Текст книги "Любовные тайны французских королей от Генриха IV до Карла X"

После смерти герцогини Бофор и развода Генриха IV с Маргаритой король на несколько месяцев очутился холостым. Если можно так выразиться, наступило междуцарствие, ибо женщины прекрасной Франции – благородных, естественно, кровей – почувствовали, что недоступный веками королевский трон как бы приблизился к ним. Достаточно быть решительной, кокетливой, обаятельной и не отступать при первых неудачах. Цель уж воистину оправдывала средства. Да и средства-то не характерные для той жесткой эпохи, а самые что ни на есть мирные, находящиеся всегда под рукой и, прямо скажем, довольно-таки приятные в употреблении.

В этой гонке более всех преуспела одна мадемуазель – Генриетта де Бальзак д’Антраг, имевшая по праву своего рождения некоторую прикосновенность к трону, ибо ее мать, в девичестве Мария Туше, была любовницей короля Карла IX и имела от него сына – Карла Валуа, графа Овернского. Подобные отличия при дворах монархов не забываются. К тому же Генриетта была моложе герцогини де Бофор, умна, бойка, расчетливость ловко выдавала за откровенность, целомудренность и сентиментальную чувствительность, честолюбива и беспощадна в достижении своих целей.

Первое время внучка овернского булочника Туше не уступала домогательствам короля, уже давно обремененному делами и считавшему, что королевский титул обеспечивает ему победу у тех согласно афоризму Цезаря: «Пришел, увидел, победил». Но тут столкнулся с такой стойкой защитой бастионов своей добродетели, что даже почувствовал странное умиление, правда, пополам с раздражением. Наконец, не выдержав, он начал дотошно и с пристрастием выспрашивать, какую же награду она хочет за свою небольшую любезность. Девица со слезами на глазах прошептала, что их семейство бедно. Обрадованный Генрих, найдя путеводную нить, щедро пообещал за ночь любви 10 тысяч экю. И хотя на глазах прелестной девушки еще дрожали жемчужины слез, она пленительно-несмело и в то же время доверчиво улыбнулась монарху. Тот же, довольный, что сумел одной умело сказанной фразой растопить лед сердца красавицы, бодро подхватил ее на руки и понес в опочивальню.

Ранним утром он приказал Сюлли выплатить Генриетте обещанную сумму. И скоро герцог принес ему ее в кабинет и начал демонстративно пересчитывать груду золота:

– Кому эти деньги?

– Госпоже д’Антраг… – ответил финансист скупо, не поднимая головы.

– Черт возьми! Эта ночь мне дорого стоит!

Однако скоро последовали другие ночи, и цены еще более возросли. Генриетта стала маркизой де Верней и весьма состоятельной женщиной. Равно как и ее семейство, которому она лихорадочно добивалась различных благ. Наконец, она вошла в силу настолько, что почувствовала возможность заговорить с королем о их грядущем браке, ну, если не браке, то хотя бы о письменном обязательстве на брак с нею. Нежно ластясь к королю, как играющий котенок, маркиза мурлыкала ему в ухо, обдавая его жарким воспламеняющим дыханием и изредка страстно покусывая (согласимся, что для почти пятидесятилетнего мужчины подобные аргументы молодой красавицы неотразимы):

– О мой король, верьте мне, что я желаю сего единственно для удовлетворения гордости моих родителей, которые в противном случае навсегда разлучат меня с вами, если не получат сего залога истинной ко мне признательности. Вы ведь знаете, что у меня нет никакого честолюбия и я не чувствую желания воспользоваться когда-либо этим документом. Он мне необходим, дабы я могла показать его родителям, потом же я вручу мою судьбу в руки моего короля, который один будет иметь право располагать ею.

Генрих, размякнув, написал подобное обязательство и по привычке во всем советоваться с Сюлли показал ему его. Тот, прочтя, порвал его.

– Как? Что ты делаешь? – вскричал пораженный король. – Не дурак ли ты?

– Так, государь, – последовал спокойный и печальный ответ, – я дурак, и дай Бог, чтобы лишь я один во Франции был дурак!

Генрих молча отвернулся и вошел в кабинет. Через четверть часа, переписав обязательство, он вышел оттуда и, издалека показав Сюлли бумагу, гордо прошел мимо. Герцог уже начал ждать опалы, но через два дня его сделали главным начальником артиллерии. Однако бумага уже попала в руки маркизе, о чем король вскоре и пожалел больше всех, вспоминая свой диалог с Сюлли.

В бумаге говорилось, что брак будет заключен, если маркиза в течение года принесет ребенка королю, но Генриетта уже была беременна (по случаю чего и получила свой титул). Однако, видимо, небо было благожелательно пока настроено к французскому царствующему дому – во время грозы у маркизы случился выкидыш, и, хотя это и сняло немного остроту ситуации с обязательством, до конца ее еще не решило, ибо Верней цепко держала бумагу в руках, предлагая королю попробовать еще раз.

Однако у того уже прошла любовная горячка, и он начал задумываться о браке как о политической акции. После долгих раздумий его выбор остановился на племяннице великого герцога Тосканского Марии Медичи. За это было несколько факторов: папский престол сейчас занимал один из Медичи, да и вообще эта семья постоянно давала высших иерархов церкви, что Генриху, теперь католическому монарху, представлялось немаловажным. К тому же тосканские герцоги – одни из самых сильных государей в Италии, вблизи опять от того же престола римского первосвященника; богатства Медичи ни для кого не были тайной в Европе; да и род этот уже поставлял женщин в королевский дом Франции – так что в данном случае налицо была преемственность действий власти – от дома Валуа к первому из дома Бурбонов.

Генрих, заручившись одобрением Рима, отправил во Флоренцию своих доверенных лиц – для урегулирования всего комплекса дел, для подготовки невесты к столь радостному и торжественному событию et cetera.

Когда все вопросы, сопутствующие браку столь высоких особ, естественно, политического характера, были решены, причем весьма скоро, Сюлли, друг и ближайший сподвижник Генриха IV, нечто вроде французского Меншикова, только не вороватый, отвечавший как раз за урегулирование всех предбрачных дел, пришел к королю. Генрих изумился:

– Что вы пришли?

– Государь, мы пришли вас женить!

Король на несколько минут замер, как пораженный громом. Потом начал нервно расхаживать по комнате и молчал. Но вот решился и отчаянно махнул рукой:

– Ну, хорошо! Быть так, коли нельзя иначе! Вы говорите, что для блага моего государства мне нужно жениться – так женюсь. Единственного, чего я опасаюсь, по правде говоря, так это того, что мой второй брак будет слишком похож на первый.

– Государь! – вскричал Сюлли. – Вы странный человек: монарх, который с успехом и со славой сумел прекратить тысячу жестоких раздоров, причиненных ему войной и политикой, не должен, не смеет трепетать при одном напоминании домашних ссор и несогласий.

Генрих пытался ответить на сию речь мудрой улыбкой, но она получилась скорее грустной.

– Ах, Рони, война – это политика. Она худо-бедно поддается все же какой-то логике. Женщины же – это стихия!

Он имел право говорить так, ибо именно сейчас вел изнурительную войну с маркизой Верней по поводу все того же обязательства.

Маркиза, узнав, что ведутся переговоры о браке короля с Марией Медичи, потребовала от Генриха, чтобы он прекратил их, ибо он должен и может жениться лишь на ней – у нее об этом имеется документ. Король пробовал возразить, что там была и приписка о ребенке, на что ему было резонно замечено, что он сам не захотел второй попытки, она же, маркиза, готова в любой момент доказать, что ее способность к деторождению сохраняется в полную силу, а если король сомневается в собственных возможностях, то у него при дворе множество дворян, кои будут счастливы оказать своему возлюбленному монарху сию столь незначительную услугу. Что-де в данном случае до нее, то она – во имя блага Франции – стиснув зубы, перенесет сию подмену и даже готова (из любви к монарху, естественно) оказать выбранному на замену дворянину не меньшее почтение и усердие, чем она обычно оказывает королю.

Генрих, проглотив все слова, что рвались у него с языка, отступил. Первый его наскок был отбит. Он всегда говорил, что Генриетта необычайно умна, но сейчас он впервые убедился в этом на собственной шкуре.

Тогда он попробовал другой заход и предложил своей любовнице временно отдать документ, столь драгоценный для них обоих, на сохранение их законному капуцину отцу Илеру, который, де перешлет бумагу папе римскому. (Хотя в действительности король надеялся как раз на противоположный результат и надеялся добиться через своего посла в Риме, чтобы отца Илера арестовали у ворот Святого города и отобрали эту ужасную, как он теперь понял, бумагу.) Однако маркиза еще раз продемонстрировала свой незаурядный ум, возразив, что в этой бумаге ее честь, а кто же рискнет доверить монаху женскую добродетель? Нет, ее единственная защита – королевское слово и церковный алтарь, от которого ее любовник столь малодушно уклоняется.

Но, поскольку Генрих так долго расхваливал отца Илера, уверяя подругу в его честности и непреклонности, то по зрелом размышлении Верней поступила именно так, как ей и советовал король – отдала бумагу капуцину и послала его в Рим. Правда, не предупредив – дабы не волновать, как она объясняла позднее, пленительно улыбаясь, – Генриха. И французскому послу, предупрежденному из Парижа в последний момент, с величайшим трудом удалось добиться, чтобы гордого приобщением к большому богоугодному делу капуцина упрятали в монастырь. Отныне браку короля с Марией Медичи ничто не препятствовало.

Он и состоялся в 1600 г. Во время бракосочетания утонченные придворные Генриха с сочувствием посматривали на своего сюзерена. Действительно, после всех подруг короля, отличавшихся завидной миловидностью и пикантностью, в королеве лишь с трудом – да и то в основном из уважения к ее титулу – можно было заметить нечто подобное.

Крупная, белотелая, почти тучная женщина с круглыми невыразительными глазами, она уже успела показать всем и свой характер – грубый, взбалмошный, сварливый. Лень и вульгарность, мнительность и скупость. Короче, все дворяне хотят заменить короля на троне, но весьма малое количество пожелало бы заменить Генриха в королевской опочивальне.

Но король не нуждался в сочувствии и помощи – он знал свой долг перед Францией, и через девять месяцев после брака королева родила наследника престола – будущего короля Людовика XIII. Генрих был счастлив, он писал ежедневные письма Сюлли о здоровье наследника, возился с ним и даже почти спокойно сносил придирки, капризы и скопидомство Марии Медичи. Но был живым человеком и продолжал пользоваться прелестями маркизы де Верней.

И даже, не веря, что весь род д’Антрагов исповедует столь прямой эгоизм, познакомился весьма близко с сестрой Генриетты – Мари-Шарлоттой. Но, к сожалению, опытным путем он установил, что все д’Антраги отличались стойкостью характера, язвительностью ума, холодностью сердца и обнаженной меркантильностью. Кроме того, Мари-Шарлотта, девушка молодая и горячая, не удовлетворялась редкими, хотя, признаем, и весьма почетными, посещениями его величества, и начала, шокируя влюбленное сердце монарха, открыто симпатизировать молодому господину Бассомпьеру, в скором времени – маршалу.

Как-то раз, когда мадемуазель д’Антраг в своей опочивальне разговаривала с Бассомпьером о стихосложении, раздался стук. Мари-Шарлотта спрятала друга за стенным ковром и распорядилась принять господина Тэтю, начальника дворцовой стражи, которого король послал к ней, дабы его устами высказать упрек, что она более сурова по отношению к монарху, чем к его подданному. В ответ на это Мари-Шарлотта разразилась пространной речью, суть которой сводилась к тому, что к Бассомпьеру она абсолютно равнодушна и, как бы забывшись, в это же время она, развлекаясь, хлестала хлыстом по ковру в том месте, где стоял ее любовник. Наконец, Тэтю, удовлетворенный, ушел отчитаться перед королем, а Мари-Шарлотта не отпустила Бассомпьера, пока он с пылом не доказал, что ничуть не сердится на забавницу из-за ее порки и с радостью примет от нее еще сотню таких же полновесных ударов. Когда же мадемуазель д’Антраг предложила, не откладывая, тут же попробовать, друг ее все же уклонился от подобной чести, и вскоре столь пылкая страсть Мари-Шарлотты потихоньку отвратила его от нее. Впрочем, как и Генриха, который по зрелом размышлении понял, что ему с избытком хватает одной из д’Антраг.

Он поселил маркизу де Верней у самого Лувра, дабы она, как привычная и, в силу этого, даже любимая потрава, всегда была под рукой. (Раньше тут же жила Габриэль д’Эстре, что послужило появлению пословицы: «Капитанова девка у замковых ворот».) Двор потихоньку кололся на два лагеря – лагерь маркизы и лагерь королевы. И неизвестно, какой был лучше. Ибо королева привезла из Италии целую армию слуг и служанок, вплоть до низкопробных авантюристов – астрологов, соглядатаев и даже брави (наемных убийц). И вся эта гвардия намеревалась – и делала – быструю карьеру при дворе.

Среди всего этого медичевского паноптикума наибольшим влиянием пользовалась молочная сестра Медичи карлица Леонора Галичан, с которой, по слухам, королеву связывала завезенная с острова Лесбоса любовь. Но как бы то там ни было, влияние Галичан, обезображенной пятнами морщинистой истерички, было на Марию огромным. В ближайшие друзья Медичи карлица приспособила и своего мужа – проходимца с темной биографией, но красавца Кончини, вместе со всей сворой приехавшего в Париж попытать счастья. Достойные супруги практически не расставались с королевой, значение которой резко возросло после рождения наследника, и выкачивали у нее почти все золото, которое та вытряхивала из короля-супруга. (Которая, например, умудрялась задерживать у себя некоторые из традиционных рождественских подарков – кошельков короля своим придворным.)

Короля подобная скупость – равно как и мелкий характер, досады, ревность, наглость ее любимцев – повергала в уныние. А с другой стороны – происки, прихоти, честолюбие, дурной нрав, высокомерие и желание уязвить его побольней от маркизы. Что тоже не улучшало его настроения.

Обе его главные женщины отличались какой-то неизвестной ему доселе жадностью – в этом, как и в честолюбии, они были сходны. Маркиза устраивала душераздирающие сцены, требуя денег, обещая в противном случае уйти навсегда в монастырь. Королева же, однажды не получив денег, с досады заложила все свои кольца и драгоценности, и Сюлли был вынужден их поспешно выкупать.

Между дамами – маркизой и королевой – шла уже к тому времени открытая война. И как положено во всякой войне, каждая из сторон начинала скликать под свои знамена соратников, искать союзников. Иногда за рубежом.

Маркиза первой пустилась в политические авантюры. Вместе с отцом и сводным братом (сыном Карла IX) она приняла активное участие в заговоре Карла де Гонто, герцога Бирона, маршала и сына маршала, герцога Савойского и испанского короля. В результате с Испанией отношения ухудшились, герцог Савойский был изгнан, Бирон обезглавлен, а д’Антрагам же Генрих все простил – Генриетта сумела защитить свое семейство. И самое себя.

В перерывах между государственными делами, ублажениями жены и политическими баталиями с дочерью Марии Туше Генрих не забывал по-прежнему о скромных радостях жизни. Как-то Сюлли пришел к королю с докладом и хотел, как обычно, безо всякого доклада пройти в его личные покои. Но король как раз в это время уединился там с одной из своих минутных симпатий, и поэтому бдительная прислуга тормознула герцога на пороге, объяснив ему, что теперь королю недосуг. Сюлли заподозрил обман и, желая узнать причину, стал смотреть в окно, располагавшееся как раз напротив небольшой лестницы, ведущей из королевского кабинета. Его прилежность была вознаграждена – он увидел, как по лестнице спустилась незнакомая ему дама в зеленом. Спустя минуты к Сюлли вышел Генрих.

– Все ли в порядке, Сюлли? – встревоженно спросил он.

– Всегда покорнейший слуга вашего величества, но мне кажется, что вы, государь, не совсем здоровы?

– Да, все утро меня била лихорадка, но теперь она уже прошла.

– Это правда, государь, и я видел, как она проходила. Она вся в зеленом, – серьезно ответил герцог.

– Черт возьми! Да тебя не обманешь – ты видишь очень далеко!

И король с приближенным рассмеялись.

Эта прекрасная незнакомка в зеленом не единственная, кому щедрый Генрих на время отдал свое сердце. Он был урожденный гасконец, а, стало быть, должен был, поддерживая сие отличие, идти от победы к победе.

Госпоже де Монтегю король посвятил стихи:

 
Не знаю, с чего начать
Хвалить великую вашу красоту;
Нет и не было ничего такого,
Чего бы она не могла помрачить.
Я не вижу ничего любезнее,
Ничего восхитительнее для сердец;
Как сии прекрасные глаза,
Которые столь вожделенны для меня,
Что умираю, любя их.
Из всего сотворенного
Нет ничего подобного вам;
Вам столь совершенным
В рассуждении всего смертного.
 

Но он умел выражаться и по-другому. Еще одной своей пассии, опасаясь, что она может не прийти на свидание, он решительно писал: «…берегись не быть там. В противном случае я тебе покажу, что я король, а больше гасконец».

Однако жизнь все меньше времени отводит Генриху на подобные буколические радости. В 1604 г. неугомонная маркиза, вкупе со своим беспокойным семейством и Испанией, всегда готовой услужить лицам, дестабилизирующим обстановку в доме сильного соседа, составила новый, более решительный заговор. Планировалось убийство Генриха и возведение на французский престол сына его и маркизы – Генриха-Гастона, которого испанцы тайно признали наследником трона Франции.

Для этого граф Оверинский вновь начал секретную переписку с Испанией, с которой начала поддерживать теплые отношения и секретная служба маркизы. Но почти в то же время, как эти планы выпестовывались, контрразведка короля перехватила агентов, посланных графом в Испанию. Т. о. все нити заговора были раскрыты.

Генрих передал на рассмотрение Парламента это дело, и тот приговорил отца маркизы и ее брата к смертной казни, а ее саму к заточению в Бомон-летурском аббатстве. Однако король не захотел таким способом заканчивать взаимоотношения со своей многолетней возлюбленной. И хотя после этого в их отношениях произошло заметное охлаждение, тем не менее маркиза была полностью помилована (даже в ходе следствия она была не в тюрьме, а под домашним арестом), ее отец некоторое время просидел в Бастилии и был выпущен, брат же провел в тюрьме десять лет, был выпущен уже в годы регентства Марии Медичи и назначен в 1617 г. главнокомандующим королевской армией.

После этого маркиза окончательно закусила удила, усиленно создавая собственную группировку, в которой в качестве знамени выдвигала своего сына от короля и вербуя туда всех вельмож, недовольных окончанием аристократических вольниц и все более усиливающейся рукой короля.

Что король почти переболел своей любовью к маркизе, видно из его ответа одному дворянину, который сказал Генриху, что герцог Гиз, сын убитого Генрихом III, добился благосклонности де Верней. Король добродушно ответил:

– Надо же оставить им хоть хлеба краюху, да добрую шлюху: и без того у них много чего отняли!

Столь философический подход к старинной пассии, без сомнения, обрадовал королеву, тем более что фаворитка обзывала Медичи в разговорах с королем «Ваша толстая баржа». Но Мария не могла радоваться малому, ибо, женщина с удивительно тяжелым характером, она постоянно умела найти повод для недовольства.

В это время она была матерью – кроме дофина – еще и нескольких дочерей, которые воспитывались Генрихом вместе с дочерьми маркизы от короля. Девочки доставляли ей мало хлопот, но юный Людовик, ребенок довольно строптивый и жестокий, был дважды выпорот отцом – раз за то, что, рассердившись на одного дворянина, он добился, дабы в него выстрелили из незаряженного пистолета – т. е. якобы убили, и второй раз – за то, что он размозжил голову воробью. Мария закатила мужу истерику:

– С вашими ублюдками вы бы так не поступили! – кричала она, выкатив глаза и побагровев.

– Что до моих ублюдков, – отвечал король, методично взмахивая розгой, – мой сын всегда сможет их высечь, ежели они начнут валять дурака. А вот его-то уже никто не выпорет.

И прекратив экзекуцию, добавил серьезно, глядя королеве в самые зрачки:

– Сударыня, молите Бога, чтобы я еще пожил. Если меня не станет, он будет дурно обращаться с вами.

Подобное предостережение было не простыми словами. Король чувствовал, что вокруг него постоянно крутятся какие-то подземные вихри, – позднее историки насчитают 18 неудачных покушений на его жизнь и 19-е – удачное. Но это будет через несколько лет, пока же его противники пребывали в полосе неудач. Генрих же, понимая, что в этих случаях прежде всего надлежит отвечать на вопрос «Кому выгодно?» – ясно видел, что и недавней любовнице, и вельможам, и собственной жене, которая вполне может стать регентшей при малолетнем принце, – всем его смерть выгодна. Всем, кроме государства.

Он тоже понемногу, как и супруга, становился мнительным – окружающие супругу всевозможные астрологи и провидцы, возраст и, прямо скажем, персты судьбы – все вместе ввергало его в легкий мистицизм. Да и как быть спокойным, когда паром, на котором он переправлялся через Сену, начал почему-то вдруг тонуть (дело было в 1606 г.). Карета, в которой были Генрих, Мария и его сын от герцогини Бофор, также шла ко дну. Придворные с берега прыгали в воду спасать короля. Его вынесли на берег, но он кинулся в реку – за женой и сыном. Спасли всех, королеву вытащил один дворянин, схватил ее за волосы, за что был награжден подарком и пенсией.

Маркиза де Верней была поставлена в известность о сем происшествии самим королем, который спросил ее:

– Что бы вы делали, сударыня, окажись вы в этот день на переправе?

В вопросе скрывался подвох, но Верней не отказалась от «баржи».

– Я бы стала кричать, ваше величество, – ответила она скромно, приседая перед королем.

– Что же? – добродушно поинтересовался Генрих, купившись ее почтительностью.

– Я бы стала кричать: королева идет ко дну! – задорно ответила мать его детей, и глаза ее холодно-остро блеснули.

Последовало очередное охлаждение, а ведь Генрих даже не спросил, что бы она могла крикнуть по поводу его сына от Габриели. Он лишь покинул ее на время.

Когда в это время она изредка попадалась на глаза царственной четы, Мария смотрела на нее с чувством удовлетворенной мести, ибо ее проиграла самая сильная ее соперница (хотя та еще и не думала сдаваться, но все равно в глазах французской знати и европейских государей Людовик значил более, чем Генрих-Гастон), Генрих IV – грустно, ибо маркиза была его прошлым, забывать о котором он не хотел. Но он быстро утешался, ибо новые привязанности заставляли в это время уже трепетать его сердце, к которым Медичи была более терпима и равнодушна, чем к маркизе, ибо уважала право монарха быть мужем всех хорошеньких женщин двора. Она была против лишь их возможного влияния. Чем же их больше – тем они незаметнее. Да и если бы она начала ему устраивать частые сцены (от редких она по инерции все никак не могла отказаться), то супруг мог бы поставить ребром вопрос о ее дружбе с Кончини. Все же король не удержался и как-то бросил в сторону любимца жены:

– Умри я, этот человек погубит мое государство.

Пока же король был жив, придерживаясь молчаливого уговора – он не трогал чету Кончини, жена же не мешала разыгрывать ему при дворе роль престарелого фавна, не пропускающего ни одной юбки, если она обвивается вокруг неизвестных ему еще ножек. Этому не противодействовала и Верней, с которой Генрих опять помирился и которая придерживалась в отношении его однодневных пассий той же тактики, что и королева.

Однако данная тактика вооруженного нейтралитета королевы и маркизы в отношении куртуазных изысков короля рассыпалась прахом, когда на горизонте появилась Шарлотта Монморанси. Дочь коннетабля, представительница одного из богатейших и влиятельнейших родов королевства, удивительно красивая и обаятельная, она могла стать реальной угрозой для обеих женщин.

Она появилась при дворе в январе 1609 года и должна была в ближайшее время составить счастье одного из приближенных Генриха, но король расстроил этот брак, просто и по-дружески разъяснив вельможе:

– Если ты женишься и она тебя полюбит, то я тебя возненавижу. Если же она полюбит меня, тогда ты меня возненавидишь. Поэтому я решил выдать ее замуж за моего племянника Конде и сделать приближенной моей жены. Моему племяннику, который молод и предпочитает женщинам охоту, я буду выдавать сто тысяч ливров на развлечение.

Шарлотте в эту пору было всего шестнадцать лет, королю ровно на сорок лет больше, так что поймем и оценим прямоту его выкладок.

Первоначально принц Конде согласился на этот брак, но потом начал раздумывать и колебаться – как донесли королю, – не убежать ли ему в Испанию. Но посулы Генриха, а затем и угрозы сломили колебания принца. Состоялось торжественное бракосочетание, по случаю чего король дал великолепные празднества, на которых он, среди молодых вельмож, помолодевший от желания нравиться, в одежде, усыпанной драгоценными камнями, показывал чудеса ловкости и силы и собрал все награды, даваемые за это.

Это не прошло незамеченным, и Мария, подогреваемая Кончини, начала закатывать королю истерики такой интенсивности, что слезы из ее глаз не просто лились, а по замечаниям современников, имевших честь присутствовать при этих монарших разборах, аж брызгали. Маркиза в злости сохраняла больше спокойствия, но ее остроумие стало ледяным, а голос – хрустальным от холода.

Но Генриху было не до эмоций своих привычных женщин. Он любил. И тем сильнее, чем больше препятствий вырастало на его пути. А их вырастало даже больше, чем нужно для такого хрупкого чувства, как большая симпатия немолодого короля.

Ибо Конде, подогретый разговорами и посулами, насмешками и туманными угрозами Марии Медичи, вдруг решил пересмотреть все планы короля в отношении его супруги и поднял форменный бунт. Так, сначала он окружил молодую жену столь плотным надзором, что король – ежели он только не желал брать чужую спальню приступом по всем правилам военной науки – должен был временно оставить свои мечты. А когда Генрих с помощью золота только-только протоптал тайную тропку в его дом, Конде вдруг увозит Шарлотту из Парижа. Сначала в Амьен, а затем и во Фландрию, в чем ему помогла испанская разведка.

Генрих потребовал их выдачи, но к испанскому наместнику Фландрии эрцгерцогу Альберту потоком шли тайные просьбы-мольбы Медичи и Верней (каждой – по своим каналам) ни в коем случае не ломать счастье людей, отдавших себя под покровительство всем известного испанского благородства. Генрих обвинил Испанию в заговорщицких связях с принцем – отношения между Мадридом и Парижем резко ухудшились.

Тогда безутешный король шлет в Брюссель специального уполномоченного, который еще раз попробовав договориться с Альбертом, просто предлагает Генриху выкрасть принцессу, которая вроде бы и не особенно возражает против подобной романтической перспективы. Уже назначена точная дата похищения, но накануне супруга предупреждают о побеге и он принимает чрезвычайные меры предосторожности, организовав засаду. Похищение срывается, Генрих громогласно заявляет:

– Шарлотта – это новая прекрасная Елена, из-за которой может начаться война…

Собственно, предстоящая война, на которую нацеливался Генрих еще даже до знакомства с принцессой, должна была начаться из-за продолжающейся гегемонии Габсбургов в Европе, так что Генрих, никогда не жертвовавший делом ради увлечений – вспомним Габриель де Бофор и Сюлли, – просто воспользовался чудесным поводом подорвать влияние Испании в европейских делах – что не может нравиться Риму, ибо тогда в Европе поднимет голову протестантизм. Соответственно, это не нравится и Медичи с Кончини.

Они – вместе с Верней – уже давно плели кружево заговора против Генриха, и приближающаяся война, и Шарлотта заставили их лишь энергичнее двигать спицами. Король не устраивал ныне ни ту, ни другую – что делает честь их эмоциям, но отнюдь не разуму, ибо Генрих был фактически ныне гарантом не только государственного спокойствия, где люди, устав от смут, вновь воспылали – несмотря на различия в вероисповедальном вопросе – горячими роялистскими чувствами, но и залогом привилегированного, безволнительного существования, ибо король, в силу привычки или осознанной им необходимости, мирился с капризами и амбициями этих своих женщин, во всякой же иной ситуации им пришлось бы заново отстаивать свои права. И будущее показало, что справиться успешно с этим они так и не смогли – Верней практически мгновенно уйдет в политическое небытие. Уход туда же Марии Медичи будет более долгим и более мучительным, зато и кончится более фатально. Но пока они обе были преисполнены радужных надежд и с великолепной уверенностью планировали свое блестящее будущее. Равно как и гибель короля.

Особенно тесным стали отношения семейства Верней с семейством Кончини. Кроме этого, маркиза заслала в окружение королевы своего эмиссара – пожилую даму, подвизавшуюся при дворе, Шарлотту дю Типле, бывшую некогда любовницей герцога д’Эпернона, а ныне продолжавшую оставаться его хорошим другом. Герцог, всесильный при Генрихе III, вовремя перекинулся к очередному Генриху-королю и сохранил богатство, губернаторства и должность начальника пехоты (что в отсутствие главнокомандующего – должность сия, в силу ее значимости, была вакантна – еще более увеличивало его вес). Д’Эпернон был третьим углом треугольника заговора. Все группировки были связаны с тайными службами Испани, и прекрасно координировали свои усилия. Все в результате заговора хотели власти – каждый мечтал о регентстве, но свои разборы пока отложили до конца акции.

Первой подставилась маркиза, и Генриху доложили, что ее ненависть и жажда власти начинают приобретать практические формы. Замученный делами и не желавший начинать новую склоку с многолетней пассией, король лишь мимоходом, вручая Генриетте очередные драгоценности, упрекнул устало за бесполезные интриги. Верней горячо отрицала это, и заговорщики удвоили бдительность.

Но шила в мешке не утаишь – маркиза, герцог и на этот раз и Кончини вновь подставились – свои письма в Мадрид они доверили женщине, которая решила предупредить цареубийство и, не зная о роли королевы, обратилась к жене Генриха. Но хотя она и сообщила осторожно о цели своего визита, у Марии Медичи в течение нескольких дней не нашлось для нее времени. Доверенный духовник королевы – иезуит отец Коттон – был более прямодушен и, угрожая, велел молчать той, кто хотела выступить в качестве спасительницы Отечества.