Текст книги "Вранова погоня"

Помирило их горе. Мишани дома не было целых двое суток. Марфа уже собиралась бежать в полицию, подавать в розыск, когда он постучался в дверь. Не постучался даже, а поскребся. Марфа дверь открыла и обомлела: на Мишаню было страшно смотреть: одежда грязная, лицо в крови и синяк под глазом.

– Марфуша… – не сказал, а простонал и упал в коридоре почти без чувств.

До дивана она его кое-как дотащила, уложила, раздела, кровь вытерла, раны обработала.

– Что случилось, Мишенька? – спросила дрожащим шепотом.

Он долго не хотел рассказывать, отворачивался к стене, вздрагивал спиной, как от сдерживаемых рыданий, но Марфа была настойчива, уговорами и ласками узнала все, о чем он молчал.

На Мишаниной работе случилась недостача, пропала очень большая сумма. Долг повесили на Мишаню, потому что он самый честный и самый беззащитный. И платить нужно, потому что очень серьезные люди, такие серьезные, что лучше бы Марфе даже их имен не знать, предупредили, что у Мишани теперь только два варианта: выплатить долг или все… амба.

Это страшное слово «амба» он сказал таким обреченным голосом, что у Марфы аж дыханье сперло.

– И что теперь делать, Мишенька? – спросила она все так же шепотом.

– Ничего… Я не знаю, Марфуша! – Он посмотрел на нее с отчаянием покрасневшими от невыплаканных слез глазами. – Я им все отдал, все, что у меня было. Все деньги, что на нашу с тобой квартиру собирал. Только им все мало… Они так и сказали, что мало, и сроку мне дали неделю, чтобы необходимую сумму собрал.

– Большая сумма, Мишенька?

– Очень. – Его губы дрожали, когда он называл цифру.

А сумма оказалась и в самом деле очень большая, практически неподъемная. Если только… Марфа крепко задумалась, а потом решилась.

– Квартиру продадим! – сказала твердо. – Поживем пока на съемной, а там оно как-нибудь решится…

– Марфуша, ты не понимаешь… – попытался возразить Мишаня, но она не дала, воинственно взмахнула рукой.

– А что?! Мы с тобой люди молодые, с руками, ногами, головами! Мы себе еще этих квартир сто штук построим, а те гады пускай подавятся! И в банке у меня кое-что имеется на черный день. Там, правда, немного, но теперь уж не до жиру. Колечко вот, – она покрутила на пальце перстенек, мамкин подарок, – заложу. Продавать его не хочу, Мишенька, – сказала виновато.

– Я его выкуплю. – Мишаня крепко обнял ее за плечи, прижал к себе, поцеловал. И сразу стало понятно, что поступает Марфа правильно, что не о чем жалеть, когда рядом такой мужчина.

Квартиру они продали очень быстро, и деньги со счета сняли, и перстенек заложили. Всего этого только-только хватило, чтобы вернуть ту злосчастную недостачу. Но ведь хватило же!

На встречу с бандитами Марфа собирала Мишаню со слезами, все порывалась сама с ним пойти, чтобы защитить.

– Нет, Марфуша. – Мишаня был тверд и собран. – Не нужно тебе туда, не женское это дело. Да ты не бойся, – он снова ее поцеловал. Крепко поцеловал, страстно. – Через два часа я вернусь, и заживем мы с тобой так, что все нам завидовать будут. Я уже и работу новую нашел, приличную. А с первой же получки перстенек твой из ломбарда заберем, я тебе к нему еще и сережки куплю.

– Да не нужны мне сережки… – Марфа растерянно потрогала свои непроколотые уши. – Ты только вернись, пожалуйста…

– Через два часа, – сказал Мишаня и помахал рукой.

Вот только не вернулся он ни через два часа, ни через три, ни через десять. И телефон его молчал. Абонент недоступен…

Полночи Марфа провела в полицейском участке вместе с тут же примчавшейся на зов Олькой, пыталась убедить полицейских, что Мишаня в страшной опасности и его срочно нужно спасать. Вот только спасать любимого никто не спешил. Оказалось, что Марфа Мишане никто – ни жена, ни мать, а так… сожительница. Оказалось, что рано его объявлять в розыск, потому что взрослый и самостоятельный, мог запросто где-нибудь загулять. Например, с любовницей. Молодой лейтенантик так и сказал – с любовницей – и на зареванную Марфу глянул со снисходительной жалостью.

– Идите домой, гражданочка, успокойтесь, попейте валерьяночки. Глядишь, и явится ваш Мишенька.

– А если не явится? – спросила Марфа шепотом.

– Вот когда не явится, тогда и станем разбираться. Идите уже, идите!

И она пошла, побрела вслед за Олькой, ничего перед собой не видя, ничего не чувствуя, не выпуская из рук телефон, беспрестанно набирая уже наизусть выученный номер. Олька привела ее к себе, напоила сначала валерьянкой, потом водкой, пообещала подключить мужа Гришку, чтобы разузнал там по своим каналам. Хоть что-нибудь.

Гришка разузнал. Даром что работал простым автомехаником, но связи имел обширные, даже в полиции. Гришке, в отличие от Марфы, сделали исключение. Для начала навели справки о Мишеньке, о его прошлом. Вот только оказалось, что нет такого человека Михаила Корецкого. То есть мужчины такие есть, да только ни один из них под Марфино описание не подходит. Марфа слушала Гришкин отчет и протестующе мотала головой.

– Нет, они ошиблись! Мишенька в беде, а они ищут кого-то другого!

– А кого искать? – спросил Гришка, усаживаясь напротив и хмуро посматривая то на Ольку, то на Марфу. – Ну давай, расскажи мне, что ты про него знаешь! Адрес, родители, друзья, работа… Хоть что-нибудь расскажи!

И вот тут оказалось, что ничего-то Марфа о своем Мишане не знает. Совсем ничего…

– То-то и оно, – сказал Гришка уже мягче и на Марфу посмотрел с жалостью. – Телефон надо пробить. Да только я тебе зуб даю, что зарегистрирован номер будет на какую-нибудь бабульку из Задрипенска, которая твоего Мишаню и в глаза не видела. Пробивать?

– Пробивай. – Сердце, глупое бабье сердце еще на что-то надеялось.

Через несколько дней надежда развеялась как дым, когда все Гришкины предположения подтвердились. Телефон был зарегистрирован не на бабку, а на дедку, такого старенького, что и собственное имя он уже вспоминал с трудом.

– И что же это?.. Как же?.. – Марфа понюхала склянку с опостылевшей за все эти дни валерьянкой, поморщилась, выпила. – Где же тогда мой Мишаня?

– Неправильно ты вопрос формулируешь. – Себе Гришка налил водки, плеснул щедро, от души. – Где твой Мишаня, конечно, интересно, но гораздо интереснее, кто он такой на самом деле и как ты так лопухнулась…

А она ведь и в самом деле лопухнулась, вот только поняла это не сразу, а когда немного утихли боль и обида. Не было никакой любви, никакого Мишани, а был мошенник и аферист. Был да сплыл, оставил Марфу с разбитым сердцем у разбитого корыта. А еще без квартиры и без копейки денег, с непогашенным кредитом, взятым под огромные проценты. Вот так…

Какое-то время Марфа пожила у Ольки с Гришкой. Но разве ж можно так утруждать хороших людей! Нельзя, поэтому, когда Гришка, немного смущаясь, предложил выбить для нее комнату в общаге, Марфа с благодарностью согласилась. В общаге хотя бы никто не видел ее слез, не утешал, не отпаивал валерьянкой. Она сама. Как-нибудь сама, с чистого листа.

Вот только жить с чистого листа оказалось тяжело, почти невозможно. Денег после выплаты кредита едва хватало на оплату общаги, на еду не оставалось практически ничего. Ела теперь Марфа на работе. Украдкой, когда никто не видел, как низко она пала, до чего дошла. И печь торты на заказ на общаговской кухне никак не получалось, не было там ни хорошей плиты, ни посуды, ни условий. Она бы продержалась, как-нибудь протянула бы годик до окончательной выплаты кредита, если бы не поддалась соблазну.

А соблазн был велик. Пачка масла весом в двести пятьдесят граммов. Масло можно было намазать на черный хлеб, щедро посыпать солью и съесть перед сном. Теперь перед сном Марфе все время хотелось есть, и поделать с этим она ничего не могла. Раньше проблемы она заедала конфетами, но сейчас и хлеб с маслом казался ей деликатесом. Олька часто звала ее к себе на чашечку кофе, но Марфа стеснялась, справлялась пока своими силами. Вот только силы подходили к концу. Вместе с силой воли…

Она не удержалась, взяла ту злосчастную пачку масла, дрожащими руками сунула в сумку, чувствуя себя при том воровкой и негодяйкой. У них на работе воровали все, начиная с заведующей и заканчивая посудомойкой, а Марфа не могла. Вот такой честной дурой ее воспитали. Но, оказывается, голод не тетка. И Марфа решилась на воровство. Решилась, а на выходе из столовой ее уже ждали заведующая с главбухом…

Какой же это был позор! Никогда в жизни Марфе не доводилось испытывать такого стыда. Ну и что, что воруют все и все об этом знают! Попалась-то именно она…

Как она просила, как унижалась перед этими двумя, разве что на колени не падала, умоляя простить, оставить на работе! Вот только не помогло. Ни слезы, ни безупречная репутация, ни три почетных грамоты. Марфу не просто уволили, а с волчьим билетом. И осталась она теперь опозоренной на весь город, без средств к существованию.

Обратно к себе в общагу Марфа вернулась только вечером, поддалась-таки на Олькины уговоры выпить кофейку и поужинать. Хоть и не хотелось ей больше ужинать, но кто его знает, когда доведется следующий раз. Хорошо, если Гришка сумеет договориться насчет работы вахтером. Лучше уж такая работа, чем никакая! Но если не получится… Если не получится, тогда в самом деле хоть в петлю…

А в холле общаги ее ждали. Представительный мужчина с портфелем и в нарядном голубом галстуке сидел на самом краешке засаленного дивана, с заинтересованным видом разглядывал трещины на давно не крашенной стене, но стоило лишь Марфе переступить порог, как он тут же поднялся на ноги, шагнул ей навстречу под пристальным взглядом пристроившейся на вахте кастелянши.

– Марфа Ильинична Звонарева? – спросил он официальным тоном, от которого у Марфы оборвалось все внутри. Что еще? В чем еще она провинилась? Какой грех утаила от общественности?

Вместо ответа она лишь молча кивнула и, не замедляя шага, прошла к лестнице. Мужчина решительно проследовал за ней, нагнал на лестничном пролете, сказал уже ласковее, почти по-свойски:

– Наконец-то я вас дождался!

– Зачем? – спросила она, не отрывая взгляда от замызганных ступеней.

– Чтобы предложить вам работу. Вам ведь нужна работа?

– Нужна. – Вот только в чудо все никак не верилось. После предателя Мишани верить в чудеса Марфа разучилась.

– Вот и замечательно! – Мужчина сунул портфель под мышку, нетерпеливо потер ладони. – Вам нужна работа, а моему клиенту нужен специалист вашей квалификации.

– Да какая ж у меня квалификация? – От неожиданности Марфа даже остановилась. – Я же повариха. Стряпуха я!

– А хорошие стряпухи нынче в большом дефиците. Особенно в крупных городах. Вы ведь согласитесь сменить место работы и проживания, если вас устроят условия моего клиента? – Смешным, каким-то неестественным жестом он хлопнул себя по лбу. – Условия! Я же не сказал вам главного! Вот прошу, Марфа Ильинична, ознакомьтесь. – И сунул ей в руки ворох каких-то бумаг. – Это выгодные условия, уверяю вас! Мой клиент крайне ответственно относится к подбору кадров. Да вы читайте-читайте!

Марфа, словно загипнотизированная, отступила под свет тусклой лампы, принялась читать. Она прочла договор один раз, потом другой. Не поверила собственным глазам и на всякий случай ткнула пальцем в указанную в нем цифру.

– Вот здесь, наверное, не там стоит запятая, – сказала испуганным шепотом.

– Позвольте! – Мужчина заглянул ей через плечо, покачал головой. – Нет, все совершенно верно.

– Но это же… – Слов у Марфы не нашлось, потому что та сумма, что была прописана в договоре, могла решить если не все, то самые главные ее проблемы.

– Это только аванс. Так вы согласны? – Мужчина улыбался и искушал, точно змей из эдемского сада. Вот только Марфа теперь стреляный воробей, больше ее на мякине не проведешь!

– Мне нужно подумать! – сказала она твердо, хотя единственным ее желанием было подписать все бумаги, которые даст ей этот странный человек. – Проконсультироваться с юристом. – Знакомых юристов у нее не было, но Гришка, наверное, найдет, если попросить.

– Я вас понимаю, Марфа Ильинична. – Мужчина покивал, соглашаясь с ее благоразумностью. – В наше время никому нельзя доверять. Разумеется, вы можете проконсультироваться с юристом. Я останусь в вашем гостеприимном городе до завтра. Буду ждать вас, скажем, в восемнадцать часов в холле. Вас устроит такой вариант?

Конечно, ее устроит! Ее устроила бы даже десятая часть от того, что было прописано в договоре. Да что там десятая – двадцатая! Но Мишаня научил ее не доверять людям…

Юрист, к которому отвел ее Гришка, изучал договор очень внимательно.

– Все чисто! – сказал он наконец и посмотрел на Марфу с огромным интересом.

– И сумма? – на всякий случай уточнила она.

– И сумма аванса, – он кивнул, а потом сказал доверительным шепотом: – Мне кажется, вас нанимает на службу Билл Гейтс или еще кто покруче, потому что ничем другим я не могу это объяснить…

Но Марфа его уже не слушала, Марфа плакала, роняя на полированную столешницу крупные слезы.

– Не реви, – сказал Гришка и как-то смущенно погладил ее по спине. – Вот и пришел и на твою улицу праздник…

* * *

В операционной было невыносимо жарко. Жарко и душно! Никита промок, кажется, насквозь. Операционная медсестра то и дело протирала его лоб стерильным тампоном, но помогало это ненадолго. Господи, двадцать первый век на дворе, в космос слетали, искусственный интеллект изобрели, а оснастить оперблок районной больницы кондиционером никак нельзя! Потому что обслуживание, потому что расходники и требования асептики с антисептикой. Проще вот так, по старинке, когда даже он, крепкий мужик, спустя три часа операции едва держится на ногах. А что говорить о медсестрах!

О жаре Никита старался не думать, думать нужно было вот об этой пятнадцатилетней девочке, единственной дочери мэра, в чьей брюшной полости они с бригадой сейчас копошатся, ищут разрывы, кровоточащие сосуды, штопают и зашивают, разве что по кусочкам не собирают.

Политравма. Девочка упала с пятиэтажки. Сама или помогли, пока непонятно. Да и не его это дело. Главное, что пока жива, что дотянули ее до прилета санавиации, до их с бригадой прилета. Сейчас главное – остановить кровотечение, ушить, все, что нужно, стабилизировать, а уже потом все по протоколам. Травматологам тут тоже хватит работы, но сначала сосуды и внутренние органы.

По лбу поползла капля пота, сестра стерла ее уже доведенным до автоматизма движением, глянула на Никиту поверх повязки – вы как, док?

Он хорошо. Гораздо лучше этой несчастной девочки. А жара – это такая ерунда по сравнению с человеческой жизнью. Только бы выжила, потому что на разговор с родителями, которые сейчас наверняка беспомощно мечутся по больничному холлу, сил у него не останется. Никто не хочет быть вестником смерти, нельзя к этому привыкнуть никогда. Никите, можно сказать, везло, таким вестником он становился лишь шесть раз, но каждый разговор, каждое сказанное и им, и ему слово запомнил на всю жизнь. Может быть, именно поэтому боролся за своих пациентов с такой отчаянной яростью, хватал за загривок и жестко, а временами даже грубо удерживал над бездной, не позволял упасть. Удерживал, вытаскивал, спасал, а потом забывал. Диагнозы помнил, ход операции помнил поминутно, а самих пациентов – нет. И когда на улице к нему бросались на шею незнакомые люди или совали в руки подарки, дорогущие вискари, деньги, он сначала терялся, впадал в ступор, а потом начинал злиться. Чужая благодарность – это такое тяжелое бремя, это ответственность за того, кто благодарит, какие-то непонятные обязательства. Никита такое не любил. Не любил и всеми силами старался избегать. Поэтому и у коллег, и у пациентов считался хирургом от бога, но со странностями.

А девочку они спасут! Считай, уже спасли! Реанимация, реабилитация – вот что ее теперь ждет. И путь этот нельзя назвать легким, но жить она будет и не станет седьмой в его списке…

– Доктор, ну что?! – В коридоре к Никите бросились сразу трое: главврач районной больницы и, наверное, родители. Отец расхристанный, взмокший, несмотря на жару, одетый в строгий костюм. Мать в домашнем халатике, со следами наспех стертой фруктовой маски на заплаканном, смертельно бледном лице. Все они смотрели на Никиту такими глазами, что он в который уже раз порадовался, что девочка не станет седьмой.

– Операция прошла успешно, – сказал коротко, а потом, увидев, как замерла, затаив дыхание, мать, крепко сжал ее загорелый локоть, продолжил уже другим, человеческим тоном: – Ваша девочка будет жить.

Наверное, он сказал самое главное, именно то, что эти двое хотели услышать, потому что женщина сразу же обмякла, задышала часто, по-собачьи. Но тут подоспел главврач, сунулся с бутылкой холодной минералки. Явно холодной, с запотевшими боками. Теперь уже часто задышал Никита, на бутылку посмотрел с вожделением.

– Спасибо! – Мужик в костюме уже тряс Никитову руку, левый глаз его нервно дергался. – Я же правильно понял, с Милочкой все будет хорошо?

– Милочка будет жить и, скорее всего, со временем полностью оправится.

– Слышите?! Слышите, Максим Дмитриевич! – Одной рукой главврач продолжал поддерживать мать, а второй успокаивающе хлопал отца по плечу. – Я же вам говорил! Я же говорил, что у Никиты Андреевича золотые руки, что он лучший в области!

– Я хочу ее видеть… – Женщина снова рвалась к Никите. – Доктор, можем мы ее увидеть?

– Не сейчас.

– Я потом провожу вас в реанимацию, – пообещал главврач.

– Спасибо, – снова повторил мужчина в костюме. – Я мэр… мэр этого города. Милочка – моя дочь.

– Очень приятно. – Ему не было приятно, ему хотелось ледяной минералки и на волю.

– Я могу как-то отблагодарить? Сделать хоть что-нибудь?

Обычно на такие вопросы Никита отвечал – нет, но сейчас задумался.

– Можете, – сказал и снова глянул на бутылку с минералкой. – Купите больнице кондиционеры. В операционной – настоящая сауна.

Все-таки он не выдержал, отобрал у главврача бутылку. Вода была такой холодной, что аж сводило зубы. Хорошо! Просто замечательно!

– Сколько? – спросил мэр. – Сколько нужно кондиционеров?

– А я вам все подсчитаю! Я вам потом заявку напишу, Максим Дмитриевич! – Главврач бросил на Никиту полный искренней благодарности взгляд. Вот и еще одного осчастливил. Какой удачный день. – Нам ведь не только в операционной, у нас и в отделении интенсивной терапии с этим делом беда…

Он еще что-то говорил, но Никита его не слышал. То отхлебывая из запотевшей бутылки, то прикладывая ее ко лбу, он брел по гулкому коридору в сторону выхода.

На улице было так же жарко, как и внутри, но здесь хотя бы дул ветерок. Никита уселся на скамейку под старой яблоней, посмотрел на пыльно-голубое небо сквозь кружево листвы. Все-таки жизнь – классная штука! Особенно вот в такие моменты, когда не пополнился страшный счет, когда отыграл у Костлявой еще одну жизнь. Он мог бы просидеть так еще очень долго, если бы не деликатное покашливание. Пришлось вернуться с неба на грешную землю, взглянуть на стоящего прямо перед скамейкой мужчину. Он, как и мэр, был одет в деловой костюм, вот только дешевый и вышедший из моды. В одной руке он держал обшарпанный портфель, а второй поправлял узел фисташкового цвета галстука.

– Чем могу помочь? – спросил Никита. К нему часто обращались люди. Иногда сами пациенты, иногда их родственники. К этому он давно привык.

– Можете! – радостно закивал мужчина. – Очень даже можете, Никита Андреевич! Позвольте представиться, – он протянул Никите ладонь для рукопожатия, – Никопольский Яков Исаакович, адвокат!

– У вас какие-то проблемы? – Выглядел адвокат Никопольский хоть и потрепанным жизнью, но вполне здоровым. По крайней мере, на первый взгляд.

– Нет, что вы! – Адвокат сплюнул через левое плечо и для пущей надежности постучал по стволу яблони. – Я здесь потому, что у моего клиента есть к вам деловое предложение.

– Ваш клиент болен? – Никита вздохнул. Через личного адвоката к нему еще ни разу не обращались. Это что-то новенькое.

– Боже упаси! В полном здравии!

– Тогда я не понимаю. – Никита встал. Этот беспредметный разговор начал его утомлять. – Чем я могу помочь вам или вашему клиенту?

– Вы можете помочь человеку, в котором заинтересован мой клиент. – Тон адвоката Никопольского моментально изменился, сделался сухим и официальным.

– Он болен, этот ваш человек?

– Очень.

– Хорошо, в таком случае привозите его завтра в клинику. – Никита попытался обойти Никопольского, но не получилось.

– К сожалению, это совершенно невозможно. Пациент нетранспортабелен.

– Он сейчас в больнице?

– Не думаю. Я даже почти уверен, что нет.

– Вы отнимаете мое время. – Никита начал заводиться. В любом деле нужна конкретика, а не вот такие загадки. К тому же о сути проблемы он уже начал догадываться. – Я не лечу огнестрелы на дому.

– Это не огнестрел, Никита Андреевич, речь совсем об иной патологии. Вы должны поехать со мной.

– У вас есть ровно одна минута, чтобы убедить меня.

– Мне понадобится всего пару секунд. – Из своего портфеля Никопольский достал тонкую пластиковую папку, протянул Никите. – Речь идет вот об этом человеке.

Содержимое папки Никита изучил быстро, аккуратно сложил ксерокопии документов и выписок, одним махом допил минералку.

– Так вы готовы поехать со мной? – спросил Никопольский, пряча папку обратно в портфель.

Никите так хотелось сказать «нет», что аж заломило в висках. Однажды он уже попытался помочь, и получилось не слишком хорошо. Отвратительно получилось. До сих пор тошно вспоминать.

– Это ваш шанс, доктор. – Никопольский был значительно ниже его ростом, но у него каким-то странным образом получалось смотреть Никите прямо в глаза. – Мы едем?

– Едем. – Пустую бутыль из-под минералки он смял, зашвырнул в урну. – Мне только нужно переодеться.

– Жду вас в машине. – Никопольский кивнул в сторону припаркованного у приемного покоя представительского «Мерседеса». – Вы приняли правильное решение.

– Очень в этом сомневаюсь, – проворчал Никита в спину удаляющемуся адвокату.

* * *

Это было уютное кладбище. Если слово «уютное» вообще подходит к кладбищу. Семен Михайлович знал, что Валюша одобрила бы его выбор. Если бы у нее была такая возможность, если бы она не ушла от него чуть меньше года назад. Но Валюша ушла, сгорела так стремительно и так неотвратимо, что даже Семен Михайлович, человек, умеющий решать любые проблемы, не сумел ничего поделать.

А он старался! Видит бог, как он старался! Как метался по врачам и клиникам в поисках панацеи для Валюши. Вот только не нашлось панацеи. Увы… Единственное, что он смог сделать для любимой жены, это найти вот это чудесное место. Светлое, тихое, на холме, с которого видны и небо, и извилистая пойма реки, и заливные луга. И нет вокруг пафосных гранитных надгробий и мраморных саркофагов, как это нынче принято в городах. Вокруг аккуратные могилки в кружевных оградах, украшенные живыми цветами, а не мертвым пластиком, с деревянными лавочками, чтобы можно было вот так, как Семен Михайлович, посидеть, поговорить. Это такое удивительное место, где истерзанной душе кажется, что на ее мольбы отвечают и те, кого с нами больше нет, все слышат, все понимают.

– Я сделаю все, что смогу, Валюша. – Семен Михайлович растерянно повертел в руках букет полевых цветов, аккуратно пристроил его на могиле рядом с крестом. – Мне теперь больше нечего терять, ты же знаешь.

От реки подул легкий ветерок, ласково взъерошил редкие волосы Семена Михайловича, словно любимая Валюша погладила. Вот так она его и гладила раньше, когда хотела отговорить от очередной авантюры. Валюша всегда считала его авантюристом и втайне этим гордилась. У всех жен мужья как мужья, а ее Сема такое может придумать, такое сотворить! Вот она была беременна Антошкой, и так ей захотелось свежего щавеля, что хоть плачь. А на дворе зима! Ананасы есть, мандарины есть, кокосы можно отыскать, даже консервированный щавель у бабулек на рынке купить, а свежий – это ж как подснежники в декабре! А Сема нашел! Ушел из дома на два часа, а вернулся с полным пакетом щавеля – ярко-зеленого, сочного, словно только что с грядки! Семена Михайловича всегда умиляла эта ее способность радоваться таким простым вещам. Он бы, наверное, смог ей луну с неба достать, а она попросила щавель. Еще и смущалась из-за этой своей глупой прихоти, отговаривала его идти в декабрьскую метель на поиски.

Вот так они жили. Хорошо жили, правильно, по-человечески! Только Семен Михайлович каждый день дарованного ему счастья боялся, что все это ненадолго, что он не достоин такой женщины и такой милости. Может, потому и отняли, что принять не мог. Судьба – она та еще шутница. А может, и не судьба. Чем старше становился Семен Михайлович, тем отчетливее понимал, что все в его жизни не случайно. Совсем не случайно. И, потеряв самое дорогое, самое главное, можно больше ничего не бояться. Вообще ничего!

Семен Михайлович спускался с холма по узкой тропинке, едва заметной в луговой траве, когда навстречу ему выступил адвокат Никопольский. Был он собран и торжественен, к животу прижимал старый кожаный портфель.

– Вы приняли решение? – спросил он, любуясь открывающимися с холма перспективами.

– Да. – Семен Михайлович кивнул. – Мне ведь все равно нечего терять, – повторил то, что всего несколько минут назад сказал своей мертвой Валюше.

– В таком случае вы должны подписать вот эти документы. – Никопольский достал бумаги, пристроил поверх своего портфеля, протянул Семену Михайловичу ручку…

– Куда мы едем?

В салоне «Мерседеса» царила прохлада, на сиденье рядом с Никитой лежала бутылка холодной минералки. Очень предусмотрительно, вот только пить ему больше не хочется. Сказать по правде, ему хочется распахнуть отделанную натуральной кожей дверцу и дать деру обратно, в пыльный зной провинциального городка, подальше от адвоката Никопольского и данного ему обещания. Вместо этого Никита откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза. Он почти сутки провел без сна. Сначала ночное дежурство, потом экстренный вызов и несколько часов за операционным столом. А ехать часов пять. Почему бы не поспать?

Вот только сон как рукой сняло.

– На квартиру, – ответил Никопольский и уткнулся в свои бумажки.

В роскошном салоне крутого автомобиля он в своем дешевом костюме и нелепом галстуке выглядел странно, но Никиту не покидало ощущение, что Никопольскому не привыкать к роскоши. Откуда взялось это ощущение, он не знал, да и не хотел анализировать. Главное, что он получил ответ на свой вопрос, и от этого на душе стало еще паршивее, а в голову полезли мысли, которые он старательно гнал от себя десять лет.

Все-таки он задремал, убаюканный усталостью и мягким ходом «Мерседеса», потому что очнулся от вкрадчивого голоса Никопольского:

– Вот мы и приехали.

Двор он узнал сразу. Уютный двор, засаженный каштанами и липами, с кустами сирени у подъездов. Раньше двери этих подъездов были всегда гостеприимно распахнуты, но те времена прошли. Они поднялись по выщербленным ступенькам, Никопольский порылся в своем портфеле, достал ключ. Тихо тренькнул домофон, впуская их в пахнущее борщом, кошками и чем-то приторно-сладким подъездное нутро.

– Пятый этаж, – напомнил Никопольский.

Можно подумать, Никита мог это забыть. Мог бы, но не получилось. Зачем себя обманывать? Между первым и вторым этажом тогда, десять лет назад, висели почтовые ящики. Они были старыми, кое-где поцарапанные, кое-где закопченные, некоторые вообще без дверок. На подоконнике между вторым и третьим этажом стояли горшки с чахлой геранью. Горшки все время забывали поливать, но герань все равно цвела ярко-бордовыми шарами. Никита даже почувствовал острый, металлический запах ее листьев, пусть бы на подоконнике давно уже не было цветов. А на четвертом этаже у разбитого и кое-как заклеенного скотчем окна раньше курил весь подъезд. Здесь стояла жестяная банка, и соседка Серафима Аскольдовна строго следила, чтобы курильщики не сорили, чтобы бросали бычки и стряхивали пепел исключительно в эту импровизированную пепельницу. То заклеенное скотчем окно, из которого зимой невыносимо сквозило, давно заменили на новое, которое наверняка почти сразу же перестало быть новым и покрылось шрамами и похабными надписями. Место жестяной пепельницы заняла глиняная с отколотым краем, заполненная бычками почти до самых краев. Наверное, Серафимы Аскольдовны больше нет, вот и некому следить за порядком.

Оставался самый последний, пятый этаж. Тогда, много лет назад, на лестничной площадке в самом углу, чтобы не мешать жильцам, стояла плошка с молоком. К этой плошке с чердака приходили едва ли не все дворовые коты. Никита помнил как минимум двоих. Приходили, пили-ели, а потом, благодарственно мяукнув, снова уходили по своим делам. А опустевшая плошка почти тут же опять наполнялась молоком. Никита замедлил шаг. Он никогда не был суеверным человеком, но вот сейчас вдруг загадал: если плошка с молоком окажется на прежнем месте, все еще можно будет исправить.

Плошка стояла. Вот только пустая, с побуревшими от грязи краями. Хорошо это или плохо? Можно ли считать пустую плошку знамением? Интуиция молчала, с ней у Никиты всегда были проблемы. Интуиция не подводила его только на работе. В обычной жизни бывало всякое.

Стучаться в обитую рыжим дерматином дверь Никопольский не стал, по-хозяйски вставил в замочную скважину ключ, повернул. Тихо щелкнул замок, заскрипели петли. И вдруг защемило сердце. Хоть ты не переступай порог! Но Никита себя заставил, собрал волю в кулак, сцепил зубы. Он ведь знал, что его здесь ждет, знал, кто ждет. Чего уж теперь?..

Квартира казалась ему маленькой еще десять лет назад, а теперь она выглядела и вовсе крошечной. Кукольный домик. Когда-то светлый и нарядный, с дешевыми, но яркими шторами на окнах, с такими же яркими абстрактными картинами, до того необычными, что Никита не всегда мог определиться, где у них верх, а где низ. С солнечными зайчиками на до зеркального блеска надраенном дубовом паркете, с запахом свежесваренного кофе и сирени. Аромат сирени врывался в распахнутую балконную дверь, и от него слегка кружилась голова.

Она и сейчас закружилась, вот только от совсем другого запаха, кисло-сладкого, какого-то ладанно-пыльного. Заныло очнувшееся сердце, а желудок свело судорогой. Никита шагнул в грязный полумрак некогда солнечной и такой радостной квартиры, пробежал взглядом по стенам. Картин больше не было, на их месте виднелись темные прямоугольники невыгоревших обоев. На кухне что-то загремело, потом зашуршало, и под ноги им с Никопольским бросилась черная тощая кошка. Бросилась, заметалась с громким мяуканьем, но вместо того, чтобы выбежать в коридор, шмыгнула в спальню, затаилась. Никита тоже затаился, собрал волю в кулак, сделал глубокий вдох, как перед прыжком в ледяную прорубь.