Текст книги "От первого лица. «Звездные» истории: о времени и о себе"

От первого лица
«Звездные» истории: о времени и о себе
Татьяна Короткова

© Татьяна Короткова, 2017

ISBN 978-5-4485-5261-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лев Гурыч Дорогов
История одного незаслуженного актера

СЕРГЕЙ ДОРОГОВ

Недавно в ворохе старых бумаг нашел свою студенческую анкету. Любому занятно сравнить себя прошлого с собой настоящим. На вопрос: «кого бы вы хотели сыграть», я, первокурсник, тогда откликнулся с размахом. Первое – Гамлет, потому что Шекспир написал. Второе – Ленин, потому что его играл наш преподаватель. Третье – Лопахин, потому что Эфрос на эту роль взял Высоцкого…

Подержал я анкету в руке и вдруг понял: все сыграл! И Гамлета, и Ленина, и Лопахина. Пусть в скетч-шоу «6 кадров», но все-таки… Раз на в интернете всюду почему-то пишут, что я – «заслуженный артист России», и даже дату присвоения звания указывают – 2002-й, значит, чем-то, да заслужил, значит, недаром после спектаклей на гастролях ко мне бабушки с внуками подходят:

– Мы с вами ложимся, и с вами встаем!

В том смысле, что наше шоу «6 кадров» всегда рядом, всегда с народом – с утра до ночи… Только все-таки внесу поправку: хоть и отслужил я театру положенные для присвоения звания двадцать лет, я звания этого не имею. Артист я – незаслуженный.

Ролей сыграно много. Но по-настоящему любимым персонажем для меня так и остался Лев Гурыч Синичкин. Большое счастье – получить отличную характерную роль в самом начале пути. И большое напряжение – годами терпеливо ждать следующей роли, в которой ты вновь сможешь раскрыться в полную силу…

За «Синичкина» я и был принят в труппу «Сатирикона», этот театр с ярко выраженной индивидуальностью стал для нас с Федором Добронравовым, провинциальных воронежских актеров, «счастливым билетом». Но приняли меня лишь с третьей попытки, несмотря на рекомендацию Константина Райкина. Первый раз художественный совет «развернул» обратно в Воронеж. Райкин обнадежил: мол, не огорчайся, пустая формальность, пусть поиграют в демократию, годик переждем.

Федя в «Сатириконе» закрепился сразу. Все-таки, сорвали семейного человека с места, пригласили в Москву – ответственность. Он года не выждал – инициировал мой приезд уже через три месяца. Только и вторая попытка оказалась не лучше первой. Тогда Федору пришла блестящая идея – давай, говорит, Синичкина покажем. «Лев Гурыч Синичкин» – мой дипломный спектакль, переросший в большую репертуарную постановку. Водевиль имел невероятную популярность среди молодежи, народ просто толпами валил в наш маленький театр, стоящий посреди Центрального детского парка. А я сливался со своим персонажем, как перчатка с рукой! Да, водевиль – есть вещь…

Показавшись с «Синичкиным», я был принят в труппу «Сатирикона» безоговорочно. Весь состав худсовета жмурился от удовольствия, хохотал и умилялся, глядя, как мы с Федором живописуем сцены про гусара, барышню и приму-фурию. Всплескивали руками: ну вот, Сергей, можете!

Актерская стезя: жизнь – копейка, судьба – индейка. Все зависит от случая… Ну, или почти все.

У нас с Федей Добронравовым одна сюжетная линия жизни. Оба – сентябрьские, родились с разницей в день. На актерский факультет оба поступили лишь с четвертого захода, перед тем пришлось поработать в самой гуще народной: ему на заводе, мне – на стройке. И оба выбрали Воронежский институт искусств, поскольку столица «слезам не верила». Совпадений достаточно. И все-таки, при всей схожести, это разные истории.

Родился я в Казахстане, в городе Щукинске, цветущем оазисе между гор и озер, а вырос в молодом городе Рудный. Детство складывалось, как у большинства мальчишек в то время: вольная борьба, бокс, тяжелая атлетика – перебежки из одной спортивной секции в другую. Папа ушел из семьи еще до того, как я стал первоклассником, но, тем не менее, отношения не прекратились, родители сумели сохранить достоинство в ситуации развода. А потом на мое счастье я окунулся в мир театра. Тезка столичного «Современника» – наш самодеятельный театр располагался в городском ДК. Руководила театром выпускница Московского института культуры по имени Лилия, как и мои родители, в Казахстане она оказалась по комсомольской путевке.

Я был маленького роста. Когда меня буквально за руку привели в этот театр, Лилия очень обрадовалась: как раз ставили спектакль «Трень-брень» Погодина и нужен был мальчишка-озорник на главную роль. Я смотрел на «артистов» снизу вверх. Настоящие взрослые мужчины и женщины. Днем – путейцы, машинисты, экскаваторщики, вечером – мушкетеры, чеховские интеллигенты, танцовщицы. Люди стремились сюда сразу после работы, не всегда успевали переодеться и умыться, как следует. Занятия строились по программе театрального училища: этюды, разминки, наблюдения, анализ, репетиции. Денег артистам за самодеятельность никто не платил, но ноги сами «бежали» в ДК, актеры собирались по зову души, а публике на спектаклях мест не хватало. Кстати, в итоге профессионалами сцены оказались трое студийцев «Современника» – очень неплохой урожай для заштатного казахского городка.

Старшие надо мной постоянно подшучивали. Перед первой премьерой, когда я должен был радостно и легко вылететь из-за кулис с портфельчиком в руке, кто-то добрый подложил мне в портфель парочку кирпичей. Я и так волновался до потери пульса, а тут – рванул портфель и опешил: портфель был неподъемный! Но собрался с духом и боевое крещение прошел вполне успешно, зритель мою оторопь не заметил, хлопали и кричали «молодец»… Потом-то я узнал, что дебютанту обязательно следует стресс перебить стрессом. Сам стал устраивать такие актерские «засады», что мама не горюй…

Еще одно пристрастие из детства: игра на гитаре. Мне очень хотелось попасть в школьный ансамбль, и мама купила самую дешевую гитару, какая была в магазине. На бирке было написано «Super Star» и что-то еще – иероглифами. Но я оказался упертый. Твердые мозоли на пальцах, кепка и гитара-недоразумение из жеваной китайской бумаги быстро сделали меня лидером среди дворовой шпаны. Я пел модные песни, заправски подпиливал лады, а потом и вовсе приобрел отечественный инструмент и стал солидным человеком.

Сейчас у меня дома три гитары, немецкая, американская и корейская. Кстати, Витьке Добронравову первые уроки игры на гитаре давал я, но педагог из меня никакой, тут ангельское терпение нужно… Когда собираются компании, акустическая «американка», обязательный атрибут застолья, идет в ход. Раньше, случалось, ночами сидел, что-то подбирал-сочинял. Сейчас времени нет, съемки, антрепризы…

Я мог поступить в театральный вуз с первой же попытки. Приехал в Свердловск, мне там очень обрадовались, легко прошел три тура. Но на последнем этапе мастер, набиравший курс, узнал, что я занимался в народном театре и «снял меня с дистанции» с клеймом «испорчен художественной самодеятельностью».

Трагедия актерской профессии начинается с того, что педагоги, набирая курс, заранее знают, каким будет дипломный спектакль. И перед абитуриентами стоит задача вслепую попасть в эту «комплектацию». Про то, что видение мастера и твоя личная органика могут не совпадать, я уж и не говорю.

Свердловская история – первый рубец. Но мне было шестнадцать, в юношеском возрасте обиды переживаются не так остро. Я вернулся домой и поступил в институт рабочих профессий. Осенний призыв «обрубил» все вопросы. Отслужил, едва дождался дембельских погон. Демобилизовавшись, рванул с компанией ребят в Москву. Но опоздал – в июле практически во всех театральных вузах актерские курсы уже оказались набраны. Стало ясно: чтобы поступить в Москве – нужно там жить.

Стартовая позиция очередного «покорителя столицы» была далеко не самой плохой: 21 год, основательная «испорченность самодеятельностью» и 90 рублей в кармане. В Москве тогда на всех «проходных» висели объявления: «требуются». Остановился я у подруги своей знакомой. Переступаю чужой порог, там – муж. Покумекали, и он устроил меня к себе в «Мосфундаментстрой-4» СУ-185, бригада возводила американское посольство, была занята на реконструкции Кремлевской стены и прочих внушительных объектах.

Заселился в общежитие в Орехово-Борисово и стал капровщиком, или сваебойщиком – рабочим строительной машины для забивания свай. Работа немудреная: дергаешь за одну веревку – груз бьет на форсунку, смесь от давления взрывается, молот подлетает вверх и начинает стучать. Для того чтобы остановить движение, есть другая веревка. Я два раза едва успевал выскочить из-под сваи: то трос порвется, то вовремя не заглушится. Но риск хорошо оплачивался, на руки выходило по четыреста рублей в месяц, и через какое-то время я уже не знал, куда деньги девать.

Естественно, с моим средне-специальным образованием я на фоне рабочих с «семилеткой» выделялся как куст среди пеньков. О своей мечте помалкивал, наверное, слыл за чудака. Осваивал Москву в буквальном смысле метр за метром: когда я оформился, бригада строила таксопарк в Химках, потом стала постепенно перемещаться в сторону центра. Метро еще не перешагнуло рубеж Каширки, а я любил ходить пешком, километры наворачивал. Однажды прошел от Маяковки до Автозаводской и уткнулся в большой плакат: «Набор в народный театр ДК ЗИЛ».

Работая капровщиком, я не прекращал свои попытки поступить в престижный театральный вуз. Но все безуспешно. Объявление ДК ЗИЛ стало мне как «перст судьбы». Прошел три тура и был зачислен в двухгодичную вечернюю учебную студию при театре.

Это был выдающийся в своем роде театр, организовал его в 1937 году, будучи студентом ГИТИСа, Сергей Львович Штейн, замечательный педагог и впоследствии – один из крупных режиссеров Ленкома. Штейн поднял типичный самодеятельный театр до уровня театрального вуза, здесь готовились кадры для сцены, ни в чем не уступавшей профессиональной. «Птенцами» «гнезда» ДК ЗИЛ стали Игорь Таланкин, Василий Лановой, Вера Васильева, Валерий Носик, Владимир Земляникин, Юрий Катин-Ярцев, Алексей Локтев, Владимир Панков и еще огромное количество менее известных артистов. Традиции Штейна в мое время продолжила режиссер Галина Калашникова. Так что попасть туда – дорогого стоило.

При ЗИЛовском театре работала детская студия. Там я познакомился с Сашей Жигалкиным, веселым мальчишкой, который нежданно-негаданно спустя годы стал моим режиссером и продюсером в шоу «6 кадров», такие вот повороты судьбы.

На втором курсе обучения меня назначили на главную роль в постановке «Изгнание Палагиных» по пьесе Симона Соловейчика. Я играл подростка, хоть мне было уже далеко за двадцать. По роли мой герой устраивается на работу и в вечернюю школу, чтобы наставить на путь истинный своего старшего брата-тунеядца. Скажем прямо, бытовой логике соцреализма пьеса не подчинялась, но, хоть и было в ней много гротескно-комедийного, она очень перекликалась с нашумевшим тогда фильмом «Доживем до понедельника». Только в отличие от фильма по сценарию Полонского, дружившего с Соловейчиком, пьеса широкой известности не получила, так как подпала под запрет цензуры. Наша ЗИЛовская постановка сразу обрела репутацию «скандальной», спектакль «закрывали», отстаивали, потом он опять вызывал «возмущение» чиновников:

– А почему у вас артист на сцене в семейных трусах?

– Да утро, он встал только что!

– Натурализмом злоупотребляете… А почему у вас артистка в финале говорит: «Не останусь в Москве, тут тетки чай пьют с вареньем, а варенья мало дают, лучше домой поеду». Вы что, не в курсе, что русский психологический театр начался с реплики «В Москву, Москву!»? Что вы против столицы нашей родины имеете?!

– Да ничего не имеем! Девочка хочет домой, в деревню, к мамке! Что в этом дурного?!

И все в таком духе.

Лишь со смертью Брежнева в 1982 году спектакль восстановили, и он прочно вошел в репертуар театра ДК ЗИЛ. Я на тот момент уже являлся студентом Воронежского института искусств. Меня регулярно – каждые выходные – вызывали в Москву, я садился в поезд, отыгрывал спектакль, выпивал с актерами дежурную бутылку водки и вновь нырял в толпу Павелецкого вокзала, чтобы успеть в Воронеж на занятия… Так прошел весь первый курс.

Собственно, в Воронеж меня толкнула очередная неудача при поступлении в Щепкинское училище. Я прошел все три тура, оставались общеобразовательные предметы. В потоке познакомился с Лешей Серебряковым, он тоже не впервые обивал пороги театрального вуза. Алексей был прекрасно подкован и по истории, и по русскому языку с литературой. А я, честно сказать, все успел подзабыть, так что пришлось воспользоваться Лешиной помощью, проще – подсказками. Мы тогда сдружились: я, Серебряков и Саша Песков, Пескову помогали с этюдами, он никак не мог абстрагироваться…

Все складывалось, как никогда прежде, удачно. Преподавательница кафедры, не буду называть фамилии, она по сей день там работает, остановила меня в коридоре училища:

– Дорогов, где документы, аттестат и остальное? Чтобы все было в учебной части!

…Несусь по коридору, счастливый, с аттестатом и прочим, навстречу – она. Прошла, как Каменный гость, в учебной части мне, пряча глаза, объявили, что я недобрал полбалла…

Серебряков и Песков тогда поступили. А я остался по-прежнему забивать свои сваи. Как-то договорились мы с Алексеем встретиться после его занятий у порога училища. Он выходит, а за ним – молодая преподавательница:

– Сергей Дорогов?

Киваю.

– А вы знаете, кем вас на экзаменах тогда «перебили»?

Оказалось, в последний момент кого-то блатного по записке зачислили вместо меня. Просто выбрали по типажу и вычеркнули из списка. Я не стал спрашивать фамилию. Может быть, я с этим человеком пересекался, и не раз. А знал бы – не удержался б, врезал. Хотя, он тут при чем, мажорный мальчик…

В общем, Москва тогда мне так и не покорилась. Стукнуло двадцать четыре, больше ждать не мог. Выбрал Воронеж и с отчаянья поступил на курс Николая Дубинского.

Когда писал заявление на увольнение из своего СУ, у начальства и у бригады – глаза на лоб: после такой зарплаты да в артисты?! Не верили, что я всерьез, уговаривали одуматься. Директор просто за голову схватился, я ведь недавно принял участие в XIX съезде комсомола, правда, не как делегат, а как актер, занятый в сцене оживления картины «Выступление товарища Ленина перед участниками комсомольского съезда»:

– Серега, да ты что! А мы только-только собрались тебя секретарем комсомольской ячейки назначить! Попортишь ты себе биографию этой своей маетой, помяни мое слово…

Но противиться зову природы я не мог даже перед перспективой стать комсомольским вожаком.

Поступал в воронежский институт искусств, честно говоря, не понимая своего счастья. Между тем имя руководителя актерской кафедры профессора Николая Дубинского, народного артиста, значилось во всех советских энциклопедиях. Он был редким мастером и невероятно открытым, обаятельным человеком, по духу – истинным питерцем. В Воронеж к нему часто наведывались звездные друзья – артисты Борис Бабочкин и Георгий Жженов.

На самом деле, учеба в Москве вовсе не гарантирует, что студент получит столько внимания педагога, сколько требуется для нормального становления молодого актера. Часто случается обратное: прославленный, но занятый собственной карьерой, руководитель курса появится раз в год, как красно солнышко, а в остальное время его заменяет какой-нибудь особо приближенный «ученик». Абсолютное исключение составляет разве что Константин Райкин, преподавательской работе он отдается без остатка, впрочем, это распространяется у него на все, чем бы он ни занимался.

С Федей Добронравовым я познакомился на «банке» – так назывался наш обычай посвящения в студенты. Мне через это тоже пришлось пройти в свое время. Мы собрались на поляне в березовой роще, слили в трехлитровую банку первую партию бутылок портвейна. Обряд заключался в том, что каждый из новеньких, стоя на шатком ящике из-под вина с полной банкой спиртного, должен был отвечать на любой заданный вопрос и при этом пить, сколько влезет. Федю из Таганрога на «банке» нельзя было не запомнить. Он развеселил всех. И это было только начало…

Сначала мы снимали комнаты в частном секторе, а потом переехали в новенькое институтское общежитие. И там мы с Федором оказались соседями, его комната окном выходила на пивной ларек, а из моего окна ларька было не разглядеть. Федя исправно нес вахту по завозу свежего пива. Имелась у него волшебная канистра из нержавейки, сделанная умелыми руками на таганрогском заводе. Внешне – трехлитровая, на самом деле в ней каким-то чудом помещалось вдвое больше. Мы спускались к ларьку, Федя невозмутимо протягивал канистру и просил «полненькую». Продавщица кидала опытный взгляд, ставила канистру под струю и брала за три литра.

Оправдываю себя только тем, что студенты – народ безденежный, а халявные литры систематически радовали не только нас с Федей.

Федор на ту пору уже был женат и имел счастливое обременение в виде двух сынишек. Когда мы с ним возвращались в общежитие, маленький Витька, завидев меня, кричал: «Дорогуша!» и летел навстречу.

Мы с Федором быстро сошлись. Вставали ежедневно в шесть утра и перед занятиями в институте не меньше часа тренировались: флик-фляк, сальто-мортале, колесо – позже в Москве режиссеры приходили в восторг от такой подготовки, звали нас акробатами. Прыжками с ног на руки и задним сальто мало кто из актерской братии может похвалиться.

Однажды к нам на курс пришел педагог Владимир Сисикин – ставить драматический отрывок по водевилю Ленского. Роль Синичкина досталась мне, и все прошло так удачно, что решили делать по водевилю дипломный спектакль. Владимир Сисикин был руководителем курса у Федора, Федя рассказывал про него:

– И вот тут он мне говорит: Федор, а в этом месте зелененького чуток добавь… Представляешь? Зелененького – в игре! Понимай, как хочешь…

Вот такой учитель у него был… Владимир Степанович являлся мощнейшей фигурой в театральном Воронеже. Спокойным, лишенным эмоционального окраса голосом что-то мог сказать на репетиции, и все артисты просто валились со смеху. Вдохновленный удачей водевиля, он решил собрать из актеров своего курса отдельную труппу. Но на это требовалось время. И, несмотря на то, что меня по окончании института ждали в нескольких театрах страны, я предпочел всем ангажементам предложение Владимира Сисикина.

Чтобы не отрабатывать четыре года как молодой специалист по тогдашней советской практике, я выправил нужную справку и отправился на родину, перекантоваться год до открытия Воронежского Молодежного театра. Федор доучивался последний курс.

В Рудном меня приняли руководителем кружка чтецов в тот же ДК, откуда и сам я когда-то шагнул в профессию. А через два месяца встретил друзей-музыкантов и перешел в филармонию, стал ездить в составе ВИА ведущим-конферансье, пел, играл на гитаре, читал рассказы Зощенко.

Мы кочевали по сельским гостиницам без удобств, «отчесывали» районы один за другим, час концерта наступал, как правило, после дойки – в девять вечера. Гастролировали много, причем, если выступать приходилось в чистом опрятном клубе, значит публика – немцы Поволжья. Если клуб убитый, полуразвалившийся и дурно пахнущий – значит, в селе наши…

У басиста была шустрая «поющая» собачка, выдрессированная им специально для знакомства с хорошенькими девушками – беспроигрышный вариант. Случалось, собачку я брал напрокат, пел «Собака бывает кусачей», а она, артистка, крутилась на задних лапах и довольно ловко подвывала. Я вообще-то в молодости был ветреным, серьезных романов намеренно избегал, считал – успеется, «первым делом – самолеты»…

И вот однажды это мое филармоническое бродяжничество кончилось – от Владимира Сисикина пришла телеграмма: «Театр открыт, выезжай».

Воронежский Молодежный театр прожил недолгую, но яркую жизнь. Труппа состояла из десяти актеров, нам с Федей перепадали отличные, часто главные роли. Помещение, в котором раньше стояли игровые автоматы, мы оборудовали «с миру по нитке»: оперный театр подарил костюмы, откуда-то приехали кресла, списанные прожектора.

Это был период абсолютной самоотдачи, мы стали центром культурной жизни Воронежа, выпускали какие-то невероятно захватывающие спектакли, один из них, «Мастер и Маргарита», шел два дня, говорил о том весь город… Наверное, это был лучший период за всю мою творческую жизнь – бескорыстное служение искусству. Но все закончилось в одночасье. Владимир Сисикин созвал труппу:

– Простите, ребята, эскулапы приказали сидеть дома и поскрипывать перышком…

Ему оставалось немного… Потеряв лидера, мы потеряли театр.

А через несколько месяцев в Воронеж приехал на многодневные гастроли «Сатирикон», вечером давали спектакль – днем репетировали «Багдадского вора», постановку молодого Саши Горбаня. Для «Вора» требовались актеры комического плана. И Федина жена Ирина, не шутя, отчаливая на каникулы в Таганрог, потребовала: идите и показывайтесь, иначе – развод и девичья фамилия!

Сидим мы с Федором в летнем кафе, тянем по пиву и думки думаем. А тут – актрисы из нашей труппы:

– Райкин сказал, девки ему не нужны, мужики нужны!

Мы переглянулись. А, была – не была! И тут же позвонили администратору, мол, Молодежный театр готов устроить Константину Аркадьевичу показ на своей территории. Как ни странно, Райкин отозвался, приехал. Как он потом рассказывал – была мысль глянуть одним глазком, что там может быть интересного… Уехал он от нас в три часа ночи…

Мы с Федором получили приглашение стать штатными актерами труппы «Сатирикона». Как говорит сам Константин Аркадьевич, «такими харчами не кидаются»… Началась, наконец, наша большая история…

Райкин вообще не любит слишком опытных столичных актеров. Предпочитает самородков из глубинки. Попадая в его театр, актеры попадают в пекло, здесь постоянно трещит и пылает костер творчества, а вокруг костра «бегают» «раздетые до природных способностей» артисты…

Мы с Федором были счастливы, потому что это действительно огромное везение – работать с увлеченным творческим лидером.

На быт внимания не обращали – жили весело и скученно: в тот сезон труппа «Сатирикона» пополнилась свежей «кровью»: приехали актеры из Саратова, Питера, Рязани, и мы – воронежские.

У провинциалов в Москве другая степень живучести. Сейчас трудно представить, но первое время ночевали в театре, я спал в гримерной на диванчике. У меня был месяц, когда я сыграл тридцать два спектакля, разные роли, и при этом еще и репетировал новые… Потом переселились в «номера» гостиницы «Звездная»: Саша Горбань, Галя Данилова, Федя с Ирой и детьми… Очень беззаботно мы жили, радостно, с верой в будущее…

И вот «будущее» стало приближаться.

Урывками снимался в рекламе: деньги по тем временам – сумасшедшие! Что только ни рекламировал: кофе, стиральный порошок, обувь – этот ролик снял сам Тимур Бекмамбетов, мебель, сигареты – тут я опять попал в руки гения, снимал Альберт Уотсон, один из лучших фотографов мира. Искал возможности работать в кино, но нагрузка в театре почти не оставляла шансов, режиссеры, услышав, что я служу в «Сатириконе», отмахивались: Райкин все равно вас не отпустит! Когда я выехал на съемки в Казань сначала на три, потом на пять дней, это казалось огромной удачей. Федор не раз просил снизить количество его ролей, ему нужно было в кино позарез, ведь дети росли, он – кормилец. Но ответ в театре всегда был один – «нельзя, в свободное время». Замкнутый круг: статус актера растет с его популярностью, она – прямо пропорциональна количеству фильмов, где ты можешь «лицом поторговать», и вот – нельзя… Волей неволей, возникло противоречие между данностью и потребностью.

Искусство, конечно, требует жертв. В мире театра, я имею в виду подлинный театр, не зарастающий тихой болотной ряской, все очень жестко. Служишь ему – будь как жрец в храме, и даже мысль о поблажке греховна.

Костя Райкин – незаурядная личность, исключительной работоспособности и преданности делу человек. Никогда в его храме – в «Сатириконе» – не появится актер-ремесленник, никогда не будет халтурных постановок. Райкин видит цель и идет к ней, остальное неважно. В «Сатириконе» – стабильный успех, все мастерски спрессовано, сцементировано, «конструкция» каждого спектакля выдержит любое испытание. Это один из лучших театров Москвы, благодаря Константину Райкину мне выпало счастье работать с выдающимися режиссерами современности: Фокиным, Фоменко, Стуруа.

Но служение в храме под названием «Сатирикон» – очень затратный процесс. И дело, конечно, не в том, что от тебя требуется стопроцентная самоотдача театру и только театру…

Когда Райкин на читке перед репетициями озвучивает мужские и женские роли – смешно. Устрашающее, жутко, зловеще. Но – смешно до колик, до сползания под стол. Однако – это его органика, органика достойного продолжателя великого отца.

– Сережа, эта фраза у тебя сегодня не получилась.

– А сцена получилась?

– Сцена – да. А фраза – нет.

И невольно перенимаешь – впитываешь его органику на уровне техники, подражания, легендарный «райкинский» темперамент влезает под кожу, ты начинаешь существовать на рефлексах и реакциях: от учителя – ученику… И начинаешь невольно ежиться, фиксируешь в себе, услышав:

– Господи, ты вот сейчас был так на Костю Райкина похож!

Недавно вернулись с женой из турпоездки по Италии, загорелые, довольные. И решили посидеть в «Европейском». Проходим мимо охраны и швейцара и прямо в спины слышим восторженный шепот:

– О, смотри, Райкин пришел!

Что ж, значит, не зря я столько лет с Константином Аркадьевичем работал, сравнение с ним расцениваю как комплимент.

Кстати, о путанице, малообразованных журналистах и Костином терпении. Как-то после гастролей в Одессе часть труппы попала на бесплатный тур по Средиземному морю. Оформляемся, стоим в сторонке: я, Федя, еще кто-то из артистов и Костя, ждем очереди. Вдруг подходят два таможенника, и прямо к Константину Аркадьевичу:

– А вы не Боря Райкин, случайно?

Костя и бровью не повел:

– Нет, но вы знаете, нас с Борей часто путают.

Таможенники тут же теряют интерес, отходят, переговариваясь в голос:

– Да я ж тебе говорю – просто похож. А ты: Райкин, Райкин! С кем ты спорить взялся! Я этих райкиных столько тут повидал на своем веку…

Но если служивых на дальних рубежах простить можно, то чем объяснить невежество молодых столичных журналистов?

Приходит девушка на интервью, что-то там такое полистала, набралась какой-то информации, что-то лепечет. Райкин не выдерживает, вежливо приглашает посетить спектакль – речь о «Служанках» в постановке Романа Виктюка, а уж после и поговорить. На второй встрече корреспондентка задает первый вопрос:

– А вот в вашем спектакле этом… «Уборщицы»…

Райкин переходит на резкий тон:

– Уходите! Уходите немедленно!

Или приходит молодой человек, протягивает – чуть ли не в рот – Райкину микрофон с логотипом федерального телеканала, камера включена:

– Константин… э… простите, не знаю вашего отчества…

Ради всех святых…!

Если на сцене «Сатирикона» пять человек – это пять Райкиных, если десять – десять Райкиных. Это так. Но Костя и сам – чрезвычайно требовательный к себе актер, очень исполнительный, всегда идет за режиссером, беспрекословно подчиняется его воле.

Репетировали с Петром Фоменко, Райкин в главной роли. Петр Наумович – гений особого порядка, когда из хаоса и сора рождаются стихи. Как это обычно происходило:

– Ребята! Я все придумал. Делаем так!

Делаем – так. Назавтра:

– Ребята. Все забудьте! Все заново!

Сцены переворачиваются с ног на голову. Назавтра:

– Я был неправ! Ничего не годится! Полная ерунда! Давайте по-другому…

Три дня до премьеры, билеты проданы, а спектакль все еще «сочиняется»! Костя не выдержал, заплакал:

– Петр Наумович! Что ж я у вас как проститутка – сегодня так, а завтра эдак! Я ничего не понимаю!

Фоменко подумал-подумал и – с азартом:

– Хорошо. А давайте так…

Но все знали, и Костя вернее всех, Фоменко – гений. Актеры в его бесконечных многоходовках присваивали себе слова автора, постепенно погружались в придуманные спутанные чувственные отношения, влезая в образ как в костюм, начиная думать чужими мыслями как своими. «Великолепный рогоносец», «Превращение» – это театральные шедевры.

Костя не остановится ни перед чем, чтобы заполучить гения. Так было с Робертом Стуруа, за этим режиссером с мировым именем охотятся все театры. По официальной версии, Райкин случайно встретился с ним во Флоренции в очереди в галерею Уффици. На самом же деле, Костя, желая во что бы то ни стало продолжить работу с Робертом после опыта «Гамлета» на сцене «Сатирикона», как небезызвестный Отец Федор из «Двенадцати стульев», следовал за Стуруа буквально по пятам. Он срежиссировал «случайную» встречу. И получил – безупречный гротескный спектакль «Синьор Тодеро хозяин».

Я бесконечно благодарен Константину Аркадьевичу за все большие и малые роли, сыгранные в «Сатириконе». Но час ученичества рано или поздно приходит к концу.

Мы готовили «Ромео и Джульетту». Я играл две роли: Абрама и брата Джованни. Премьера только осенью, прогоняем массовые сцены. Назначена утренняя репетиция, а у меня – щеку раздуло, флюс, зуб раскололся. Хирург принимает до часа. Прошу меня отпустить.

– Нет, нельзя.

Я с этой щекой – на сцене. Всю ночь страдал, в голове – стрельба, опухоль увеличивается. Чувствую – предел, бегу в гримерную – флюс просто взорвался… Без четверти час, Костя подходит ко мне:

– Ну, иди. Завтра можешь не приходить.

Я едва удержался от резкости.

…Недавно мы встретились, все, кто был в Москве, коллеги, сокурсники по Щукинскому училищу – во дворе Боткинского морга на похоронах Лины Варгановой, актрисы «Сатирикона», она разрывалась между съемками в кино и театром. Играла спектакль с высокой температурой, отказалась от госпитализации – Новый год, уйма работы… Воспаление легких дало осложнение. Спасти не смогли…

Конечно, зритель – прежде всего. Мы так воспитаны своими учителями: неявка на спектакль может быть оправдана только смертью… Но иной раз мне в голову закрадываются крамольные мысли: неужели компромисс невозможен? Армейские знают, если жить строго по Уставу, то лучше сразу повеситься… Может, стоит быть внимательнее друг к другу? А зритель – он поймет…

Когда отношения иссякают, лучше спокойно уйти в сторону. К тому же пятнадцать лет – срок достаточный, чтобы изучить друг друга, рассекретить.

И наступил момент, когда «секретов» не осталось…

Федор покинул труппу «Сатирикона» первым, ушел в никуда. Расставание с театром прошло мирно, без надрыва. Конечно, уход дается тяжело, театр становится домом, и это – не фигура речи. Потом так же тихо ушел я. Главное – мы распрощались с Константином Аркадьевичем по-доброму, продолжаем общаться, бываем на всех встречах и премьерах.