Текст книги "Картонная Мадонна"

Тут редактор снова наткнулся глазами на Лилю, она стояла у двери, нелепая и жалкая, в дурном безвкусном платье, с вопиюще безобразной фигурой. Маковский вспомнил, что сердце у него доброе.

– Вам, голубушка, могу предложить разве что службу у самовара. Уж не обессудьте.

* * *

Лиля на ватных ногах спускалась по лестнице, ее нагнал Волошин.

– Лиля! Постойте. Не плачьте.

– Но я не плачу, – она даже улыбнулась для пущей убедительности.

Она вышла из гостиной Иванова незаметно, посреди возникшей дискуссии относительно «бальных платьев» – все-таки, это требование «аполлоновцам» показалось чересчур.

Лиля была опустошена так, что внутри звенело. И ужасно разболелась голова. Хотелось спрятаться в своей постели, накрыться с головой одеялом, не слышать, не думать и не чувствовать.

– Не стоит так, – пробормотал Макс, отчего-то схватил ее руку, развернул ладонь, стал водить по ней пальцем кругами, приговаривая, – Сорока, сорока, была белобока. Лиля, перестаньте сомневаться. Он дурак, язык без костей, голова без мозгов. Ну почему дураки не знают сомнений и выигрывают, Лиля? Нельзя, нельзя вам сдаваться. Станьте смелой, наконец!

У Лили запрыгали плечи, она закрыла глаза другой рукой. И он обнял ее голову.

– Ну, ну, вот уже и слезки. Глупость, право. А знаете ли вы, Лиля, что я – тайный пифагореец, великий волшебник и ученый-хиромант?

Она подняла на него глаза. Он стоял на ступеньку выше – нависал, кудрявый, славный, такой великодушный и понимающий.

– Правда?

– Конечно! – Волошин оживился, – Абракадабра! Сейчас мы все узнаем.

Сделал вдумчивое лицо, стал проводить пальцем по линиям ее ладони, линии были едва видные, слабые. Но Макс очень реалистично изображал все возрастающее изумление, брови его поползли вверх, зрачки расширились.

– Хм, да у вас исключительная рука! Посмотрите на эту линию, – он провел пальцем, – Положительно, Аполлон вам покровительствует. Взгляните же! Вот она – линия Аполлона, ее еще называют линией таланта. Она идет у вас с холма Луны. Ага! Значит, вы одарены необычайно сильным воображением! Форма ваших гладких пальцев говорит, что вы сильны в поэзии! Лиля! – Макс выглядел потрясенным, – Вы можете мне не верить. Но ваша линия счастья говорит, что вы будете вознаграждены, и скоро! Ваша жизнь наполнится светом невероятной славы! Видите? – он указал на крохотное сплетение под безымянным пальцем, – Это звезда! Она сулит поклонение толпы, большое счастье и большую любовь.

Волошин прижал ее руку к своей груди. Лиля поклялась бы, что он был сейчас очень серьезен.

– Вас ждет головокружительный успех!

Она посмотрела на него внимательно, будто проверяла на искренность. Чему-то обрадовалась, разглядев. Кивнула, и неловко сбежала вниз по лестнице – к лифту.

Волошин горестно вздохнул. На лицо накатила тяжелая тень, он с ненавистью посмотрел на трех мраморных богинь, на колокольчик у двери с табличкой «Вяч. Ив. Иванов» и, наклонив голову, как боевой бык, вернулся в квартиру. Его счет к хозяину Башни и взращенному им «зверинцу» вырос многократно.

Глава 3

* * *

Обида сжимала горло так, что трудно дышать. От самодовольного лица Маковского хотелось отмахнуться руками, но оно преследовало днем и ночью.

На несколько дней Лиля просто выпала из жизни, весь ритуал повседневности исполнялся, но механически. Она засыпала, просыпалась, вставала, что-то ела, во что-то одевалась. И уходила на уроки – уносила в себе змеящееся раздражение.

Ученицам в классе уже было не так вольготно, как раньше: девочки путались у доски, робели, одна даже заплакала, когда Лиля за плохой ответ вдруг резко стукнула указкой по столу. Звук был похож на удар плетью – так показалось Лиле. Бросилась к хныкающей девочке, прижалась к ней, чувствуя хрупкость и тонкость ее тельца. Гимназистки смотрели, насупившись.

– Сегодня домашнего задания не будет. И завтра не будет. Все равно, скоро каникулы.

Девочки захлопали в ладоши. Много ли нужно для успокоения – девочкам…

Лиля провожала их, убегающих по звонку, невидящим взглядом: как стряхнуть эту змею с души? Надо разобраться с собой, прежде всего с собой…

После уроков в гардеробной ее поймала Орлова. Лиля переобувалась, путаясь со шнурками, ботинки совсем разъехались, теперь в них можно ходить лишь посуху, следует доносить и купить новые.

– Спешите?

Лиля кивнула. Но от Сашеньки отделаться непросто: наклонилась, приподняла пальчиками Лилин подбородок.

– А ну-ка, смотрите на меня. Да вы бледны! Круги под глазами. Последнее время вы сама не своя. Рассказывайте!

Лиля упрямо мотнула головой: вот еще! О том, что творится с ней, не должна знать ни одна живая душа.

– Просто нездоровится.

Сашенька тут же затрещала:

– Женское здоровье, дорогая моя, нуждается в постоянном внимании. Я читала, что женщины даже дышат не так, как мужчины, представляете? Что уж говорить об остальном. Мы так слабы, что просто не приспособлены к физическим нагрузкам. Но зато мы сильны в другом…

Лиля усмехнулась, она-то знала, что женщины во многом выносливее мужчин, во всяком случае, в ее «керосиновом» районе. Да и газеты захлебывались от новостей: одна иностранка уже пилотировала дирижабль, другая стала подводной балериной, третья выиграла скачки, заменив своего жокея, – примеров много. Того гляди, скоро дамы выйдут на ринг в боксерских перчатках.

…Можно спорить на что угодно, сейчас она заговорит о Максе.

Лиля представила на ринге себя и Сашеньку. Знатный вышел бы бой…

– Ах, – надрывно вздохнула Орлова, – я тоже страдаю. И места не нахожу. Мы с вами не говорили целую неделю. Вы пропустили столько новостей! Макс уезжает…

Лиля замерла, кончики пальцев онемели.

– Как – уезжает?

Сашенька подхватила пышную юбку, удобно села рядом на широкую деревянную скамью – разговор обещал быть длинным.

– Представьте! Я зла на него ужасно!

– Значит…? О! У вас было свидание? – Лиля растянула губы, собственное лицо показалось резиновым.

– Сразу видно, что вы ничего не смыслите в мужчинах! Хотела бы я назвать это свиданием! Но вы же не знаете Макса. Это такой тип! Помню все его недостатки, но не могу не думать о нем! Просто наваждение…

Лиля чрезвычайно внимательно разглядывала дыру на ботинке.

– Сказать по правде, – услышала она свой голос и не узнала его, – Мне бы очень хотелось понять именно такой тип мужчин.

Сашенька очаровательно улыбнулась. И сказала интимно:

– Ну, разумеется! И вам когда-нибудь представится случай. Не можете же вы всю жизнь проходить в девицах.

Лиля вскинула на нее глаза и тут же потупила.

– Полно, не краснейте. Уверена, вы читали об этом в романах. Но Макс – он чудовище!

– Почему же?

– Потому что, моя милая, любить таких мужчин – идти против рассудка. Ну, например. Когда я была у него на даче в Коктебеле, я уверена, он крутил интрижки со всеми приезжими дамами. Представьте, у него в доме собирается целый табор постояльцев. Среди них много женщин, есть и довольно интересные. И ходят они там в хламидах на голое тело. Видите ли, этот extravagant égoïste, этот сумасброд вообразил себя Киммерийским царем. Он у себя в Коктебеле тиран почище моего супруга! Чего только стоит право первой ночи!

Теперь Лиля удивилась не на шутку.

– Право первой ночи? То есть, вы хотите сказать…?

– Да, да, да! Именно это я и хочу сказать, но язык не поворачивается. Каждая новая приезжая обязана ему отдаться – таков обычай. Перед вами – одна из его жертв. И днем и ночью – бесконечное веселье, удивляюсь – как я с ума не сошла? Изображает из себя то ли Зевса, то ли Пана! Да, вот еще, вспомнила. Он там и вместо докторов: лечит наложением рук! Впрочем, это ему удается… – Сашенька замолкла, углубившись в воспоминания.

Лиля тоже молчала, огорошенная. Сашенька дула губки.

– Знаете, Лиля, – вдруг прошептала Орлова, – Дуэль не состоялась – и слава Богу. Но отчего-то я чувствую себя одураченной!

* * *

«Ничего нет слаще на свете, чем похвала тех, кто мудр, умен и благороден», – прочла Лиля в новой купленной книжке. Автор – шведская писательница, недавно получившая Нобелевскую премию за сказку о путешествии мальчика Нильса и гуся, – сказала именно то, что ей хотелось сейчас услышать.

Рассказ Орловой вытеснил прежние переживания. Конечно же, Лиля понимала, что Сашенька мелет вздор, но мысль о Коктебеле захватила воображение.

Она выезжала на море в детстве, это было давно, отец и мать еще не думали о разводе. Море осталось в памяти на уровне ощущений: живая упругая вода, пропеченный солнцем ветер, круглые камни и маленькие ломкие витые ракушки… Макс, конечно, играл, а Орлова ничего не понимала в этой тонкой игре.

Представить, что Волошин покинет Петербург на целую вечность – на летние месяцы – оказалось тяжело. Они не виделись с того дня… с того обидного для Лили дня. Он молчал, и она молчала.

Лиля закрыла книжку, потушила ночник. Письмо и открытка от Макса мялись под подушкой. Она достала их, лежала в темноте и вспоминала строчки наизусть. Потом перебрала в памяти все их встречи, каждую деталь, тепло рук и взглядов.

Как-то Лиле попался занимательный учебник о языке жестов. Если по «науке» – Макс явно подавал Лиле знаки. Шептал, почти целуя в ухо. Пожимал кисти рук, притягивал за плечи. Следил глазами. А в тот последний раз стоял на ступеньку выше, просто нависал над ней. Легковерной Лиля никогда не была. Но то, что она ему, по крайней мере, небезразлична, казалось ясным.

Поцеловала его письмо. Он сказал тогда, что нельзя сдаваться. Значит, она не сдастся. Она будет действовать.

* * *

Сергей Маковский действительно был лучшей кандидатурой на должность редактора. Он обладал замечательной чертой: умел организовать вокруг себя жизнь по высшему разряду. Вот и с журналом не стал выкраивать, тем более что подключились «семейные» средства: Сергей убедил сделать вложения в поддержание самого «модного издания» отца своей невесты, весьма состоятельного правительственного чиновника. Тот согласился, взвесив риски. В столице заговорили об «Аполлоне» с интересом.

Первым делом Сергей арендовал под редакцию старинный особняк на Набережной Мойки, в доме 24, в этом доме доживал свой век самый фешенебельный питерский ресторан «Додон», поблизости находились «Кюба» и «Вена»: место бойкое. И тут же кинулся обустраивать редакционный этаж, одновременно занимаясь организацией малого ужина и большого обеда по случаю презентации «Аполлона»: если уж закатывать обед, то грандиозный, на весь артистический Петербург, чтобы за дачный сезон впечатление не выветрилось до самого сентября. С началом осени журнал планировалось запустить на полную мощь.

С раннего утра в редакционном помещении было полно рабочих: кто-то красил, кто-то клеил, кто-то таскал мебель. Маковский обходил комнату за комнатой, отдавал распоряжения, указывал, где, что и в каком порядке должно делаться – он был требовательным заказчиком. За ним едва поспевал подрядчик, кивал и принимал к сведению.

И вот посреди этой-то суматохи в особняк явилась Лиля.

– Посторонись!

Лиля уступила дорогу грузчикам, они с величайшей осторожностью вносили массивный деревянный ящик. Ящик опустили в распахнутой приемной редактора – кабинет и приемная чудесным образом преображались. Лиля остановилась в коридоре в замешательстве: людей много, да все заняты.

Рабочие с помощью стамесок вскрыли ящик, в нем лежала мраморная статуя Аполлона. Тут же из своего кабинета выскочил редактор.

– Очень хорошо-с. Скульптуру установите вот здесь, – он показал место, прямо напротив проема широкой двери в коридор, – Аполлон – наш символ, а символ должен бросаться в глаза сразу.

Рабочие принялись устанавливать статую, Маковский смотрел на это действо так, что, казалось, под его костюмом шевелились мышцы – в точности, как у рабочих, прилагающих физические усилия.

Наконец, Аполлон встал на узаконенное место. А Лилю у двери снова потеснили – теперь вносили картину, следом – ковры, цветы в кадках.

– А это – в мой кабинет! – командовал Маковский, – Пальмы, пожалуй, поставьте у Аполлона, – он, наконец, заметил у двери посетительницу, она с любопытством всматривалась в него.

Молодая невзрачная женщина показалась смутно знакомой. Она стеснительно кивнула.

– Вы – ко мне?

Женщина опять кивнула.

– Прошу, – редактор пригласил войти в приемную.

Лиля вошла. Здесь уже стояли роскошные кресла кожи цвета слоновой кости. Она опустилась в кресло, на самый краешек, сидела прямо, напряженно. Маковский уселся, заложил ногу на ногу, сложил в «замок» пальцы рук.

– Ну-с?

– Вы, верно, меня не помните. Максимилиан Александрович рекомендовал меня.

Маковский вспомнил. Взгляд его тут же принял утомленное выражение. Он открыл, было, рот, чтобы повторить свою отповедь, но Лиля опередила.

– Сергей Константинович, прошу вас, не отказывайтесь от данного слова.

Маковский удивился. Какого еще слова?!

– Поймите. Есть порода людей, ставящих своей целью служение тем, кого избрали музы. Я буду чрезвычайно признательна вам за малейшую возможность дышать одной атмосферой «Аполлона». Вы предложили мне работу.

– Я?!

– Вы предложили мне работу по организации чая для сотрудников. Помните? Службу… у самовара…

Маковскому было крайне досадно напоминание о том инциденте. Было неприятно вспоминать брошенные на него взгляды: старик Анненский тогда расстроился, а Гумилев сказал что-то хлесткое. Какая она, однако, настырная.

– Да, да. Впрочем, я, конечно, сгоряча, да и будет ли вам удобно…

– Будет удобно. Я прекрасно справлюсь.

– Хорошо. Раз вы сами…

– Сергей Константинович, поймите меня. Это большая честь. Я и не мечтала. Да мне и жалованья не нужно, только бы быть причастной… косвенно.

Вот странная. И жалованья ей не нужно. Ну, пусть себе.

– Хорошо-с, – Маковский встал, – А теперь прошу извинить. Вечером тут у нас первый сбор, легкий редакционный ужин.

– Значит, понадобятся мои услуги?

Редактор нехотя кивнул.

* * *

Петербург тех лет выделялся из всех российских городов благоустроенностью улиц и площадей. Еще бы – как-никак, столица, европейский город. Все здесь было иначе, не так как в Тифлисе, Одессе и уж особенно не так как в Москве. Доходы выше, торговли – больше. Да и люди – деловитее: наборщики в типографиях грамотнее, официанты в ресторанах расторопнее, банщики здоровее, извозчики ловчее. А уж что до петербургских городовых, так тут и разговора нет: эти точно не в пример московским были строже в отношении нарушителей общественного порядка. Но, справедливости ради, и работы у них было куда меньше, поскольку сословие нищих традиционно предпочитало более радушную, вальяжную и безалаберную Москву.

Встретить нищего на центральной петербургской улице можно было лишь на паперти. Потому-то Анна-Рудольф и обратила внимание на оборванца, глянув из окна вниз. Вообще-то, ничего особенного в нем не было: морда смуглая да грязная, лапти да рванина, подпоясанная веревкой, стоит напротив Башни, грызет что-то. И все-таки…

Анна-Рудольф отошла от окна. Села, написала записочку на клочке бумаги, свернула ее маленькой трубочкой, глянула на часы. Ну, пора.

Вячеслав, по обыкновению, еще спал. Пока он очи продерет, она успеет обернуться. Иначе не вырваться.

Анна-Рудольф и не ожидала такого успеха: он моментально и всецело перешел в ее власть. В квартире установился такой климат, что выходя за порог, казалось, будто вышел в другое измерение: крики, шум, суета. А тут, в полутемных комнатах и коридорах, повис густо настоянный воздух мистицизма. Не ровен час, и вправду начнут слетаться сюда призраки Петербурга.

Анна-Рудольф накинула на голову черную кружевную косынку – ехать собиралась в благолепное место. Крикнула горничную. Та тотчас явилась, будто стояла под дверью комнаты. Прыткая.

– Анюта, что извозчик?

– Дожидается, – коротко ответила та.

Анна-Рудольф подумала, не немецких ли она кровей, уж больно прилизана, да и забыла – протопала в прихожую.

– Раньше, чем вернусь, не буди.

– Слушаюсь.

Оккультистка вышла из квартиры и стала спускаться по лестнице. Хорошо хоть на пять этажей есть лифт: болели ноги в суставах. Пока шла, мелькали разрозненные мысли о том, о сем. Что нищий в центре города – признак благополучия, что в богатой столице всякому умному человеку можно прожить, не утруждаясь службой, и что Петербург, конечно, город хороший, но в сравнении с Европой – Чухонь.

Бродяга застрял в голове, но как абстракция, дающая пищу размышлениям. Нищим хорошо: ни ожирения, ни подагры, ни апоплексии, знай себе бегай от околоточных. А тут – одни болячки, и все – сидячий образ жизни. И как только Вячеслав при его годах остается таким худосочным? Видать, хорошо сосет энергию эта его литературная фанаберия.

Анна-Рудольф стихов не любила, но сейчас приходилось изображать страстную почитательницу поэзии. По этой причине она их просто возненавидела. А в свой образ провидицы, принявшей некое тайное учение из рук тибетских махатм, она уже и сама временами верила не хуже «учеников». В чем суть учения, разобрать было непросто, особенно литераторам. Поэты становились легкой добычей, эта паства покорялась легко.

Лифт опустился до первого этажа, швейцар вскинул фуражку, подал руку и проводил до выхода через вестибюль. Открыл дверь – Анну-Рудольф обдало сухим теплым ветром.

Так и весь май пройдет взаперти, а за ним – и все лето…

К парадному подкатил извозчик, соскочил с козел, женщина оперлась о его плечо одной рукой, взбираясь в коляску. Извозчик дрогнул, но выстоял.

– Куда изволите?

– Смоленское кладбище, милый.

Коляска поехала, покачиваясь на рессорах.

Все-таки, отстает Петербург от прогрессивной Европы, взять хотя бы извозчиков. Просят дорого, город из-за них все никак не избавится от налета сибаритства. А в Европе и Америке, между прочим, уже давненько в ходу метрополитен.

Анна-Рудольф была раздражена поведением Вячеслава. Конечно, он оказался податливее, чем представлялось в Париже – исключительно по словесному портрету близко знавшей его дамы. Но эта его одержимость трауром по Лидии! Она тормозила дальнейшие планы оккультистки. Вести к цели его следовало предельно осторожно. Перспектива однообразных дней взаперти с полупомешанным поэтом наводила тоску. А деваться некуда. Мессия, черт бы его побрал.

Вот хотя бы вчера. При всей его податливости завязал спор. Заговорили о «русском Боге», Анна-Рудольф неосторожно повела речь о том, что православная Россия – жалкое наследие Византии, и тут же наткнулась на противодействие. Он горячо стал говорить о богоискательстве Достоевского, чем страшно рассердил ее.

– Вы огорчили меня так, что я и сказать не могу. Вы, с вашим изяществом любите эту сантиментальную вульгарщину? – восклицала она, держа в руках толстый том «Бесов».

Вячеслав должен быть пластилином, раз уж выбор пал на него. И пусть это займет все лето, к осени он станет тем, кем ему предстояло стать.

– Во всем мире наступило злое время, – убежденно внушала Иванову Анна-Рудольф, – все свободное должно вести катакомбное существование ради будущего. Такова жизнь в Европе. И взоры немногих «ведающих» обращены на Восток. Тяжела жизнь в России, но именно здесь совершается «нечто», на что обращены взоры Запада. Скоро с Востока подует ураганный ветер…

– Тпррру! – возница остановил коляску у Смоленского кладбища, – Приехали!

Оккультистка, кряхтя, выгрузилась. Отправилась в сторону южной части кладбища, туда же шли группки женщин и стариков – помолиться в церкви Смоленской иконы Божией Матери. Анна-Рудольф наскоро осенила себя крестом, проходя мимо церкви, пошла дальше – к часовне блаженной Ксении Петербургской. Сюда стекались страждущие и просящие, просили здоровья, счастливого брака, даже успешной сдачи экзаменов, а чтобы просьбы поскорее дошли до святой, писали записочки и вставляли их, где придется: в щели кирпичной кладки, под ставни из чугунной решетки, под оклады икон.

Анна-Рудольф прошла в просторную часовню с витражным изображением Христа Спасителя. И здесь незаметно сунула свою скрученную записочку под ставенки, прикрывавшие изображение Ксении. Постояла, делая вид, что молится: в часовне она была не одна. И вышла.

Побрела назад… не вытерпела – оглянулась. Отметила, что в часовню входила женщина в черной вуали, из-под шляпки спускались рыжие локоны. И тут вдруг увидела, что из часовенки, едва не сбив даму, выскочил оборванец, тот самый, что стоял сегодня под окнами Башни. Он на секунду остолбенел перед дамой… Дама перевела взгляд на Анну-Рудольф, подобрала юбку и шагнула в часовню.

– Ах, шельма! – процедила Анна-Рудольф и решительно развернулась, чтобы догнать нищего да допросить хорошенько.

Но не тут-то было: босяк дал стрекоча, а бегать с больными ногами она могла только мысленно. Анна-Рудольф постояла в нерешительности, не зная, что предпринять. И рассерженным шагом отправилась к выходу с территории кладбища. Там поджидал ее извозчик.

Ехала назад и все думала: что бы это могло значить? К счастью, понять смысл записки постороннему человеку было невозможно. Придется с чудесами повременить.

* * *

К вечеру, благодаря стараниям Маковского, в редакции большая часть работ была сделана, а в холле – самом просторном помещении – установлен длинный стол с закусками и шампанским. За столом уместилось человек сорок, а то и пятьдесят, некоторые пришли с дамами. Поэты и художники, коим предстояло выпускать журнал в дружественном альянсе, говорили о будущности своего детища много и высокопарно.

Лиле особенно делать было нечего: господ обслуживали нанятые официанты. Она присматривалась к сидящим за столом, прячась за дверью. Почему она здесь, Лиля толком объяснить не смогла бы. Просто ухватилась за единственную возможность.

Впрочем, вскоре она поняла. Когда все приличествующие случаю речи отзвучали и разговор потек непринужденно, заговорили о летнем сезоне и творческих планах. И Макс пригласил всех к нему в Коктебель.

– Да вам просто не найти места романтичнее, увидите, как там пишется! Это земля, где подобает жить поэтам!

За столом расслабленно, мечтательно загалдели.

Лиля, повинуясь инстинкту, бросилась на кухню, где уже «запевал» самовар, накинула белый фартук, схватила блюдо с пирожными и решительно двинулась в холл: «головой в омут», аминь.

Шла – на него. Он не замечал – встал со стула, перегнулся через стол – к Анненскому, говорил, жестикулировал. Рядом сидели Толстой и Гумилев – слушали.

– Природа там первозданная. Море. Горы. Кислород. Стол будет на даче, обеды – около рубля, а комнаты бесплатно.

– А что прислуга? – поинтересовался Толстой.

– Ох, Алешка, не продал бы ты душу за удобства! Прислуги нет. Воду носить самим. Совсем не курорт. Свободное дружеское сожитие, где каждый – равен. Одно условие. Рисуйте, пишите, играйте. И тогда, обещаю, будет очень весело!

Лиля поставила блюдо перед Волошиным.

– Господа, не хотите ли чаю?

Макс осекся на полуслове. Поэты вытаращились на нее, Гумилев, впрочем, тут же вскочил, принял из руки Лили блюдо, поставил на стол.

– Лиля? Как вы здесь?

– Да очень просто. Сергей Константинович, если помните, пригласил меня следить за самоваром, – Лиля будто слушала себя со стороны, удивительно, как непринужденно прозвучала фраза, – Так что и у меня в редакции теперь появилась обязанность. Чаю, господа?

Толстой хмыкнул. Анненский опустил глаза. Гумилев взглянул на Макса.

– Так что, ты приглашаешь нас, Макс?

…Возвращаясь домой, Лиля перебирала в уме свой летний гардероб и вела математические подсчеты: сколько денег следует оставить матери, сколько можно истратить на платья, сколько займет сама поездка. Да, Макс предложил ей присоединиться к компании литераторов и приехать к нему на дачу в Коктебель!

* * *

– Как же вы могли так оплошать? – Еремченко выслушал отчет «оборванца».

Тот сидел на стуле, грязной рукой с черными микробными полосами под ногтями тащил папироску из протянутого серебряного портсигара с вензелем, закурил и стал небрежно стряхивать пепел в дорогую пепельницу, а то и мимо.

– Видите ли, когда вижу рыжую, теряю всякое самообладание.

– Рыжую?

– Н-да. Ту самую, что была на Башне перед сеансом спиритки.

– И, конечно же, вы опять не проследили за ней?

– Был застигнут врасплох. К тому же толстуха смотрела такой ведьмой, что задержка не сулила ничего хорошего. Но, Евгений Петрович, записка-то у вас!

Еремченко развернул записку. Снова та же комбинация дробных чисел. Ну что ж, теперь ее можно будет прочесть.

– Впредь будьте осторожнее. И смените костюм.

Еремченко положил на стол деньги. Рука с грязью под ногтями сгребла их совершенно равнодушным и фамильярным жестом. Агент ушел. А Еремченко остался сидеть в кабинете и ждать криптографа. Нужно было выяснить содержание записки.

* * *

Над выжженной степью в ярком небе балансировал на высоком ветру бамбуковый планер. Ветер шел от близкого моря, но у земли воздух стоял пыльный и жаркий.

– Гляди, гляди!

Все ехавшие в линейке задрали головы, сложили козырьком руки: послеполуденное крымское солнце палило нещадно.

– Дает… – завидуще протянул возничий.

Он привстал на козлах и следил за белыми прямоугольными крыльями с болтающимся посреди хлипкой конструкции человечком, пока планер не унесло за сопки. Лошадь потянулась к кустарнику – чахлая зелень росла вдоль дороги.

Пассажиры шестиместной линейки обмахивались, кто чем: веерами, сложенными газетами, платками.

– Поедемте скорее! – взмолилась одна женщина, ее голова была повязана платком, женщина то и дело терла виски остро пахнущей жидкостью из флакона.

Воздух был полынный, звенящий цикадами. Возничий дернул поводья, лошадь снова потащилась по земляной дороге, вздымая за повозкой облака желтой пыли.

Между Феодосией и Коктебелем – восемнадцать верст, езды на час. А Лиле хотелось бы ехать так целую вечность. Она, в белом ситцевом платье, с бусами на шее, сидела на козлах рядом с возницей, волосы рассыпались из-под соломенной шляпы. Открытые руки успели загореть, но Лиля не обращала внимания.

В повозке сидел невозмутимый Гумилев, он сам напросился в сопровождающие. Впрочем, они с Гумилевым за дорогу не сдружились. Добирались поездом в вагоне третьего класса – целый день Лиля простояла у окна, Николай лишь интересовался, не нужно ли ей чего, вежливо предлагал чай и бросал на нее изучающие взгляды. Утром вышли в Феодосии, долго бродили по городу, похожему на задворки Италии, обедали в ресторане на набережной. И вот – колесят по степи на трясучей повозке.

– Летают же люди… – удивлялся вслух возничий, поглядывая в небо, ждал: может, назад двинет? – А вы, барышня, к кому? Не в «Вишневый сад», случайно?

Лиля мотнула головой.

– Разве там растут вишни?

Возничий цокнул на лошадь, лукаво глянул из-под густых бровей: всех столичных уже год ловил на эту фразу.

– Уж там сады, не смешите. Воды-то нет у нас, не Москва! Земля – один солончак, чтоб на ней что-то выросло, водопровод нужен. Воду возят за шесть верст.

– Что ж вы – про сад?

– А Чехова знаете?

– Слышала.

– Вот. В честь его пьесы «Вишневый сад» у нас один дачник в прошлом году поместье свое и окрестил. Петрова, который священник-расстрига, знаете?

Лиля пожала плечами.

– Ну, – огорчился возничий, – Вы ж из столицы? В газеты пишет. В Государственной думе заседает. Интеллигенция. Да у нас тут теперь куда ни плюнь – интеллигенция, все сплошь писатели, артисты… – возничий окинул Лилю подозрительным глазом, – А вы сами кто будете?

– Учительница.

– Вот это хорошо. А то с писателями – стыдоба одна! Делать им особо нечего: ну чего – посидел себе, пописал в свое удовольствие, и дальше что? А тут каждый день – море да море, ресторанов нет, театров нет, одно и то же. Вот они и гужуют с утра до ночи, сами себе и театр и ресторан. Вам комната понадобится? Могу рекомендовать – на дачах по тридцать рубликов в месяц сдерут, а я вас на деревню отправлю, от моря – две версты, зато вполовину, да за харч в день копеек пятьдесят…

– Не надо.

– Как знаете…

…Лиля блаженствовала. Ей нравилось в дороге решительно все, начиная с особого просмоленного железнодорожного запаха, ведь это запах движения и перемен, правду говорят: самый надежный способ испытать счастье – отправиться в путешествие.

Конечно, отстоять поездку перед матерью было непросто, в сердцах та даже порвала портрет Макса. Лишь в ночь перед отправлением помирились, вместе упаковали багаж, мать всхлипывала, потом второпях спрашивала, не забыто ли белье, посуда, хватит ли денег и так далее. Все окончилось хорошо – без материнского благословения ехать в такую даль было бы тяжело.

А когда сели в поезд до Крыма, все петербургские тревоги разом выветрились из Лилиной головы.

Людный общий вагон, остановки, детское нетерпение «скорей бы приехать!», суета вокзала, крики носильщиков, и веселая усталость от всего этого – позади. Николай предлагал сразу сесть на бричку, но ей захотелось побродить по Феодосии, немного осмотреться, и он согласился. Она почти побежала к берегу, стояла, впиваясь глазами в чарующие приморские пейзажи, провожала взглядами мусульманских паломников, возвращающихся из Мекки, разглядывала рыбаков и яхтсменов, торговцев побрякушками, черных от загара ребятишек и загорелых девушек, ловящих тут же на удочку рыбу. Здесь было дивно! А море! Смотри сто лет – не наскучит…

– Скоро уже, барышня! – молвил возница.

Линейка проехала еще немного, мимо бедных мазанок, мимо стада копотливых овец, жующих непонятно что на голом выжженном поле. И вот в нежно-розовеющем закате открылась предвечерняя морская гладь залива, над ним возвышался Карадаг. Сердце у Лили забилось чаще. Показались черепичные крыши одиноких, раскиданных друг от друга, дач.

Ближе всех к морю стоял дом, отчего-то напоминавший пиратский приют.

* * *

Возница за отдельную плату развез по дачам прибывших, дом Волошина оказался последним, когда спустились к нему, первые сумерки охватили побережье.

Вблизи дом поразил размерами. Он возвышался над береговой линией на невысоком взгорье, выпирал в сторону залива трехэтажной «грудью» из кладки песчаника. Эта часть дома отчего-то наводила на мысли о фрегате, готовом к спуску со стапельного помоста. Вокруг – беленые деревянные пристройки, легкие лесенки, балконы, веранды, и молодая посадка тутовых деревьев и тамарикса, уже покрытого первым бисером цветения.

Кажется, кто-то пел. Но как только подъехала линейка, голоса смолкли – тут же отовсюду послышались шаги: шлепанье босых ног по деревянным лестницам, шлепанье обутых ног по деревянным дорожкам.

Любопытный возница еще не отъехал: щипал пальцами лохматую бровь, ухмылялся чему-то – дожидался момента встречи гостей с хозяином. Макс первый подскочил к калитке, распахнул. Возница крякнул от удовольствия, Лиля обомлела.

За те две недели, что Макс провел в Крыму после Петербурга, он стал совсем рыжим: красная, как у древнего перса, будто крашеная хной, борода, разросшаяся пепельно-рыжая кудрявая грива волос, красная загорелая кожа. Ничего от столичного жителя: вместо костюма – подобие хитона, по подолу – торчащие нити. Из-под хитона – мощные голые ноги, обутые в старые стоптанные сандалии. Макс теперь больше походил на языческого бога, чем на человека с парижского бульвара, где незадолго ученик Родена установил лепленную с него скульптуру.