Текст книги "Вранова погоня"

Никопольскому моральная подготовка была не нужна, он смело шагнул вслед за кошкой, позвал из темноты:

– Никита Андреевич, ну где же вы?

Вдох-выдох, прыжок в прорубь. И вот он уже барахтается в темной ледяной воде, не понимая, куда плыть, куда смотреть. Не желая смотреть и видеть…

…Она лежала на кровати, подтянув к подбородку острые коленки, сжав кулаки, сгруппировавшись. Она не была похожа на спящую. Она была больше похожа на мертвую. Даже волосы ее ярко-рыжие больше не горели огнем, потускнели, как потускнела ее некогда такая уютная, такая яркая квартира. Раньше она никогда не задергивала шторы. Да и шторы раньше были весьма условные, кисейно-прозрачные: в спальне бледно-зеленые, в гостиной персиковые, а на кухне бодряще-оранжевые. Сейчас окно было завешено наглухо плотной портьерой, света хватало лишь на то, чтобы не увидеть, а догадаться. Может, оно и к лучшему? Может, не стоит вообще смотреть, чтобы не стало совсем уж невмоготу?

А Никопольский уже шагнул к окну, отдернул портьеру, впуская в спальню беспощадный солнечный свет. И женщина, лежащая ничком на кровати, обрела плоть. Вот только не должен нормальный человек быть таким худым! Нормальный человек вообще не должен быть таким…

– Вот, полюбуйтесь, – сказал Никопольский каким-то сварливым тоном. – Посмотрите, во что она превратилась. Если ей сейчас не помочь, Никита Андреевич…

Если ей сейчас не помочь, она умрет. Уйдет туда, где ей всяко лучше, чем в этой пыльной квартире. Почему не позвонила? Почему не дала знать, что ей плохо? Что ей настолько плохо?

Это были пустые, даже лицемерные вопросы. Никита и сам знал почему. Она не позвонила, потому что он не хотел знать. Вот и весь ответ…

Стало больно. На сей раз почти на физическом уровне, когда нечем дышать и нутро сводит мучительной судорогой. Но нужно было что-то делать, нужно было ее осмотреть, принять правильное решение, помочь.

– Сделайте над собой усилие. – Никопольский словно читал его мысли и чуял его страхи. – Я понимаю, это неприятно, но представьте, что она – самый обычный пациент.

Самый обычный пациент. Вот это правильная и спасительная мысль. С обычным пациентом можно быть обычным врачом, отринуть боль и сомнения, заняться наконец своим делом! И Никита занялся делом. Он подошел к кровати, положил ладонь на хрупкое плечо, потянул. Она сопротивлялась. Даже в этом своем сумрачном состоянии она сопротивлялась, не желала открыться миру, цеплялась руками за коленки, поскуливала. А под кроватью поскуливала черная кошка, последняя подружка, единственная живая душа, которая с ней осталась. Остальные бросили. Он, Никита, бросил. Нет, он никогда ничего ей не обещал, их общение с самого начала было сделкой. Отчего же так паршиво на душе было тогда и так больно сейчас?

– Эльза… – На бледной шее, под подбородком лихорадочно и неритмично билась тонкая жилка. На изможденном лице почти не осталось веснушек. А когда-то их было много, они были яркие, как осенние листья. – Эльза, открой глаза.

Открыла. Посмотрела невидящим, ничего не понимающим взглядом. Глаза тоже выцвели, из изумрудно-зеленых сделались мутно-болотными, с черными омутами широких зрачков. Сухие, в трещинках губы растянулись не то в улыбке, не то в гримасе.

– Уходи! – проскрипел чужой, незнакомый голос. – Тебя тоже нет. Уходи!

И она вдруг забилась, заметалась, пытаясь вырваться, освободиться из его хватки. Заорала благим матом черная кошка, выскочила из-под кровати, вцепилась когтями Никите в ногу. Он дернул ногой, отшвыривая кошку в угол, всем своим весом навалился на беснующуюся Эльзу. И где только она брала силы на сопротивление?! Где брала силы и где брала наркотики?..

– Ей нужно в больницу, – прорычал Никита, прижимая Эльзу к кровати. – Здесь я ничего не смогу для нее сделать. Да успокойся ты, пожалуйста!

Захотелось ее ударить. Или не ударить, а схватить за плечи и трясти сильно-сильно, чтобы выбить из нее все это… всю эту дурь. Как она могла?.. Как он допустил?..

– Ей нельзя в больницу. – Никопольский присел на корточки перед шипящей и огрызающейся кошкой, бесстрашно погладил по треугольной башке. – Но я подготовил все необходимое. Нам стоит поторопиться. Мне кажется, она выглядит не слишком хорошо.

Она выглядела плохо. Нет, она выглядела ужасно, отвратительно и безобразно. В этом существе не осталось ничего от той наивной девочки, которую он знал. Или осталось? Затаилось на самом дне широких зрачков?

– Эльза, хватит, – сказал Никита почти ласково. – Не сопротивляйся, я тебе помогу.

На мгновение, всего на долю секунды ее взгляд сделался ясным и цепким.

– Мне никто не поможет, – прошептали потрескавшиеся губы. – А тебя вообще нет…

– Я есть, – прорычал Никита, набросил на нее старый плед, словно в силки поймал, и подхватил на руки, поражаясь и одновременно ужасаясь тому, как мало она весит. – А вот тебя почти нет!

Синхронно с ним Никопольский подхватил с пола кошку. Она не сопротивлялась, только прижимала к башке уши и испуганно шипела. Только кошки ему не хватало…

По лестнице Никита шел очень осторожно, боялся споткнуться, уронить Эльзу. Можно подумать, ей бы стало хуже, если бы он ее уронил. Можно подумать, она вообще что-нибудь почувствовала бы. Она сказала, что его нет. Решительно сказала, уверенно, словно не плавала в мутном мареве морока, словно понимала хоть что-нибудь из того, что происходит. А ему было обидно. Глупое и нерациональное чувство. Разве можно обижаться на наркоманку?.. Или он обиделся не на наркоманку, а на человека, которого когда-то знал довольно близко. Настолько близко, что жил с ним в одной квартире? Или не обиделся, а испугался? Испугался по-настоящему, до мурашек, до холодного пота и икоты…

Водитель, неразговорчивый хмурый дядька, предупредительно распахнул дверцу «Мерседеса», и Никита кое-как пристроил Эльзу на заднее сиденье. Он пристраивал, пыхтел от натуги, покрывался потом, а в голове вертелись слова из песни «Крематория»: «Безобразная Эльза – королева флирта»…

Как же она ненавидела эту песню! И имя свое, наверное, из-за этого не любила. Потому что каждый второй, если не первый, во время знакомства начинал гундеть «безобразная Эльза…».

Пристроил, уселся, почти упал рядом. Никопольский умостился на переднем сиденьи. Кошку он держал крепко, за холку, но та и не пыталась вырваться. Не хотела бросать Эльзу в беде? Все бросили, осталась только кошка, такая же страшная, худая и несчастная, как и она сама…

Машина еще не тронулась с места, а Никита уже набирал знакомый номер. Ему хватило ума и здравого смысла, чтобы понять: один он не справится, по крайней мере, в первое время. Эльзе сейчас нужен не хирург, а нарколог. Ей нужна детоксикация и что еще они там придумывают для таких вот… почти безнадежных?

– Что она принимает? – спросил он у Никопольского. – Вы знаете?

– Я догадываюсь. – Никопольский, словно ожидая этого вопроса, протянул Никите список. Список оказался длинным. – Думаю, что-то из этого. Если не все сразу. Кожу я осмотрел первым делом, следов от инъекций нигде нет.

– Давно?

– Не знаю. Мы знакомы всего два дня. Если это вообще можно назвать знакомством.

Ожил, забубнил мобильный, старый друг, который лучше новых двух, вышел наконец на связь.

– Чего тебе, Быстров? – спросил весело.

– Мне тебя, Ильюха. И прямо сейчас. – Собственный голос показался ему странным, каким-то истеричным. Наверное, Ильюха Стешков, бывший однокурсник и действующий товарищ, тоже почуял неладное.

– Случилось что? – спросил осторожно.

– Не со мной, но ты нужен до зарезу, со всем своим боекомплектом. Тут… человеку одному плохо, – назвать Эльзу по имени не вышло.

– Насколько плохо? – На том конце провода что-то лязгало и грохотало. Похоже, Ильюха уже собирал свой боекомплект.

Никита зачитал список, который дал ему Никопольский.

– Вот насколько.

– Все сразу или по очереди? – Хлопнула дверь, а потом почти тут же взвизгнула сигнализация. Ильюха уже седлал своего железного коня.

– Я не знаю.

– Если ты звонишь мне, значит, отделение – не вариант. – Взревел мотор.

– Не вариант. Я сейчас продиктую адрес. Сможешь приехать?

– Уже еду. Диктуй!

Всю дорогу до места кошка выла. Сидела смирно на коленях Никопольского, но выла, как по покойнику. А Никита то и дело проверял пульс на Эльзиной шее, прислушивался к сбивчивому дыханию и уговаривал себя не паниковать, коль уж лучший нарколог области взялся за дело. Все будет хорошо. А внутренний голос тем временем подленько так нашептывал, что одним только лучшим наркологом области не обойтись, что нужен еще и психиатр. Внутреннему голосу Никита велел заткнуться, снова проверил пульс, зачем-то погладил по давно не мытым, свалявшимся волосам.

Доехали быстро. Через тридцать минут уже были за городом, «мерс» с тихим рычанием въехал во двор приземистого бревенчатого дома. Дом стоял особняком на лесной опушке, от соседей и любопытных был отгорожен трехметровым каменным забором. И почти тут же, стоило водителю заглушить мотор, из-за ворот решительно посигналили: примчался Ильюха. Никопольский выбрался из машины, опустил кошку на зеленую лужайку. Она припала тощим брюхом к земле, прижала уши, зашипела, но не сбежала. Пока Никопольский возился с замком, а Никита прикидывал, как бы половчее извлечь Эльзу из салона, подошел Ильюха. Посмотрел сначала в машину, потом на Никиту.

– Это же она? – то ли спросил, то ли констатировал факт.

Никита молча кивнул, поплотнее укутал Эльзу в плед, подхватил на руки и побрел к крыльцу. Ильюха и кошка потрусили следом.

Внутри дом был просторнее, чем казался снаружи. В нем вкусно пахло сосной и полиролью, а Никита вспомнил совсем другие запахи, сглотнул колючий ком.

– Господа, идите сюда! – раздалось откуда-то из недр дома, и они пошли на голос.

Когда Никопольский говорил, что у него все готово, он не соврал. Эта просторная, солнечная комната была похожа на палату. Больничная койка, штативы для капельниц, столик для инструментов, дефибрилятор. Аппаратура для клинического мониторинга, которой позавидовал бы главврач той больницы, из которой Никита уехал, кажется, уже вечность назад. Восхищенно и одновременно удивленно присвистнул Ильюха, плюхнул саквояж с «боекомплектом» на железный столик, велел:

– Ник, клади ее пока на койку. Сейчас будем спасать. – Он шутил и балагурил, но все равно было видно, что нервничает. Никита его понимал – ситуация была не из стандартных.

Эльзу на койку он положил очень бережно, словно от любого неловкого движения она могла рассыпаться. А может, и могла, она ведь стала такая… такая хрупкая. Безобразная Эльза… Бедная безобразная Эльза… А в комнату прошмыгнула кошка, забилась под койку, привычно уже зашипела.

– Это чья? – спросил Ильюха, наверное, просто чтобы нарушить неловкое молчание.

– Это ее. Наверное. Прогнать?

Сказать по правде, прогонять кошку ему не хотелось. Он все прекрасно понимал про асептику и антисептику, но кошка была единственной живой душой, которая не просто осталась, а последовала за Эльзой.

– Если потребуется, прогоним. – Ильюха уже деловито тянул с Эльзы плед. – Если будет орать, то точно прогоним, а пока пускай сидит в виде группы поддержки. Выйти не хочешь, пока я тут? – Он бросил на Никиту быстрый взгляд.

Никита хотел. Он чувствовал непривычную, совсем несвойственную людям его профессии неловкость. За себя, за Эльзу, которая такая же тощая, несчастная и неухоженная, как и ее кошка. Ему казалось, что, будь она в сознании, ей бы тоже было неловко от всего этого. Но Эльза не была в сознании, Эльза была под кайфом. И это в лучшем случае.

– Я побуду тут, – решился он и отошел к окну.

Ильюха ничего не ответил, он был занят поиском вен на тонких Эльзиных руках.

– Как давно она такая? – спросил, не оборачиваясь.

– Я не знаю. – Никита пожал плечами. – Никто не знает. Но если судить по внешнему виду…

– Не суди, – мотнул головой Ильюха. – Там любой анамнез может быть, любая клиника. Я пока возьму кровь на анализ, а потом приступим к детоксикации. Но ты же понимаешь, Ник, – он обернулся, – все может быть гораздо сложнее. Легко не будет, это факт.

В том, что легко не будет, Никита даже не сомневался. Им никогда не было легко вместе, всегда оставалось что-то такое… фальшивое. Или, наоборот, слишком честное.

– Я потом позвоню кое-кому. – Ильюха все делал быстро и четко, по до автоматизма отработанной схеме. – У меня есть знакомый человечек. Если хочешь, мы все выясним… Ну, из ее другого анамнеза.

– Не нужно пока звонить. Давай сделаем все, что от нас зависит, а там посмотрим, как оно. – Из окна комнаты-палаты виднелись верхушки сосен и клочок пыльно-серого неба, Никите снова невыносимо захотелось на волю.

– Как скажешь. – На то и нужен лучший друг, чтобы помогать, не задавая лишних вопросов. Да и что спрашивать, если у Никиты ни на один вопрос нет ответа? – А этот, в галстуке, очень предусмотрительный товарищ. Ремешки вот приготовил. – Ильюха потрогал крепкие кожаные ремни, сказал чуть виновато: – Я бы пристегнул. Не прямо сейчас, а на тот случай, если в комнате никого не окажется, а она очнется. Они ведь непредсказуемые становятся во время абстиненции, Ник. Другим могут навредить. Себе.

Эльза могла навредить только себе. Уже навредила. Так навредила, что не понятно, как спасать. Вернее, как спасать, как раз понятно, все по протоколам, а вот получится ли спасти?.. Чтобы не на время, чтобы насовсем.

Получится, неожиданно для себя решил Никита. Она не станет седьмой в его списке. Только не она! И пусть в том, что с ней случилось, нет его вины, от этого не легче. Он ведь знал, что у нее никого нет, что попросить о помощи она никого не сможет. Знал и все равно самоустранился, понадеялся, что все как-нибудь утрясется.

Не утряслось. Из солнечной, рыжей и веснушчатой девчонки Эльза превратилась в ту самую… из песни «Крематория». Что с ней стряслось? Что опять с ней стряслось, черт побери?!

Несмотря на работающий кондиционер, вдруг нечем стало дышать, и Никита вышел, почти выскочил во двор, уселся на крыльце, сжал виски руками. За спиной скрипнули дверные петли, и вкрадчивый голос Никопольского сказал:

– Вы, наверное, целый день без еды, Никита Андреевич? Я приготовил вам бутербродов и сварил кофе. Пойдемте на кухню, здесь слишком жарко.

Никита скрипнул зубами, послушно побрел вслед за Никопольским обратно в дом, на кухне уселся за стол, невидящим взглядом посмотрел на блюдо с бутербродами и огромную чашку с дымящимся кофе. Есть не хотелось совсем, а вот кофе… Кофе Никопольский варил отменный, услада для души, а не кофе.

– Насколько она плоха? – Он уселся напротив, свой портфель пристроил на коленях.

– Не знаю. – Никита и в самом деле не знал. – Илья очень хороший врач. Он сделает для нее все возможное.

– Как и вы. – Это не был вопрос, это было утверждение. И неожиданно для самого себя Никита кивнул:

– Как и я.

– Хорошо. – Никопольский выглядел удовлетворенным. Похоже, с этого момента самочувствие Эльзы перестало его волновать.

– Зачем она ему? – спросил Никита.

– Кому?

– Тому, чьи интересы вы представляете. Какое ему до нее дело?

– Если я скажу, что мой клиент намерен принимать участие в жизни этой бедной девочки, вы мне поверите?

– Нет.

– Ваше право. Но другого ответа у меня, к сожалению, нет. Мой клиент крайне заинтересован, чтобы она выздоровела и восстановилась в кратчайшие сроки. И «кратчайшие сроки» – это не фигура речи. Вам с вашим товарищем придется сотворить почти невероятное. Кстати, пусть он озвучит стоимость своих услуг, я все оплачу.

– В кратчайшие сроки не получится. – Никита сделал осторожный глоток из своей чашки. – С наркоманами это так не работает.

– Но наш случай не совсем стандартный. – Никопольский пригладил свой дурацкий галстук. – Если вы понимаете, о чем я.

– Я понимаю. – Никита кивнул. – Но это лишь все осложняет.

– А мне думается, что наоборот. Впрочем, нас рассудит время. Жаль только, что времени у нас не так много, как хотелось бы. Вам, Никита Андреевич, придется сотворить еще одно чудо.

– Я не чудотворец.

– Надо постараться.

Самое интересное, что Никопольский не шутил и даже не иронизировал, он давал Никите задание, с которым тот вряд ли вообще сумеет справиться, не то что в кратчайшие сроки.

– Я взял на себя смелость осмотреть ее квартиру. Как вы, наверное, понимаете, ничего ценного там не осталось. Она продала даже свои работы. Причем продала за бесценок. Вы знаете, что у коллекционеров ее картины в большой цене? Несколько есть даже у моего клиента.

Никита ничего не знал про ценность. Он знал другое: у него тоже есть одна из картин Эльзы. Картина-перевертыш, странная, мрачная и этой своей мрачностью особенно притягательная. Старый дом на берегу озера. Каменные стены, поросшие мхом, окна-бойницы, остроконечная крыша и высокая башня особняком. Но стоит только перевернуть картину – и вот уже отражение становится реальностью. Дом уже не приземистый и старый, а нарядный и воздушный, распахнувший двери в ожидании гостей. И башня уже не мрачная, а словно сотканная из черного кружева. Никита все никак не мог решить, какой из этих домов ему нравится больше, поэтому перевешивал картину то так, то этак в зависимости от настроения, а потом снял, упаковал, задвинул в самый дальний угол кладовки. С глаз долой – из сердца вон!

– Она продала все, что можно было продать. – Никопольский в задумчивости почесал кончик носа. – С квартирой там тоже не все чисто. Я наводил справки, родственники собирают документы о признании Эльзы недееспособной.

– Родственники… – Никита заскрежетал зубами. – Знаем мы этих родственников.

– Мы тоже знаем. Поэтому я взял на себя смелость представлять интересы Эльзы в суде. Но думаю, до суда дело не дойдет. Мне лишь нужно ее разрешение на ведение дел и, разумеется, подпись. А для этого, как вы понимаете, необходимо, чтобы она не только осознавала свои действия, но и выглядела в достаточной степени… – Никопольский хмыкнул, – в достаточной степени вменяемой.

– Вменяемой для чего? – спросил Никита, отодвигая от себя недопитый кофе.

– Вменяемой для жизни. И для одного увлекательного путешествия. – Никопольский пожал плечами.

* * *

Жить в кошмарах было тяжело, но Эльза привыкла. Не сразу, далеко не сразу – постепенно! Человек такое существо, которое может привыкнуть к чему угодно, дай только срок. Сложнее было с болью, которая обрушивалась на Эльзу, когда кончалось действие таблеток, пока не оставалось сил даже на крик. Умереть бы, сдохнуть раз и навсегда, а не так вот… понарошку. Но умереть у Эльзы никак не получалось. Она ведь попробовала открыть и эту дверь…

Лучше бы таблетки, таблетки могли подарить смерть легкую и почти безболезненную, но таблетки закончились, и денег, чтобы раздобыть новые, у Эльзы тоже не было. Оставалось лезвие и горячая ванна.

Исходящая паром вода окрашивалась сначала бледно-розовым, потом ярко-алым. А когда алый перешел в бордо, вода замерзла, покрылась тонкой коркой льда и кто-то невидимый, но оттого не менее реальный с силой дернул Эльзу за волосы, выволок из ванны, швырнул на ледяную плитку пола. Так она и лежала, в лужицах замерзающей воды, в мокрой пижаме, наблюдая, как собственное дыхание превращается в облачка пара, рассматривая свое отражение в замерзшей воде. Отражение было страшное, почти такое же страшное, как и вся Эльзина жизнь. Ввалившиеся глаза, в сосульки слипшиеся, смерзшиеся волосы, потрескавшиеся, запекшиеся губы…

К лицу сунулась кошка, лизнула в щеку шершавым языком, не то замяукала, не то зарычала низким, утробным голосом. Она всегда вела себя так, когда на Эльзу накатывала тьма. Кошка чуяла это. Так же, как и сама Эльза. А больше никто. Не чуяли, не верили. Потому что нет никакой веры сумасшедшей наркоманке.

А раны от лезвия затянулись. Сначала покрылись кровавой ледяной коркой, а потом превратились в черные струпья. Когда холод ушел и вода снова стала горячей, струпья отвалились, оставляя после себя тонкие белесые полоски. Из ванной комнаты Эльза выползла на четвереньках, сил хватило лишь на то, чтобы открыть дверь кошке. В доме давно не осталось еды, но на чердаке жили мыши. Эльза слышала, как они шуршат над головой и в стенах. Кошка не пропадет, она умная и ловкая. Куда умнее и ловчее своей непутевой подружки.

Наверное, она так и не закрыла дверь, потому что в квартиру и Эльзину муторную жизнь тяжелой поступью вошла Януся. Прогнать бы, да откуда взять сил?

– Снова накидалась? – спросила Януся, присаживаясь перед Эльзой на корточки. От нее пахло сдобой и больницей. А еще злостью. Януся только казалась доброй, но аура ее полыхала багряными сполохами, в нескольких местах она была черной, словно прожженной сигаретами.

Отвечать Эльза не стала, отвернулась к стене, а Януся уже ухватила ее запястье, сдавила с силой, до боли.

– Это что такое? – прошипела и отвесила подзатыльник. – Это ты что такое удумала, убогая?! Соскочить решила? Так не выйдет! Мы с тобой еще не решили, не договорились. Рано тебе подыхать, нам еще к нотариусу нужно.

– Мне не нужно.

– Не нужно ей! – Януся снова замахнулась, но не ударила. Может, побоялась зашибить насмерть. А Эльзе было все равно. Пусть бы и зашибла. – А у меня Олежка подрастает. Детенку скоро восемнадцатый годок, на девок уже заглядывается. А куда он девок этих водить станет? В мамки с папкой квартирку? Нет, выкуси! – Януся сложила толстые пальцы в кукиш. – Девок он пусть сюда водит, в свою квартиру.

– Мою… – прохрипела Эльза. Или это упрямство прохрипело вместо нее.

– Твою, – хмыкнула Януся. – Было ваше, стало наше! Ты ж ненормальная! Ты сумасшедшая наркоша. Тебя лечить нужно!

Не нужно. Янусе нужно, чтобы Эльза была тихой и обдолбанной. А еще, чтобы продолжала писать картины. Картины интересовали ее, пожалуй, даже сильнее, чем квартира. Потому что картины можно продать. Удивительное дело, у Эльзы продавать не получалось – только дарить. А Януся знала какую-то тайну, Януся могла продать зимой снег, не то что какие-то там картины.

– Я тебе пожрать принесла, убогая! – Януся зашуршала пакетами, принялась выкладывать прямо на пол перед Эльзой буханку хлеба, пакет молока и – невиданная щедрость! – кусок вареной колбасы.

Вот только не это Эльза от нее ждала, совсем не это. Януся приносила таблетки, те самые, которые были способны выдернуть Эльзу из одного кошмара и поместить в другой, но уже куда менее страшный и менее реальный. В том кошмаре можно было затаиться и спрятаться от всех. Там было почти хорошо, почти спокойно. Только все равно больно.

– Чего зыркаешь? – Януся пнула ногой батон. – Колеса ждешь? Сначала пожри, а потом будут тебе колеса. Намалевала хоть что-нибудь или провалялась падлой?

Провалялась. Даже умереть попыталась, но вот… не получилось.

– Жри! – прикрикнула Януся и сунула в руку Эльзе батон.

Батон был черствый и цвилый, от него пахло плесенью и больницей. Януся тащила из больницы все, что получалось: и колеса, и просроченную еду. Януся умела не только продавать, но и воровать. Или, как она говорила, пользоваться служебным положением. Эльза забыла, какое у нее там служебное положение. То ли просто медсестра, то ли старшая медсестра. Не важно, главное, что оно позволяет ей добывать таблетки.

– Жри, я сказала!

Во рту было сухо и колко от хлебных крошек, Эльза жевала, давилась, заходилась кашлем.

– Запей! – Януся сунула ей чашку с молоком. – А то еще удавишься, чего доброго.

А молоко свежее, только теплое. Кошке понравится. Кошка любит молоко.

– Колбасу в холодильник положу, а то закиснет. – Януся уже хозяйничала в кухне. Эльза прижалась спиной к стене, чашку с недопитым молоком поставила на пол. Тошнит. Если выпить или съесть еще что-нибудь, вырвет. – Ну что? – Януся вышла обратно в коридор, уперла кулаки в крутые бока, посмотрела сверху вниз. – Хочешь таблеточку?

Эльза хотела. Хотела и ненавидела себя за это желание. Себя ненавидела, Янусю, жизнь свою непутевую. Но куда сильнее ненависти был страх. Без таблеток все вернется и больше никогда не отпустит.

На пухлую ладошку Януся высыпала четыре таблетки, подумала немного, убрала одну.

– Хватит, – сказала с недоброй усмешкой. – Еще подохнешь от передоза, возись потом с тобой.

А Эльза уже тянулась к этой ладошке, видела только таблетки, думать могла только о них. Где там ненависть? Где стыд? Даже страх отступил перед этой черной, неумолимой жаждой.

– Погодь, погодь! – Янусины пальцы сжались в кулак, сверкнул на безымянном рубиновый перстенек. – Послезавтра приду, если за мазню свою не сядешь – останешься без колес на неделю. Поняла?

– Поняла. – Эльза сглотнула колючий ком.

– Тогда лови!

Поймала. Прямо на лету поймала. Как дрессированная собачка из цирка. Собачке – лакомство за хорошее поведение, Эльзе – таблетки. Все по-честному…

Проглотить одним махом не получилось, пришлось запивать молоком. Только бы не вырвало, только бы успели всосаться…

– Я пошла. – Януся расправила складки пышной юбки, пригладила пережженные перекисью кудри. – А ты не дури тут. И не зли меня. Помни, только я одна – твоя надежда и опора. Никому ты, сирота убогая, не нужна!

Не нужна. Потому что сирота. Потому что убогая. Когда-то очень давно Эльзе показалось, что нужна. Позволила она себе такую глупость, как вера в человека. Но время все расставило по своим местам. Так что не о чем думать, не о ком горевать. Она теперь знает правду. А правда в том, что никто ей больше не поможет, каждый сам по себе.

Таблетки начинали действовать быстро, не так быстро, как уколы, но все же. Эльза закрыла глаза, прислушиваясь к растекающемуся по измученному телу блаженству. Только в такие вот моменты она чувствовала себя если не хорошо, то хотя бы нормально. Только в такие моменты она ощущала себя человеком.

А кошка вернулась, поднырнула под ладонь, мяукнула требовательно. Единственная верная подружка, куда вернее остальных, куда лучше. Эльза открыла глаза. На полу у ее босых ног лежала мышь. Кошка тоже не хотела, чтобы Эльза сдохла, но не из-за квартиры и картин, а просто потому, что любила. Бывает же такое…

– Спасибо, – сказала Эльза и одной рукой почесала кошку за ухом, а второй придвинула к ней чашку с недопитым молоком. – А это тебе. Так сказать, от нашего стола вашему…

Стало почти хорошо. Теплая хмельная волна сначала лизнула ноги, потом подхватила под руки, подняла, понесла на кровать. Если повезет, забвение продлится долго, достаточно долго, чтобы не чувствовать вообще ничего…

Не вышло… Януся принесла какие-то неправильные таблетки, может, просроченные. Не получилось забвения – снова нарастала боль. На сей раз у Эльзы не сжималось спазмами горло, а просто кто-то тряс ее за плечи и звал злым голосом:

– Эльза!

У видения было лицо Никиты. Конечно, как же иначе ей выглядеть? Вот только Никиты больше нет. Где-то он точно есть, но только не в Эльзиной беспутной жизни.

– Уходи. Тебя тоже нет!

Вот только видение не уходило, оно злилось так же, как злилась Эльза, прижимало ее к кровати, дышало с присвистом, а потом спеленало и поволокло. К черту! Пусть волочет! Пусть делает что угодно, Эльзе плевать. Таблетки скоро перестанут действовать…

Перестали. Предали Эльзу так же, как предавали все остальные, оставили после себя только боль, страх и отвращение. Эльза открыла глаза. Над головой вместо привычного, в разводах и трещинах потолка нависал какой-то другой, незнакомый потолок – слишком белый, слишком яркий. Наверное, что-то с глазами. Такое уже бывало, что зрение ее подводило, накидывало сизый морок на реальный мир. Надо только потереть глаза.

Не вышло. Потереть не вышло, даже руку поднять. А вот такого еще не бывало, не отказывали ей еще руки-ноги. Почти не отказывали.

Пришлось, превозмогая боль и тошноту, приподнять голову, посмотреть, что там не так с руками. С руками все было не так, абсолютно все! Они были привязаны кожаными ремнями к металлическим поручням кровати. Чужой кровати, медицинской…

Значит, все-таки передоз, или не выдержал кто-то из соседей, вызвал санитаров. Что же она натворила? Как попала сюда, в эту до боли светлую комнату, под прицел уютно попискивающих мониторов? Или нужно задать другой вопрос? Как ей вырваться из этой стерильной клетки?! Как убежать?!

Остатков разума хватило, чтобы не кричать, но не хватило на то, чтобы осмотреться, перед тем как начать действовать. Эльза заметалась, в попытках высвободиться из кожаных браслетов до крови стирая кожу на запястьях. Громко мяукнула кошка, прыгнула на грудь, принялась вылизывать подбородок и мокрые от слез щеки. Кошек в психушках не держат, в психушках запирают лишь вот таких неприкаянных, как Эльза. Значит, нет никакой палаты и наручников, а есть продолжение кошмара. Такое реалистичное продолжение, что даже не верится…

– Эльза, не дергайся, ты поранишься.

Все, точно кошмар. Потому что только в кошмаре она слышит этот голос. Слышит все реже и реже, но все же. Хорошо, пусть он говорит. Когда он говорит, становится легче. Он почти как кошка, а может быть, даже лучше. Надо лишь помнить, что он ненастоящий, что он не навсегда. Однажды так уже было, он пришел, а потом ушел. Эльза думала, что умрет, но все равно выжила. Назло всем, в первую очередь самой себе.

– Давно тебя не было, Ник. – Сейчас, когда она знает, как устроен мир – все эти миры! – ей легче. Сейчас она знает правила игры и даже может подыграть собственным галлюцинациям. Это так забавно – беседовать с галлюцинацией. Еще бы кто-нибудь убавил боль, хоть чуть-чуть…

– Да, Элли. Меня давно не было. – На лоб легла горячая и тяжелая ладонь. Слишком горячая, слишком тяжелая. Ничего, она потерпит. – Как ты себя чувствуешь?

А может, и глаза открыть? Может, галлюцинация слуховая станет еще и зрительной? Два удовольствия в одном флаконе.

– Я хорошо, Ник. Просто замечательно… – Сначала сказала и только потом открыла глаза.

Он повзрослел. На висках легкая, едва заметная проседь, сизая щетина на подбородке, а во взгляде что-то такое… Плевать что, только бы не жалость и не брезгливость. Потому что настоящий Никита именно так бы на нее и посмотрел. Любой человек так бы посмотрел. Но этот не настоящий, этот – порождение ее воспаленного, одурманенного наркотиками мозга. Очень реалистичное порождение. Хоть портрет пиши. У нее никогда не получались портреты, но сейчас вот захотелось. Она напишет портрет Никиты и спрячет его под матрас, чтобы Януся не нашла. Должно же у нее хоть что-нибудь от него остаться.

– Я напишу твой портрет. – У нее даже улыбнуться получилось. Губа, правда, тут же закровила, но это ведь такая ерунда.

– Зачем? – спросил Никита своим таким привычным, таким серьезным тоном. – Зачем тебе мой портрет, Элли?

– Пусть будет хотя бы портрет, если нет тебя. – Бредовому порождению не нужно врать, ему можно говорить правду. Интересно, а пить у него можно попросить? Было бы забавно. – Можно мне воды?