров КБФ – на 10 дней, и там меня немного подкормили. Для того, чтобы не заболеть цингой, мы пили отвар хвои.

Мы болели дистрофией, но сутками работали под огнем

Штаб ВВС КБФ находился в Адмиралтействе, мне приходилось там часто бывать, чтобы сверяться по вопросу учета личного состава и аттестации офицеров, и я видел, как живет остальной Ленинград. Большинство зданий было разрушено, все стены – в царапинах; памятники сняли и спрятали; транспорт не ходил, только военные машины; улицы не чистили, освещения не было. Да что освещение! Отопления в домах тоже не было… Люди спасались буржуйками, которые топили, чем попало, чаще всего – разломанной мебелью. И водопровод не работал, за водой ходили на Неву.

Но девушки даже в таких нечеловеческих условиях пытались одеваться «по моде»! Модными стали шапки-ушанки, полушубки или хотя бы фуфайки. На ноги надевали парусиновые сапоги, в холода – валенки. За все время блокады я не видел ни одной женщины в юбке.

Сколько же людей умерло! В гроб их не укладывали, потому что не было дерева. Трупы обшивали тряпками, а кто и этого не имел, просто заворачивали во что-то и выбрасывали на улицу. Потом специальные команды собирали останки несчастных и свозили в определенные места. Я своими глазами видел штабеля трупов в одном из бывших садов Ленинграда, который стал таким печальным местом.

Но Ленинград и в таких условиях жил – боролся, бомбил Берлин. Продолжалась работа на завода хотя как там люди выдерживали смены, я не понимаю… Наконец была открыта «дорога жизни» через Ладожское озеро, и нам понемногу, по граммам, начали увеличивать пайки. А потом дожили мы и до подарков по праздникам! В них были вино, сыр, конфеты… Более существенное улучшение снабжения началось после прорыва блокад, когда в Ленинград пошли поезда.

В апреле 1943 года меня направили в Москву – на курсы усовершенствования офицерского состава. По их окончании я был распределен на Северный флот, где участвовал в обороне Заполярья до конца войны. День Победы встретил на острове Новая земля…

О трагедии, которая случилась в Заполярье в то время, когда отец там служил, много писали, он тоже рассказывал об этом, но только то, что видел сам, что лично пережил тогда. Это именно его воспоминание, неважно, что не записанное, в цикл моих оно войти не может.

Свидетелей гибели в Карском море парохода «Марина Раскова» и сначала было мало, а вскоре вообще не осталось, поэтому я решила дополнить заметки отца этим его устным рассказом.

12 августа 1944 года немецкие подлодки атаковали и потопили пароход с полярниками. Судно было огромным по меркам того времени – 120 метров в длину, его потом называли советским «Титаником». Корабль должен был доставить на полярные станции продовольствие, топливо, материалы и рабочих-сменщиков вместе с их семьями – женами и детьми…

Родители мои плыли из Архангельска на Новую Землю не на «Марине Расковой», а на одном из катеров – тральщиков, которые сопровождали пароход в качестве конвоя. Они были кадровыми офицерами и, хотя возвращались к месту службы из небольшого отпуска, но отец попутно выполнял на тральщике какое-то задание. Гибели они избежали тогда поистине чудом…

Вот такими они были на тральщике – настоящие полярники!

– Мы с Дорочкой стояли на палубе, так как у нее разыгралась морская болезнь, сильно тошнило. Да и нервотрепка была весь день: с соседних кораблей сообщали, что проходим минные поля. Чтобы успокоиться, я смотрел на волны. И вдруг… за бортом четко обозначился перископ подводной лодки! А нас на берегу уверяли, что немцы сюда не заплывают. Но вот он, факт!

Что делать? Бежать и сообщить командиру судна? Не успею. Если подлодка выстрелит торпедой, то жить остается считанные минуты. Обнял я жену за плечи и говорю: «Дорусенька, давай прощаться!»

Прощаться… А ведь недавно поженились, командировка в Архангельск была вместо свадебного путешествия. Она не поняла, подумала, что я собрался уйти спать в каюту. И я тут же решил, что объяснять не стоит. Обнял ее еще крепче, прижал к себе и думаю: только бы быстрее все произошло, только бы она меньше мучилась… О себе мысли не было, только горечь от того, что ничего не смогу сделать для любимой. И очень сильный страх за нее!

Но страшные секунды, а потом и пара минут, прошли, с тральщиком ничего не случилось. Я сообразил, что подлодка подошла слишком близко и сама бы пострадала в случае удара. Но залп вскоре прозвучал – торпеда попала в соседний тральщик.

Тут уже и жена моя поняла, что происходит, мы вместе метались по палубе, с ужасом наблюдая, как люди пытаются спастись на шлюпках или плоту. Среди тонущих были наши хорошие знакомые, сослуживцы по аэродрому на Новой Земле. Кого-то наш тральщик подобрал, но не всех…

Когда отец мне рассказывал об этой трагедии, то название основного судна – «Марина Раскова» – я пропускала «мимо ушей», так так как мне это ни о чем не говорило. Только через много лет поняла, участниками какого происшествия стали мои родители, но расспросить обо всем более подробно было уже некого…

Я сама отыскала в интернете сведения и выяснила вот что. Эскортных тральщиков было три: ТЩ-114, 116 и 118. Они имели самые современные по тому времени гидроакустические средства обнаружения подводных лодок и противолодочное оружие и улавливали приближение торпеды с расстояния 12—15 кабельтовых. Но в Карском море тем летом начала орудовать немецкая ударная группа «Грайф» – шесть подводных лодок, которые стреляли бесшумными торпедами с расстояния в 25—30 кабельтовых! Об этом никто не знал, приборы тральщиков молчали.

Когда «Марина Раскова» была торпедирована первый раз, ее экипаж решил, что судно попало на мину. Больше 200 человек, из которых 136 – женщины и дети, посадили в шлюпки и переправили на один из тральщиков. Казалось, люди избежали страшной гибели. Но потом взрыв прозвучал и на самом тральщике, за ним и на втором. Какой-то из этих моментов торпедирования и наблюдал мой отец.

Подлинное фото тральщика ТЩ 116

Конвойному судну ТЩ 116, на котором находились они с мамой, единственному удалось уйти и увезти спасенных с «Марины Расковой» пассажиров. Капитан тральщика вовремя осознал, что это не мины! Суда атакованы торпедами, и есть только один шанс спасти людей – поскорее покинуть место боя. На тральщике ТЩ-116 спаслись 186 пассажиров парохода и собственный экипаж, в том числе мои родители. «Марину Раскову» и всех, кто еще на ней оставался, немцы добили потом контрольным выстрелом, но ТЩ-116 был в это время уже далеко, отец этого видеть не мог…

В этом ему тогда тоже повезло. Тяжело знать о такой трагедии, но совсем уж невыносимо видеть это. После войны отец не раз говорил, что тогда, в Карском море,  понял, что такое настоящий страх. Хотя о себе самом как бы забыл, о своей судьбе, о личных шансах выжить, не думал…

Эпилог: Долгое эхо войны

Вот и все… Я дочитала последние строки воспоминаний отца. Как жаль! Так и кажется, что ещё что-то новое можно узнать о нем, о своих дедушке и бабушке, о том времени – первой половине 20 века. А еще – хочется задать вопросы. И отцу, и вообще – кому-то очень мудрому, кто лучше меня понимает жизнь. Например, такой: случайны ли случайности? Случайно ли мой сын родился именно в день рождения своего деда?

В записках отца приведен документ о крещении, который тогда заменял свидетельство о рождении, с точной датой. И это стало для меня важным! Я и раньше знала, конечно, что папа родился 3 июля. Но была причина сомневаться! Дни рождения отца, как, впрочем, и мамы, в нашей семье каким-то особенным образом не отмечались, эти даты не были «на слуху». А когда отца не стало, мама вдруг задумалась: не восьмерка ли была в паспорте отца? Страничка потертая, цифра 3 там стояла или нечетко выведенная цифра 8, было трудно разобрать, а теперь уже и не узнать правду…

Но хотелось знать это точно! Потому что случилось странное, даже невероятное событие: через 5 лет после смерти отца, ровно 3-его июля, я родила сына, хотя ожидалось это только через три недели. Совпадение? Мистика? Как хочешь, думай. Но сразу после родов я вспомнила слова отца, которые он произнес в последний месяц жизни, на больничной койке госпиталя: «Чувствую, что скоро умру. Но не совсем! Ты не плачь: я знаю, что у тебя родится сын, назови его Сережей. Это будто бы я еще одну жизнь проживу.»

Конечно, я назвала сына именем отца. И сказала ему, когда подрос, что его дедушка родился тоже 3 июля. Хотя червячок неуверенности оставался. Найденная через много лет тетрадь все сомнения развеяла: дед и внук родились в один день! Астрологические близнецы. Наверное, еще и поэтому я с особым вниманием читала воспоминания отца, вглядываясь в подробности его жизни. Есть ли у них с новым Сережей сходство характеров, натуры? Вроде бы нет. Разные люди, разные судьбы… Но! Сына моего в возрасте 30-ти лет неудержимо потянуло в Санкт-Петербург, на родину деда. Он живет там уже больше 20 лет, стал истинным питерцем…

Сережа-младший часто бывает в Кронштадте, ходит по тем улицам, которые видели его исхудавшего голодного деда в дни блокады Ленинграда, в самый трудный период жизни. Когда я приезжаю к сыну в гости, обязательно прошу его отвезти и меня в Кронштадт, ставлю в роскошном морском соборе свечу за упокой души отца.

Думаю, что теперь я ответственна за то, чтобы воспоминания были продолжены – хотя бы моей рукой. Папа бы и сам закончил историю своей судьбы, рассказал и о том, что происходило после 1945 года, он собирался это сделать. Но жизнь в качестве офицера запаса была недолгой. Ранение, полученное под Ленинградом, оказалось смертельным: на том месте, где был поврежден головной мозг, выросла раковая опухоль.

Она росла медленно, врачи долго не могли поставить диагноз, а когда рак выявили и отцу сделали операцию, опухоль уже дала метастазы. Отец об этом не знал, надеялся на выздоровление после операции, но прожил после нее всего 2 года. Это случилось 11 июня 1964 года, меньше, чем за месяц до 47-летия отца.

К сожалению, я помню себя только лет с трех – четырех, поэтому не смогла «подхватить» нить его повествования достаточно близко к тому месту, где она прервалась. Но то, что происходило в 50-х годах, могу описать уже достаточно подробно. Старалась сохранить стиль отца, его манеру передавать основную канву событий. Но все-таки стиль у меня свой собственный и, конечно же, вторая часть книги «Как отчаянно хочется жить!» отличается от первой, где «Воспоминания Сергея Александрова».

Я пишу от имени ребенка, сначала совсем маленького. Для меня существовала только жизнь семьи, то есть, малюсенький круг реальности, я углубляюсь во внутренние переживания, в житейские «мелочи». Но и небольшие штрихи могут многое сказать и об отце моем, и о времени, да и обо мне самой. Когда я начала осознавать окружающее, отец был его частью. И чтобы писать и о нем тоже, мне придется достаточно полно передавать панораму собственных воспоминаний.

Главы моих мемуаров имеют названия населенных пунктов, в которых находились военные гарнизоны, где служил отец. Их не очень много: Архангельск, Грязная губа (сейчас п. Сафоново) и Луастари Мурманской области, Лахта – снова рядом с Архангельском. Род войск – морская авиация.

А во время войны, как вы помните, были Кронштадт, Ленинград, остров Новая Земля. После увольнения в запас – Калуга. Вот и все вехи жизненного пути отца, география тех мест, в путешествие по которым я вас приглашаю.

Часть вторая. Воспоминания Татьяны Александровой

На Севере дальнем

«День Победы встретил на острове Новая Земля…» – этими словами отец закончил заметки о своей жизни. О том, что было дальше, я знаю по его устным рассказам, а потом и по собственным воспоминаниям. Но сначала надо вернуться немного назад и исправить упущение отца! Он забыл написать, что на Новой Земле, весной 1944 года, женился. Мама заведовала тогда медицинским пунктом при аэродроме. День Победы они встречали вместе.

В конце 1945-ого года их с мамой с Новой Земли перевели в Архангельск. Жили они на частной квартире, отец ездил на службу в одну из воинских частей морской авиации, мама работала в гражданской амбулатории, после войны она демобилизовалась. Но о своих служебных делах родители ничего не рассказывали. Основное событие того, Архангельского, периода – мое рождение. Только это они и вспоминали. Чаще всего, конечно, мама.

Она никак не могла забыть о чуде, которое тогда случилось.

– Тебе, двухмесячной крохе, врач начал протирать спинку спиртом. А в процедурном кабинете были еще и другие врачи, медсестры… Ты посмотрела на всех очень внимательно и вдруг радостно улыбнулась. В этот момент сделали прокол позвоночника. И ты заплакала горько-горько, обиженно. Думаю, что не столько от боли, сколько от обманутых чувств…

А началось все с банального насморка, который мешал дышать при кормлении. Мама заложила мне в носик ментоловую мазь, вскоре после этого возникли понос и рвота. Мама испугалась, что крупинки ментола могли с грудным молоком попасть в желудок. Но ментол вроде бы не должен давать картину острого отравления! Она быстро промыла мне желудок и на следующий день обратилась в детскую больницу. Там не встревожились: назначили средства от поноса и все.

Трудно поверить, что война уже позади…

Но мне становилось хуже и хуже: любой глоток молока или воды вызывал рвоту. Я почему-то посинела. Поднялась температура. При новом обращении в больницу врачи заподозрили менингит. Насморк, как они подумали, появился попутно, мазь же лишь усилила диарею. Но подтвердить такое предположение можно одним путем: пункция позвоночника. Провести эту манипуляцию двухмесячному ребенку и в 21 веке не всякий врач рискнет, а тогда (без одноразовых шприцев с тонкими иглами!) решились.

Ситуация зашла в тупик, когда спинномозговая жидкость оказалась чистой. Впрочем, вряд ли мне смогли бы вылечить менингит, а теперь и вовсе никто не знал, что делать. Назначили симптоматические средства и отпустили домой. Мама хорошо запомнила, как в слезах вернулась в их с отцом комнатушку. На пороге схватилась за дверной косяк и, отдав отцу конверт с ребенком, едва не сползла на пол.

– Все плохо, Сережа, врачи от нас отказались…

– Нет, Дора, нет! Все будет хорошо. Я сильно хочу, чтобы дочка выздоровела! Значит, это обязательно случится!

И вдруг, словно отвечая на его веру, пришла помощь. К хозяйке квартиры, которую воинская часть снимала для своих офицеров, приехала из деревни мать. Бабуля эта знала множество трав и давно уже занималась целительством. Она стала готовить мне отвары: что-то давали утром, что-то вечером. И постепенно непонятная хворь отступила.

По какой-то причине мы с отцом через много лет вспомнили тот момент, когда я улыбнулась перед пункцией. И он сказал:

– Как будто бы эпиграф к твоей жизни! Ты с пеленок и до сих пор такая: ко всему новому – людям, событиям – сначала относишься с доверием, радуешься, а потом случается и плакать. И сколько бы я тебе ни повторял, что так жить нельзя, иначе ты не сможешь…

Впрочем, он сам на деле так жить никогда не мог – как мне посоветовал.

…В нашей небольшой семье все наконец-таки наладилось. А вскоре и семья подросла: папа съездил на свою родину и оформил там опекунство над младшей сестрой Раей. Мой дед Саша и бабушка Матрена погибли в конце войны – как это случилось, я, к сожалению, не запомнила, хотя папа и рассказывал.

Рая первое время жила у каких-то стареньких дальних родственников, а потом, когда страна немного восстановилась, заработали комиссии по выявлению и учету сирот, и ей этого не разрешили. Собирались отправить в детский дом, но отец немедленно помчался в Посолодино и все устроил.

Неподалеку, в Ленинграде и Сестрорецке, жили его братья Василий и Дмитрий, но почему-то в судьбе девочки принял участие именно мой отец. Когда он привез 12-летнюю сестру в Архангельск, я уже была вполне здоровым ребенком. Раю помню, конечно же, сколько и себя. Долго считала ее сестрой своей, не папиной.

И дальше у Сент-экзюпери такие слова: «слишком просто было бы сразу получить готовую душу». да, именно всю жизнь! я могу привести тому немало взрослых примеров. но сейчас расскажу, как это было у меня в возрасте трех – пяти лет. каждый день проходил тогда будто бы под девизом «здравствуй, жизнь!». и каждый день продолжалось мое рождение

Главное из того, что помню, это поездка с отцом за клюквой. Не простой, а той, которая перезимовала под снегом! Клюква, собранная ранней весной, необычайно вкусна. Она сладкая. Но я запомнила на всю жизнь не вкус. В тот день я открыла две другие вещи: колдовство цвета и колдовство живой воды.

Хорошо, что отец не побоялся взять меня с собой, ведь было еще очень холодно. Я сидела у него на коленях, а он – в коляске мотоцикла своего друга. И очень хорошо запомнила, как мы переехали небольшую речку, а потом взобрались на сопку.

Я бы могла поверить в реинкарнацию, если бы не тот случай. Картинки вспоминаются яркие, но для детей свежесть и красочность восприятия – это норма. Дело в другом. Я не просто ярко помню то, что увидела, а помню свое удивление! Если бы раньше уже жила на земле и просто забыла, не было бы такого ошеломляющего впечатления и такого сильного удивления.

Перезимовавшая под снегом клюква… Каким же поразительным был контраст красной ягоды и белого снега! Мы искали клюкву на участках сопки, где снег уже подтаял, там ягоды обнажились и звонко алели на фоне снега, подчеркивая его ослепительную белизну, ведь рядом не было жилья и транспорта. Я смотрела на это и не могла насмотреться!

Второе чудо – вода. Кода мотоцикл переезжал речку, я, прижимаясь к коленям отца, с опаской смотрела на кипящую вокруг низкой коляски воду. Казалось, что вода во-вот перехлестнет через край. Но сильнее страха был восторг: я же вижу диво! Что-то невероятное, странное. Бурлящие водовороты возле колес, разлетающиеся веером брызги, круги на поверхности речки…

Что такое «вода», я, конечно, знала, но видела до сих пор только домашнюю воду – в стакане, под краном… О свойствах живой воды в природе, ее невероятной текучести и пластичности, понятия не имела. До сих пор четко и ярко помню всю эту картину и свое удивление.

Отец, видимо, понимал, что со мной происходит, и старался как-то объяснять то, что мы видим. Но слова тогда были не нужны.

В этом фрагменте воспоминаний я пишу, в основном, не об отце, а о себе, но иначе никак. В фокусе моего восприятия был лишь маленький круг реальности, а родители входили в общий фон того, что было вне круга. Если и происходили в их жизни какие-то события, я их не понимала и не запомнила. Но ведь и небольшие штрихи могут многое сказать и об отце моем, и о времени, реалии которого уже мало кто знает и помнит!

Гарнизон, в котором отец служил тогда, находился в поселке Грязная губа Мурманской области, сейчас это поселок Сафоново. Наша семья состояла из четырех человек: папа, мама, я и Рая. И жили мы на 4 этаже хорошего кирпичного дома, самого современного по тем временам. Квартира была просторная, с большой кухней, но коммунальная. Самая маленькая комната (10 метров) досталась нам, поскольку отец, по званию капитан, хотя и имел двоих детей, рангом еще не вышел. Остальную площадь, согласно воинской субординации, занимали: среднюю по величине комнату – майор Теплоухов, имевший жену и кота, самую большую – подполковник Ермилов, имевший жену и собаку овчарку.

Папа, мама, Рая и я

Как мы умудрялись жить на 10-ти метрах, я сейчас не понимаю! В комнате уместились две кровати (одна, совсем узенькая, для нас с Раей, вторая для родителей), стол, шкаф и еще малюсенькая тумбочка, где Рая хранила школьные учебники. И это все. Но тогда я не замечала тесноты и неудобств, хотя, бывая в гостях у Теплоуховых, а особенно у Ермиловых, понимала, что это такое – нормальная комната. Но очевидным для меня было и другое: в нашей комнатушке всегда интересно, а в двух других – скука.

Впрочем, мы находились дома мало. Отец поздно возвращался из штаба и почти уже ничем не успевал заняться. Иногда только ходил к Николаю Теплоухову играть в шахматы или помогал Рае делать уроки, а потом читал ей какую-то подростковую книгу, в которой я мало что понимала, но слушала тоже охотно.

Мама работала школьным врачом. Вообще-то она была фельдшером, но окончила отличный Ленинградский техникум, да и другие специалисты-медики в гарнизоне отсутствовали. После работы мама, забрав меня из детского сада, шла не в нашу комнату, а на общую кухню, где у нас стоял внушительный стол. Она готовила для семьи еду (каждый день свежую, холодильники-то еще не придумали), там же потом кормила всех нас. Так что по вечерам мы встречались сначала на кухне, а уже поздно вечером собирались в своей, по сути, спальне.

Самой интересной для меня вещью в нашем жилище было радио. Большая черная тарелка, а скорее, воронка, висела как раз над кроватью для детей, и я могла подолгу ее разглядывать, надеясь понять, откуда идет звук, пробовала «на прочность» плотный материал тарелки, гадая, что это, если не бумага?

Вторым, что заслуживало внимание, была подставка для карандашей и перьевых ручек – в виде длинной и узкой стальной рюмки на круглой ножке. Ее удобно было катать по полу!

На красоты природы Заполярья я внимания не обращала, все это было для меня само собой разумеющимся. Только однажды удивилась северному сиянию. Был тогда даже не вечер, просто вторая половина одного из дней полярной ночи. Я вышла во двор, чтобы покататься с маленькой горки на санках, а мама развешивала там на веревках выстиранное белье. И вдруг сказала: «Таня, скорее посмотри на небо!»

Я подняла голову и замерла. В черной вышине колыхались огромные разноцветные занавески! Волнистые, как будто собранные кем-то на резинку, чтобы висеть на окнах невиданного великана. Зрелище было красивое, но жуткое. Я не могла себе представить, что это – игра природы, занавески казались именно рукотворными, а тогда КТО такой непомерно большой, чтобы их создать?

Солнце, акации и смешное имя «Сулико»!

Под конец службы отца в Грязной губе случилось радостное событие: мы поехали в отпуск! Да ни куда-нибудь, а в южный город Измаил, где тогда, осенью, было много фруктов, даже названия которых я не знала. В Измаиле жил брат отца Владимир Александров, тоже военнослужащий, спецкор армейской газеты.

Дядя Володя постоянно делал снимки, казалось, что с фотоаппаратом он вообще не расстается. Папа купил особый альбом, на его толстой обложке методом тиснения вывели надпись «В гостях у Володи». Я потом долго любовалась нашими фотографиями за большущим столом, который был накрыт прямо на воздухе, в тени акаций. И не верила сама себе: неужели я на самом деле ела арбузы, виноград и еще много чего вкусного, типа чебуреков со сметаной?

В Измаиле папа был всегда веселый, то и дело что-то напевал, например, «Где же ты, моя Сулико?