Текст книги "Любовные тайны французских королей от Генриха IV до Карла X"

Двор начал раскалываться на две партии – на партию госпожи д’Этамп и партию жены сенешаля (так с иносказательным напоминанием звали Диану в царствование Франциска I). Герцогиня д’Этамп поддерживала Кальвина и протестантов, де Пуатье – от противного – вместе с герцогами Гизами стояла во главе католической партии. Сам Франциск I долгое время поддерживал протестантов – для ослабления Карла V, но потом начал яростное их преследование. Диана же выдала обеих своих дочерей – одну за Робера Ламарка, герцога Бульонского, принца Седанского, другую – за Клода Лотарингского, герцога Омальского, что, вкупе с католической ориентацией, укрепило ее позицию. И хотя она была старше д’Этамп на девять лет, и дофин – не король, она чувствовала себя настолько уверенно, что позволяла себе простительную слабость – периодически портить настроение Екатерине, которой, чувствуя собственную неустойчивость, приходилось лавировать между этими двумя львицами и предпринимать перманентные жалобные и унизительные попытки демонстрации нежнейшей дружбы с ними обоими. И плюс – постоянная, неотступная слежка за ней Дианы.

Ведь Екатерина до сих пор не могла родить, и естественно, что двор, не смея даже подумать о доминирующей вине здесь Генриха, всей своей тяжестью обрушился на Екатерину. Конечно, почти все прекрасно понимали, в чем дело – шила в мешке не утаишь, да и Диана, несмотря на многолетнюю нежность Генриха, детей от него не имела (а уж о ней, теще таких людей, каких мы называли, никто не мог сказать, что она бесплодна). Но этикет есть этикет. Так что взойди сейчас Генрих на престол, он имел прекрасный повод для развода – ибо наследники монархов под особым попечением провидения, и церковь всегда шла навстречу монархам в подобном случае. С другой стороны, Диана своим умом дошла до афоризма, который папа Климент VII подарил своей родственнице. Поэтому пожелай Екатерина воспользоваться данным способом прибавления королевского семейства, у ее мужа не осталось бы для возможного будущего развода единственного аргумента. Так что Диане был, как наиболее вероятному кандидату в жены Генриха-короля, если паче чаяния он захочет поменять свою судьбу, прямой резон следить за нравственностью своей соперницы, ибо если бы это все же произошло, бастард стал бы наследником королей – аргумент, таким образом, не только личного, но и общественно-сословного характера.

Дабы закончить линию о взаимоотношениях двух этих неординарных женщин – Екатерины и Дианы, – заметим, что подобное положение дел с наследниками Генриха разрешилось в конце концов в наилучшем (для Франции, а уж как для жены и фаворитки – судить не нам) смысле: дофин решился на операцию, и у него с Екатериной родилось несколько детей. Диана же, перевалившая к моменту бодрости своего долголетнего друга на пятый десяток, не стала шокировать общество прибавлением в своей неполной семье. Хотя и ей досталась ее доля пирога, ибо она буквально пережила вторую молодость, получив от Генриха столь необходимые в подобном возрасте подтверждения его пылкой любви.

В конце концов привыкаешь ко всему. Застарелая ненависть сродни ностальгии: кажется, лишись своего антипода, и чего-то не будет хватать. Во всяком случае, и так – а не только всегдашней осторожностью, ставшую второй натурой – можно объяснить ответ Екатерины, которой маршал Таванн, поверенный в ее делах, преданный ей, с апломбом предложил:

– Хотите, я отрежу вашей сопернице нос?

Разговор происходил уже в царствование мужа Медичи – Генриха II. В принципе положение Екатерины было в достаточной степени прочным, маршал брал всю ответственность на себя, да и король вряд ли бы стал особенно страстно инкриминировать жене проступки собственных подданных – можно было в крайнем случае и откреститься, и даже выдержать временную опалу, зато с соперницей было бы покончено раз и навсегда. Но тем не менее Медичи отказалась:

– Ведь сей поступок нанесет Вам вред.

– Я знаю об этом и с радостью пожертвую собой, дабы угодить Вам.

Поняв, что аргументы эгоизма не повлияют на Таванна, королеве пришлось прибегнуть к иным, более эфемерным, но все же – хоть и с большим трудом – она отговорила маршала от подобного доказательства его преданности к ней.

Разговор происходил после 1547 г. – с этого года по смерти Франциска I на французском престоле восседал Генрих II. По его воцарению влияние Пуатье стало безраздельным. Тут свою роль сыграло и то, что Генрих оказал доверие Коннетаблю герцогу Монморанси, которого с Дианой связывали близкие отношения (так что, может быть, доверие – следствие этих отношений). Но как бы там ни было, герцог, которого Франциск I завещал держать в немилости, был главнокомандующим всеми силами государства, что для феодальной эпохи весьма и весьма весомо.

Кроме этого Диана ловко воспользовалась проснувшимися мужскими силами своего царственного любовника – Екатерина, начиная с 1543 г. ежегодно рожала, Диана же от подобной чести уклонилась, и поэтому не было ничего удивительного, что король все время проводил с ней.

Генрих слушал советы: Дианины – всегда, Екатеринины – иногда, в те редкие часы и минуты, когда они оставались наедине. Именно в эти редкие часы Екатерина говорила с мужем не о чувствах, не о сопернице в безумной надежде изменить ход событий, а о политике, посвящая его в хитросплетения флорентийского двора, исповедовавшего принцип «разделяй и властвуй» и стравливавшего знатнейших людей государства. Именно это – ради спокойствия трона – хотела внушить Екатерина мужу – необходимо его управлению. Иначе вельможи, все как один процветающие при короле, могут и объединиться. Что в случае новой тенденции король объективно ослабит и роль своей фаворитки, Екатерина мужу считала возможным не говорить.

Вскоре королева начала новую интригу, решив вывести род герцогов Гизов из партии Дианы. Но Гизы, как и Диана, были ревностными католиками, так что Екатерина, спокойно относившаяся к вопросам веры (этому способствовала традиционная утилитарно-политическая политика дома Медичи и то, что она посмотрела на Рим изнутри), в данном случае не могла придать их намечавшимся расхождениям остроту, которая бы явилась непременным следствием религиозной розни. Однако королева имела дело с достойной противницей – Диана в свою очередь начала заигрывать с Гизами, выдав дочь за герцога Омальского и – как ходили весьма упорные слухи – сдав крепость своей добродетели галантному кардиналу Лотарингскому.

Когда умер муж и на престол вступил ее первенец шестнадцатилетний Франциск II, она думала, что теперь-то пришло ее время: королевство будет жить ее волей. Но она ошиблась. Ее сын, болезненный и – скажем мягко – не отличавшийся высочайшим интеллектом, юноша, которого друзья называли «roi sans Vices», а враги – «roi sans Vertu», словом, не самый удачный первый опыт Екатерины и Генриха, был слишком слаб, чтобы, слушаясь лишь мать, действовать наперекор всем остальным. Король был слаб – стало быть, сильны были его подданные. Действительно, к этому времени семейство герцогов Гизов, потомков Карла Великого – проклятие и ужас французских королей на ближайшие десятилетия – усилились настолько, что король в их руках был подобен кукле из воска.

Герцог Гиз командовал армиями, кардинал Лотарингский заведовал администрацией и финансами. В их же руках была и церковь. Екатерина, продолжая играть старую партию близости к Гизам, решила усилиться за счет поддержки Бурбонского дома – родственников, хоть и далекой, правящей династии Валуа. Она выбрала – еще при жизни мужа – для этой цели Франсуа Вандома, видама Шартрского. Вполне вероятно, что поначалу здесь был даже не политический расчет, а инстинктивное движение души, ибо Франсуа в дни правления Дианы Пуатье жестоко оскорбил фаворитку, отказавшись взять в жены ее дочь, которую любящая мать позднее пристроила за герцога Омальского. Диана, мечтавшая породниться с королевским домом, так и не простила Вандому сего кульбита, зато видам приобрел в лице королевы верного союзника. Потом вступили в дело политические расчеты, а затем – и любовь. И опять же поначалу это могло быть сознательным кокетством – дабы хоть таким образом привлечь к себе совсем угаснувшее внимание мужа, но Генрих II был непробиваем, и тогда из ненависти к супругу родилась любовь.

По общим уверениям, видам после смерти короля стал любовником Екатерины. Она, приблизив его к себе, попыталась вместе с ним совершить нечто вроде малого дворцового переворота, убрав Гизов. Но те были сильны и, узнав о подобных прожектах, вырвали у королевы приказ – заключить Вандома в Бастилию. Тот просидел несколько месяцев в тюрьме, наконец был выпущен и в тот же день умер – умерла первая и единственная любовь королевы, холодной и властной женщины, для которой отныне осталась одна страсть – политика и интрига. Что касается смерти видама, то многие – даже почти все – были уверены, что Екатерина, поняв, что ее любовь не имеет политического будущего, сама приказала отравить Вандома, дабы все бывшее между ними осталось навеки в тайне.

Параллельно с этим подняли голову протестанты – родственник Вандома Антоний Бурбон, губернатор Гиени, Ангулема и Пуату и его брат принц Людовик I Конде, за которыми вырисовывалась мрачная фигура протестантского вождя адмирала Колиньи, все же решили дать бой Гизам. Их целью было вырвать Франциска из рук Лотарингского дома, а затем – и низложить его. В этих условиях Екатерина приняла сторону Гизов. Заговор протестантов был раскрыт и гонения на них усилились. Католики вооружались. В этот момент, в 1560 г., Франциск II умер. Власть перешла к другому сыну Екатерины Медичи – десятилетнему Карлу IX.

Теперь ситуация немного изменилась, и регентство Екатерины приобрело более реальные черты. Казалось, тут-то и было бы можно отомстить Диане, но она была уже в прошлом, жизнь же шла с такими сюрпризами, что старые симпатии и антипатии выглядели милым, но уже безнадежно минувшим курьезом. Ибо сразу же после смерти одного сына она заставила написать другого – нынешнего короля – письмо Парламенту, в котором Карл IX писал, что «в рассуждении его малолетства не будучи в состоянии управлять государством один, и вверяясь благоразумию и добродетелям матери своей, он убеждает ее принять на себя дела королевства, при мудрых вспомоществованиях короля Наваррского, почтенных и знаменитых особ, составлявших совет покойного короля». Екатерина в этот момент начала поддерживать протестантов, ибо опасалась усиления Гизов – защитников католичества, – которые могли вообще уничтожить королевскую власть. Этим она еще раз доказала, что для нее религиозные вопросы вполне подчинены вопросам политическим.

Между тем пламя религиозной войны во Франции разгоралось. Идеи протестантов были очень схожи с воплощенными проектами Великой французской революции: обращение духовных имений в светские, изгнание, повышение цен, брак священников, переливка колоколов, введение народного ополчения. Доводы же их, приводимые ими в спорах с католиками, напоминали не только о этой революции, но и о другой – тоже Великой, но совершившейся в октябре. Не удовлетворяясь грабежами и поджогами, они взламывали церкви и монастыри, разбивали статуи угодников, сжигали мощи, раздирали ризы и употребляли их, равно как и церковные сосуды, отнюдь не по назначению, рылись в могилах, выбрасывая оттуда кости. Католики в свою очередь ответили жестокостями. Примирение становилось все менее возможным, противостояние – все более отчаянным.

Борьба с переменным успехом шла до начала семидесятых годов. Екатерина лишь успевала следить, дабы противоборствующие силы-партии пребывали в равновесии, ибо не могла быть реальной третейской силой. Предшествующая жизнь выковала ее характер – холодность и скрытность были его доминантами, и лишь они позволяли королеве-правительнице усидеть на столь шатком сидении, как трон. Книга Макиавелли была ее настольной книгой, его постулаты аморальности политики – ее символом веры. По всей стране она старалась держать шпионов, работающих не на дела веры, а лишь на нее. Она возвела в систему перехват частной корреспонденции, что давало ей возможность действовать, так как ее научили жизнь и книги – действовать, не подвергая себя опасности, оставаясь внешне в стороне от собственных деяний; ослаблять противника, не употребляя силы, как действует хороший борец, используя мощь противостоящего ему же и во вред.

Так же как в политике внутренней, она действовала и в политике внешней: как для каждого реального политика, желающего стоять не на облаках, а на земле, она отвергала в делах межгосударственных принципы и мораль, оставляя лишь пользу и выгоду. Правя от лица слабовольного и истеричного сына, Екатерина и на внешнеполитических подмостках пыталась играть третейскую роль, попеременно блокируясь то с протестантскими державами, то с католическими.

В конце концов она сама запуталась в тенетах собственной хитрости – незадолго до знаменитой Варфоломеевской ночи, устав балансировать между враждующими религиозными группировками и опасаясь, что однажды чувство баланса изменит ей и это будет иметь фатальное следствие для всего королевского дома, она задалась химерической мыслью восстановить религиозное единство на основе примирения обоих вероисповеданий. Привыкшая мыслить реальными политическими категориями в противовес – как ей казалось – абстрактным религиозным, она в данном случае сама впала в грех догматизма, совершенно сбросив со счетов социальную психологию своих подданных, выражавшихся ими в вопросах веры. Иными словами, несмотря на прошедшую незадолго до этого третью сессию Тридентского собора, сформулировавшего католические догматы и четко отделившего апостольскую церковь от любой разновидности протестантизма, она не теряла надежды соединить несоединенное. Применительно к Франции примирение вер могло вылиться либо в веротерпимость, либо в уничтожение одной из сторон. Екатерина сделала ставку на первое, что привело к усилению протестантов при дворе и особенно – их вождя адмирала Колиньи, члена Королевского Совета.

В этом противостоянии с идеями адмирала Екатерина придерживалась идеи, что упрочение религиозного мира во Франции возможно в случае выхода страны из векового конфликта военного противоборства стран с различным вероисповеданием, что позволило бы Франции – а стало быть, и Валуа – претендовать уже с большим основанием на роль третьей силы в межгосударственных делах. Колиньи же, отвергая этот путь, считал единственным условием прочности внутреннего мира, гарантирующего интересы протестантов, войну с Испанией – вне рамок векового конфликта, но тем не менее войну, объективно способствующую усилению протестантского лагеря. Этот план адмирала, несмотря на его тонкость в вопросах внутренней политики, страдал химеричностью с точки зрения политики внешней, ибо фактически обрекал Францию на войну с мощной Испанией безо всяких союзников.

Пока король попеременно склонялся то к аргументации одной стороны, то другой, полным ходом шла подготовка основного действа, должного подтвердить вечный союз французских католиков и протестантов – брак между ближайшим сподвижником Колиньи, сыном Антония Бурбона, королем Генрихом Наваррским и сестрой Карла IX Маргаритой Валуа.

Екатерина Медичи приложила множество сил, дабы брак этот состоялся. Она сама ездила к Генриху, где они приятно и весело побеседовали. Ближе к концу разговора королева спросила с улыбкой:

– Неужели после такого приятного знакомства дóлжно быть ужасным распрям?

– Не можно ли сражаться ныне, а завтра вместе смеяться? – весело отвечал вопросом на вопрос Генрих.

– Ах, государь, – рассудительно возразила Медичи, – сие легкомыслие свойственно мужчине. Но сердце женщины не предвидит с таким равнодушием столь великих бедствий.

– Надобно сносить то, чего нельзя избежать. Не я виною, но вы.

– Для чего же сие бедствие неизбежно?

– Очевидно, для того, что вы друг папе, а я – гугенот. Мы чтим единого Бога. Вы с папистами заключаете его в четырех стенах, а мы, бедные гугеноты, заключаем его в наших сердцах. Я уверен, что Милосердный творец предпочитает чистое и простое сердце великолепным чертогам.

– И по сему различию во мнениях для чего же нам потрясать государство? – вопросила Екатерина.

– Богу не угодно – я люблю оружие, хотя и ненавижу кровь. Своей крови я не берегу, но щажу моих подданных.

– Итак, надобно предупредить кровопролитие – от всего сердца я послушаюсь вашего совета, – с торжеством заключила королева.

Ради этого брака она решилась на многое. Испанский король Филипп II писал своему послу в Париже: «Дайте понять королеве, что, следуя этому курсу (потворства протестантам. – Прим. авт.), ее сын потеряет свое королевство и лишится повиновения со стороны своих вассалов». Папа Пий V обращался к Карлу IX с посланием: «Наш долг повелевает никогда не соглашаться на этот союз, который мы рассматриваем как оскорбление для господа». Генералу ордена иезуитов было дано конфиденциальное поручение убедить потенциальную невесту – Маргариту, – что если она выйдет замуж за Генриха, то пожертвует спасением души. Если же она будет умницей, то Рим в этом случае обещал устроить ее брак с королем Португалии.

Смерть Пия V не внесла перемен в позицию Рима, и тогда Екатерина решила помочь провидению. Так как разрешения на брак не было, да и быть не могло, то королева приказала изготовить фальшивое письмо французского посла в Риме, якобы извещавшем, что скоро ожидает присылки папой нужной бумаги. Кардинал Бурбон легко купился на нехитрый подлог – ему очень хотелось, чтобы его племянник женился на сестре короля. Без особого труда нашли и священника, готового произвести обряд венчания. Как женщина предусмотрительная, королева отдала приказ губернатору Лиона де Мандело задерживать всех курьеров, следующих из Италии и в Италию до 18 августа – т. е. до дня свадьбы. Этот приказ снимал возможность неприятного сюрприза – получить письмо нового папы Григория XIII, запрещающего брак, и помешать папскому нунцию в Париже сообщить Григорию XIII о скором бракосочетании.

Параллельно с форсированной подготовкой свадьбы королева вплотную была занята и организацией убийства адмирала, ибо убедилась, что сладкоречивый, умный, талантливый Колиньи успел полюбиться ее сыну. Война с Испанией становится все более решенным делом. Командование же войсками Карл IX намеревается передать адмиралу, сам же хочет поехать в армию научиться в боевых действиях у гугенота воинскому искусству. В любом случае с точки зрения Екатерины война была безумием, ибо вероятнее всего Франция проиграет, но если даже случится чудо и победа отвернется от Испании – вся слава достанется адмиралу, и он окончательно завоюет сердце короля, не оставив там места для нее, Екатерины. Поэтому Колиньи должен умереть. Этому способствует и его беспечность – он уверен, что война неизбежна и Франции без него не обойтись, и общая эйфория гугенотов, видящих в браке Генриха и Маргариты прежде всего свою силу.

Брак состоялся, через шесть дней Колиньи был тяжело ранен. Карл IX, бредящий военными подвигами и именно поэтому так торопившийся со свадьбой сестры, надеясь, что она развяжет ему руки в войне с Испанией, с недвусмысленной угрозой пообещал организаторам покушения жестокие кары. Он не знал, что за этим стоит его мать, и угрожал лидерам католической партии. Угрозы шли из лагеря протестантов – его руководители намекали и на Гизов, и на Екатерину (кто попроще – на герцогов, кто мыслил тоньше и политичнее, тот видел в покушении прежде всего политические расхождения), массы рядовых протестантов угрожали всем католикам без разбора.

В этой ситуации Екатерина приняла единственно правильное решение – организовать всеобщую резню протестантов. Тем самым она покрывала меньшее преступление большим, обрубая концы, и имела неплохой шанс примирить вероисповедания путем задействования второго варианта решения вопроса, т. е. уничтожение одной из противодействующих сторон.

Вожди католиков согласились на этот план мгновенно и с восторгом. Они ручались за энтузиазм своих подчиненных, но Екатерина торопила их – мог и адмирал выздороветь, и концы нити сыскаться, но она не требовала невозможного и предлагала отвести на подготовку хотя бы несколько дней. Гизы не обещали ей их – энтузиазм после покушения на адмирала в их стане был всеобщим, курьеры в ряд городов уже посланы – важно и опередить протестантов, которые также начинают задумываться об ответной акции. Бойня начнется завтра – в ночь с 23 на 24-е.

Услышав эти речи, королева вздохнула с облегчением. Она, опасаясь подозрительности Гизов, которая может дать всплески гениального прозрения, дала им искренний совет – подготовиться не торопясь. С нахрапу такое дело не провернешь. Но и главы католической партии были правы, желая упредить противника. Здесь уже воля отдельных людей переставала играть доминирующую роль. Екатерина сделала свое дело – столкнула камень с горы, теперь ничто не в силах остановить камнепад.

За грохотом каменной лавины, к тому же, не будет слышно тихих мыслей королевы, благословляющей торопящихся, ибо в этом случае Гизам не придет в голову мысль, что королева, организуя покушение на Колиньи, надеялась на ответный ход протестантов. Тогда бы одним ударом она могла ликвидировать головку обеих партий и стать сильным арбитром между их спорами. Но ее сын и непонятная медлительность гугенотов, которые пока только угрожающе вопили и шушукались по углам, заставили ее начать разыгрывать иной пасьянс. Торопливость же католиков оставляла надежду, что они не смогут пройтись сплошной железной метлой по всей Франции, и гугеноты, хоть и в меньшем количестве, будут все же играть роль противовеса амбициям Гизов.

Так все и случилось, как она задумывала. Избиение протестантов в Париже и ряде провинциальных городов сняло вопрос о инициаторах покушения на адмирала – теперь сам народ расправился с ним. Вопрос о войне с Испанией отпал сам собой. Генрих Гиз, признанный лидер католической партии, мог бы стать некоронованным владыкой Парижа раз и навсегда. Он и стал им, но не навсегда – Екатерина упросила сына помиловать Генриха Наваррского и принца Генриха де Конде: противовес для будущего балансира не был уничтожен. Впереди были возможны новые варианты.

Но из происшедшего желательно выкачать максимальную пользу – и Екатерина пишет Филиппу II, что меры, принятые ее сыном (она – щедрая мать и всю славу отдает любимому чаду) в Варфоломеевскую ночь, усилят «дружбу, связывающую две короны». Она даже повела разговор о возможном браке своего любимца – сына Генриха Анжуйского – на дочери Филиппа II. На этот раз подобное не возбранялось, ибо Филипп, принимая французского посла и услышав новость, разразился радостным смехом и не скрыл от посла своего «большого удовольствия».

Казалось, что все кончилось к удовольствию дома Валуа, и теперь Екатерина может пожинать плоды своих предвосхищений. Однако, помимо непрограммируемых эскапад католиков и гугенотов – а поступки фанатиков человеку рационально мыслящему не всегда можно предугадать – беспокойство королеве стал доставлять ее сын король Карл IX. С всё возрастающими удивлением и тревогой Екатерина стала замечать, что все ее уроки по искусству управления державой, оказывается, пропали втуне, и Карл IX позволил пустить в своей душе корни чувству, гибельному для правителя – раскаянию. А ведь она сколько раз ему говорила, что раз свершив что-либо, монарх не может предаваться бесцельным сожалениям, ибо тем самым он демонстрирует своим подданным собственную слабость, слабые же монархи могут и не усидеть на горних вершинах трона.

Король начал оказывать знаки милости гугенотам – и здесь королева-мать его одобряла, ибо это было удерживающим фактором для амбиций Гизов, но Карл IX делал это искренне, обещая искупить и загладить свою вину. А это допустить было никак нельзя: король не может быть виноватым перед своими подданными. Кроме того, Карл начал выражать вслух недовольство Екатериной и своим братом Генрихом Анжуйским, который был также в чине главных подготовителей Варфоломеевской ночи. В речах короля все явственнее зазвучали угрозы по отношению к матери и брату, заявления о необходимости переосмысления многих положений политики государства, которые закладывались самой королевой.

И тогда она решилась – пример видала Шартрского всегда был перед ее глазами. К тому же воспреемником Карла мог стать ее самый любимый сын – Генрих Анжуйский, недавно ставший польским королем. Екатерина решилась – и король вскоре неизлечимо заболел. Умирая, он вызвал к себе Генриха Наваррского и выразил ему свое раскаяние за все совершенное в ночь Св. Варфоломея. Так что Екатерине оставалось лишь гадать: то ли болезнь подтолкнула его на раскаяние, то ли она удержала его от более решительных шагов.

На престол Франции вступил новый король – Генрих III.

В его правление Екатерина по-прежнему была на вершине пирамиды власти – сын полностью подчинялся ее влиянию. Вместе с ней он пережил четыре религиозные войны и был свидетелем разорения страны, разгула анархии. Екатерина изо всех сил пыталась этому противодействовать, ее политика уже стала устаревать – требовались новые подходы, королева же, столь долго пребывавшая у кормила власти, не могла этого понять, свято веря, что то, что было хорошо когда-то, не может быть плохо теперь.

Екатерина лично пыталась наводить мосты, разъезжая между представителями противоборствующих партий. Как-то раз в ходе таких разъездов она спросила у Генриха Наваррского:

– Принесут ли какой-нибудь плод труды, мною предпринимаемые для одного только покоя?

– Милостивая государыня, – отвечал Генрих, – не я мешаю вам почивать на вашей постели, но вы не даете мне заснуть на моей. Труды, которые вы предприемлете, для вас приятны и служат вам нишей. Покой есть величайший неприятель Вашей жизни.

Генрих совершенно точно подметил теперешнюю доминанту личности королевы – чувство реальности начинало иногда изменять ей, и она имитацию дела и суету вокруг него принимала за непосредственное дело. Но так было еще далеко не всегда. В большем числе случаев, признаем, она была еще на высоте.

Именно в это время она почувствовала склонность к чувственности, господствовавшей в обществе, естественно, не к личным ощущениям и испытаниям, а к страстно-холодному интересу к шалостям других. Она позволяла у себя в окружении предаваться прелестям Амура. Так, поэт Филипп Депорт прямо в покоях королевы сделал ее фрейлине Луизе де Лопиталь-Витри дочку. Будущий маршал д’Эстре, который, как говорили, переспал со всеми шестью своими сестрами, как-то, обидевшись на то, что Екатерина, поскольку его дед был гугенотом, не дает ему никакой должности, велел передать ей, что для его… и для его чести религия безразлична. И сошло. Она дает праздник, «на котором прекраснейшие и честнейшие женщины двора, полунагие и с растрепанными волосами, как новобрачные, были употреблены на услугу».

Она старела – разум понемногу начинал отказывать. Так, Екатерина потратила много сил, желая сделать своего сына Франсуа королем Алжира. Для этого она отправила посланника к султану с просьбой отдать Алжир. Кроме этого, предполагалось к Алжиру в дальнейшем присоединить Сардинию, получив ее от Испании взамен Наварры. Королю же Наваррскому в вознаграждение за Наварру предназначали другие владения во Франции.

Из плана этого ничего не случилось, да и герцог Франсуа скоро умер. А спустя некоторое время в один год (1589) умерла Екатерина и ее сын, последний представитель династии Валуа – король Генрих III. И на французский престол вступил Генрих Наваррский – король Франции Генрих IV.