Текст книги "Контрапункт"

Татьяна Любецкая
Контрапункт

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ. ТУРНИР

Близнецов всегда и во всем сопоставляют; братьев же Аркадьевых – чаще всего, естественно, в том, чего они достигли в спорте.

Поддавшись этому вечному искусу близнецов – искусу их сопоставления, – я подумала, что «турнир в честь братьев Аркадьевых», где с высказываниями о них «сразятся» их ученики, футболисты и фехтовальщики – кто более преуспеет в представлении своего Аркадьева? – будет весьма уместным вступлением к этой книге.

Представляю участников турнира:

«Команда» Бориса Андреевича (Аркадьева-футболиста) – Анна Штубер-Збоновская (победительница первого международного турнира советских фехтовальщиков), Константин Бесков (неоднократный чемпион страны, неоднократный обладатель Кубка СССР, тренер сборной команды страны по футболу) и Всеволод Бобров (неоднократный чемпион мира и олимпийских игр по хоккею, неоднократный обладатель Кубка СССР, неоднократный чемпион страны по футболу).

«Команда» Виталия Андреевича (Аркадьева-фехтовальщика) – Эмма Ефимова (экс-чемпионка мира), Марк Мидлер (неоднократный чемпион мира и олимпийских игр, тренер сборной команды страны по фехтованию) и Давид Тышлер (призер чемпионата мира и олимпийских игр, заведующий кафедрой фехтования в ГЦОЛИФКе).

ДАВИД ТЫШЛЕР. Заслуга Виталия Андреевича перед советским спортом, на мой взгляд, измеряется не только количеством воспитанных им чемпионов, написанных книг и длительностью его работы, но и тем, что он своим интеллектом одухотворил несколько поколений советских фехтовальщиков. Ему, я полагаю, нет равных в нашем спорте разве что его брат? – по тому следу, который он оставил, по тому, что он сделал для своих учеников.

Виталий Андреевич никогда не умел и не хотел администрировать. В его работу, в его метод вообще не входят такие понятия, как «требовать», «заставлять», «проверять». Окрик, гнев – это поражение тренера, считает он. Ему это просто не нужно.

Он настолько завоевывает своих учеников авторитетом, логикой, культурой, умеет так глубоко проникнуть в их психологию, что в смысле взаимопонимания не возникает проблем и опасений: а вдруг кто-то не сделает или не захочет сделать то, что рекомендует Аркадьев?

Он никогда не опекал, не обхаживал нас в общепринятом смысле этого слова: не бегал вокруг дорожки, не носился за нами с чашечкой кофе, не «выбивал» квартиры или машины, не продвигал по служебной лестнице. Но он дал нам неизмеримо большее.

КОНСТАНТИН БЕСКОВ. Я не знаю другого тренера, который бы принес такую огромную пользу нашему футболу, как Борис Андреевич Аркадьев. Его команды, демонстрировавшие высокий класс игры, служили блестящим наглядным пособием для желающих играть в футбол. А его книги до сих пор не устарели.

У него всегда был великолепный контакт с командой, и он к каждому умел подобрать «ключик».

Он добивался абсолютного послушания только силою своего авторитета. Игроки безмерно уважали его и твердо знали: их успех во многом зависит от него, ибо он великий знаток своего дела. Никогда не забуду, как на сборах Борис Андреевич приглашал меня смотреть закат, как увлекательно рассказывал о живописи… Среди тренеров мне больше никогда не приходилось встречать человека такой культуры, интеллекта, эрудиции. И я убежден, что по своему воздействию на игроков он один из передовых людей в футболе, да, пожалуй, и не только в футболе.

Я учился и у других тренеров: у Михаила Якушина, у Михаила Бутусова, у зарубежных, у Эреры например. Но основа моей работы – это все-таки то, что дал мне Борис Андреевич.

МАРК МИДЛЕР. Виталий Андреевич никогда не прибегал к прямым поучениям и наставлениям и эффекта усвояемости достигал обычно наглядностью уроков.

К примеру, он не курит, с водой и солнцем на «ты», закален, как не снилось никому из его молодых коллег, в любой мороз обходится без теплых вещей, и это лучше всякой агитации за хороший режим, здоровый образ жизни.

Кстати, о курении. Помню, в юности я начал покуривать, и Виталий Андреевич отучил меня от этого в два счета, поразив своим объяснением «подобного абсурда». Он говорил примерно так: «Человечество, борясь за чистоту среды и тратя на это огромные средства, придумало фильтр для очищения воздуха от всякого мусора, шлаков. А ты чистый воздух засоряешь дымом от сожженных ядовитых растений и эту ядовитую смесь зачем-то тянешь в себя». Курение Виталий Андреевич называл еще «обратным фильтром».

А вот еще пример наглядности его уроков.

Мне, может быть единственному из его учеников, довелось встретиться с ним в бою. Я тогда чувствовал себя очень преуспевающим и сильным и сразу повел 4:0. Казалось уже, что бой мною выигран. Но Виталий Андреевич – олицетворение выдержки и спокойствия – все же переиграл меня (5:4). Тонкий, гибкий тактик, он терпеливо и тщательно ставил мне тактические ловушки одну за другой. И вот именно тогда я понял, что фехтование – это не только руки, ноги, выпады и взрывы скоростей. То был самый наглядный урок тактики, а не рассуждения о ней.

На мой взгляд, важнейшая черта его педагогического таланта в том, что он со всеми умеет найти общий язык – с деревенскими и городскими, мужчинами и женщинами всех возрастов, характеров и вкусов, – к каждому подобрать ключик.

А его высочайшая квалификация как тренера в том, с моей точки зрения, что в своем общении с учениками он много апеллирует к их интеллекту, что мне, в частности, всегда импонировало.

В заключение скажу, что даже сейчас, проработав тренером сборной более десяти лет, я не упускаю случая «подглядеть» за его уроками и до сих пор неизменно нахожу в них для себя что-нибудь новое…

АННА ШТУБЕР. Борис Андреевич по-настоящему открыл мне глаза на радость, которую доставляет спорт. А как он разбирался в людях! Он буквально видел нас насквозь. Впрочем, они оба, братья Аркадьевы, такие…

Фехтовальные уроки Бориса Андреевича всегда были необыкновенно увлекательны и вечно с начинками каких-то выдумок, игр, в которых он обычно сам принимал участие. Никто никогда не мог у него выиграть: его реакция неизменно оказывалась самой быстрой. Впоследствии я читала, что со своими футболистами он вел занятия точно так же, и в этом не было ничего удивительного.

Но для меня до сих пор загадка, как он, такой деликатный, такой, мне казалось, «нефутбольный» человек, мог работать с футболистами? Впрочем, и в этом, вероятно, проявился его тренерский талант.

Как-то случайно мы выяснили, что живем рядом, и у нас выработалась привычка идти с тренировки домой вместе через всю Москву пешком – с Кропоткинской в наши края, к Курскому вокзалу.

Идя с Борисом Андреевичем по улице, я почти всегда испытывала некоторую смесь гордости и неловкости: стоило мальчишкам нашего района встретиться нам на пути, как они тут же разворачивались и цепочкой тянулись за нами, то есть, разумеется, за Борисом Андреевичем. Я знаю, что и Виталий Андреевич вечно был окружен такой же свитой.

Прошло уже около полувека, а я все не могу забыть Бориса Андреевича и всего того, что он для нас, своих учеников, сделал.

И еще не могу забыть, как однажды на одном из занятий он сказал мне, что отныне полностью переключается на футбол и фехтованием больше заниматься не сможет.

ЭММА ЕФИМОВА. Вероятно, мое выступление будет самым кратким, в противном случае мне, пожалуй, не хватило бы слов, чтобы рассказать о Виталии Андреевиче: это самый значительный человек в моей жизни.

ВСЕВОЛОД БОБРОВ. Я не представляю своей жизни без Аркадьева. Он для меня не просто тренер, и даже слово «наставник» не вмещает всего того, что значит для меня Аркадьев. Это и школа, и уроки футбола, и университет культуры – все на свете. И если я совершал какие-то ошибки в своей жизни – а я их совершал, – то, видно, мало учился у Бориса Андреевича. Жизнь моя как-то очень тороплива, пестра… Все хочу заехать к Борису Андреевичу, повидаться, не спеша поговорить – и все не получается…

Что же касается футбола, то тут я на многое смотрю его глазами, хотя это вовсе не значит, что я вижу все то, что видит он.

Для этого нужно быть Аркадьевым.

Помню, как однажды, после одной из напряженных игр ЦДКА и «Динамо» (может быть, после игры чемпионата страны сорок восьмого года), Федотов сказал нам в раздевалке: «А что было бы, если бы Борис Андреевич остался в фехтовании?» Это была полушутка-полувопрос. Все мы относились к фехтовальному прошлому Бориса Андреевича, как к какому-то недоразумению. В самом деле, казалось нам, ну что может быть общего у такого крупного футбольного тренера, как Аркадьев, с фехтованием? Но когда Григорий Иванович задал этот вопрос вслух, мне, помнится, стало как-то не по себе – действительно, как сложилась бы наша судьба, если бы Борис Андреевич «застрял» в фехтовании?.. * * *

Когда «турнир в честь братьев Аркадьевых» был завершен и сопоставлены результаты, можно было подумать, что речь все время шла об одном и том же человеке – так сходны оказались выступления футболистов и фехтовальщиков, подчас и просто употреблявших одни и те же слова: «культура», «интеллект», «наглядность», «ключик»…

Такое сходство могло бы вызвать, наконец, подозрение в том, что одна команда просто подражает другой. Но я-то знаю, что такой возможности у них не было – «противники» в большинстве своем просто незнакомы, многие даже никогда не встречались друг с другом. И тем не менее слова фехтовальщиков и футболистов можно было бы легко поменять местами, и подмены, вероятно, никто бы не заметил, лишь в нужной части текста вместо слов «футбол» и «Борис Андреевич» пришлось бы вмонтировать «Виталий Андреевич» и «фехтование». Что же до выступления Анны Штубер, то в нем следовало бы заменить лишь имя тренера.

Вот уж воистину близнецы, которым вечно суждено вводить в заблуждение окружающих своим сходством!

ЧАСТЬ I. ПОПРОБУЕМ БЫТЬ ЗДОРОВЫМИ

ГЛАВА 1

Пожалуй, можно начать так: с самого рождения им удивительно везло. И они навсегда сохранили острое, пьянящее ощущение счастья жизни.

И хотя бывали в их судьбах моменты темных разочарований, неудач, но и они не стерли в сознании братьев радужных красок бытия.

Это их слова: «Нескончаемо интересно жить, видеть. Каждый выход на улицу – радостное свидание с новым днем. А каждый новый день, каждое мгновение удивительно неповторимы».

И, сказав это, кто-нибудь из них обязательно процитирует Блока:

 
О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита…
 

Первое, чем было отмечено появление героев этой истории– они родились на рубеже двух столетий (17 сентября 1899 года), а такое рождение почиталось особой удачей, ибо счастливчикам предстояло «распечатать» новый век. Наш космический, синтетический, наш безумный двадцатый век. Впрочем, этих подробностей грядущего века тогда, естественно, еще никто не ведал…

Актер театра Комиссаржевской Андрей Иванович Аркадьев стал вторым мужем Адели Егоровны (в девичестве Кюн). Это был брак по горячей любви, в котором Адель Егоровна родила сначала дочь Соню и затем – о чудо! – двух сыновей-близнецов, названных Борисом и Виталием.

Выходя замуж вторично, Адель Егоровна имела от первого брака сына Эрнеста и кое-какое состояние. Это состояние, однако, скоро было потрачено – широкая актерская жизнь не знала экономии, – и единственным доходом семьи стал заработок Андрея Ивановича.

Итак, другим моментом исключительности, связанным с их появлением на свет, было то, что они родились близнецами – пусть поищут еще таких одинаковых крепышей! Они были так похожи, что даже родители не всегда умели их отличить и, чтоб не путаться, привязывали к их ножкам бантики, которые, впрочем, постоянно развязывались. Их вновь завязывали уже как и кому попало, так что в конце концов уж никто в точности не знал, кто Така, а кто Бока – так братья называли Друг друга в детстве.

Став взрослыми, они не утеряли своей удивительной похожести и уверяют, будто и сами не в курсе, кто есть кто, то есть кто из них в конце концов стал тренером по футболу, а кто по фехтованию.

Вся жизнь – сплошная загадка. И теперь их сходство поражает во всем: во внешности, во вкусах, в глубинном творческом подходе к работе и в манере говорить. Это знаменитое аркадьевское легкое заикание. В сущности, и не заикание даже, а этакая раздумчивая, неторопливая расстановка слов, расстановка мыслей, как бы подчеркивающая это чудо – рождение мысли сию минуту, у вас на глазах.

Книги по медицине толкуют о том, что жизнь близнецов, как правило, определяется их микроколлективом, в котором один берет на себя роль лидера, другой ему подчиняется. Но, не доверявшие впоследствии никогда общепринятому, братья словно бы и тут нарушали правила – ни одни в их микроколлективе никогда не был лидером – так утверждают они, – а вернее сказать, лидеры оба – все пополам. Отсюда это постоянное, вечно неослабевающее соперничество, скрепленное, однако, полным единодушием во всем. Почти во всем.

Бывали, естественно, между ними и размолвки, но всегда легкие и по ничтожному поводу – тушить или не тушить свет в детской? – и всегда скоро кончавшиеся радостным примирением.

Это были заводилы дворовых компаний, великие сообщники, ничего не предпринимавшие друг без друга, за брата – горой! Их звали братьями Диоскурами – символ неразлучной братской дружбы. В гимназии в четвертом классе оба дружно остались на второй год. Борис – по болезни (воспаление легких), Виталий – за компанию.

Кстати, это единственная за всю жизнь болезнь Бориса Андреевича. Вообще, они оба почти не знают, что значит не быть здоровыми… Исследования о близнецах гласят, что они обычно более слабы и медленнее развиваются, чем «единоличники», ибо еще изначально в некотором смысле обездолены: то, что природой предназначено одному, тут приходится делить на двоих. Но и этим исследованиям вопреки они оказались «наделены» с избытком. За всю свою жизнь, если не считать того воспаления легких в детстве, Борис Андреевич лишь однажды сказался больным и прилег на диван. Через тридцать минут он встал и уехал по делам. Тридцать минут – за восемьдесят лет.

Когда Виталию Андреевичу, подозревая, что он неважно себя чувствует, предлагают хотя бы немного отлежаться, полечиться, он в презрительном недоумении поднимает брови: «Фу, ерунда!» И ссылается при этом на Кнута Гамсуна, который будто бы, когда заболевал, шел к соседке и колол ей дрова впрок, на год. Весьма удовлетворенный собственным рассказом, Виталий Андреевич отправляется на тренировку и «колет» и «рубит» там, не давая поблажек ни себе, ни своим ученикам, и последним уходит из зала.

Быть может, это братское единение и провело некую черту между ними и остальными людьми? Ибо, хотя они всю свою жизнь – в бурном водовороте дел, встреч, свершений, в тесном окружении болельщиков, друзей, учеников, уважающих, любящих их и любимых ими, – все же при этом они будто чуть отстранены от всех. Этакая чисто аркадьевская отстраненность. Я намеренно избегаю слова «одиночество». Можно ли быть одиноким на фехтовальной дорожке? Или на дне бурлящей чаши стадиона, где идет великая игра, твоя игра, и тысячи болельщиков неистово переживают малейшие извивы ее сюжета?

Вообще, одиночество среди людей – эта тема не нова, а точнее – вполне банальна.

А может быть, дело в их аркадьевской удивительной «смеси», столь редкостной в тренерских, да, и, пожалуй, в любых, кругах: тончайшее проникновение в сферы философии, живописи, поэзии сочетается в них с глубоким знанием и пониманием спорта, педагогики, жизни вообще; новаторы в области теории фехтования и футбола – братья, если можно так выразиться, «одухотворили» тактикой свои виды спорта, – они славятся блистательными достижениями в эксперименте. И, наконец, это их полнейшее презрение суеты житейской…

Можно было бы еще много толковать об их удивительной похожести, но цитирую Дарвина: «Ничто не кажется мне более любопытным, чем сходство и различие близнецов». Ибо различия, видимые, правда, лишь самым близким, конечно же, были и есть. Например, Борис всегда был более покладистым, уравновешенным, Виталий же – задира, «бретер», в семье прозванный «спорилкой». Он, пожалуй, и чуть более практичен.

…Им было по четыре года, когда их впервые посетил дед-мороз (кто-то из актеров играл для них эту роль).

Уходя, удивительный дед разбросал из своего мешка вокруг елки множество всевозможных гостинцев – орехи, конфеты, сверкающие игрушки, и совершенно потрясенные малыши, крепко взявшись за руки, глядели на «чудо» расширенными от сладкого ужаса глазами. Виталий, однако, быстро опомнился и, выдернув ручку, стал ловко подбирать гостинцы, Борис же все стоял потрясенный…

На одной из фотографий двадцатых годов – два совсем одинаковых загорелых светлоглазых атлета. Но, присмотревшись повнимательней, вы заметите: чуб одного более кудряв и небрежен, другой же причесан более тщательно, на пробор. Тот, что справа, – глядит вызывающе весело, дерзко, он будто так и рвется в жизнь, в бой, сейчас же. Взгляд другого словно чуть глубже, в нем замешана грусть.

Я пересмотрела много фотографий братьев, и на всех меня поражал этот неизбывный оттенок грусти в глазах Бориса Андреевича, причем даже на снимках, запечатлевших самые триумфальные взлеты его жизни. Например, момент, схваченный фотообъективом сразу после легендарного матча чемпионата СССР сорок восьмого года между ЦДКА и «Динамо», – прославленный тренер в окружении своих прославленных одиннадцати лейтенантов…

Впрочем, различие во взгляде – это еще не различие во взглядах, хотя…

Во всяком случае, различия различиями, а все детство братьев прошло под знаком восхищенного изумления окружающих – как вылитые! Все же они не были развязными, балованными детьми. Правда, будучи от природы очень эмоциональными, среди своих иногда «расходились» страшно. Но стоило появиться чужому – мгновенно конфузились и ускользали в себя.

Как правило, лишь только приходили гости, начинались бесконечные их терзания – игры на опознание.

Их сходство невероятно будоражило гостей, мальчиков то и дело подталкивали к двери, чтобы потом вызывать – по очереди или вместе, – ставить рядом, крутить, вертеть в разные стороны и, конечно же, все время путаться. В итоге – общий хохот и снова за дверь.

В конце концов гости дружно молили братьев «сознаться», кто есть кто, ибо часто только им было под силу разрешить вечную загадку. Впрочем, братья быстро оценили власть «тайны сходства» и скромно дурачили гостей сколько вздумается. И так бывало и потом, когда они стали взрослыми.

…Как-то еще совсем маленькая дочь Бориса Андреевича спросила Виталия Андреевича: «А почему ты так похож на моего папу?» «Но, может быть, я и есть твой папа?»-возразил он. Она серьезно на него взглянула, секунду подумала и торжествующе протянула: «Ну не-ет…»

Помимо розыгрышей из этой «тайны» можно было извлечь и кое-какую пользу. К примеру, сдавать друг за друга экзамены, получать зарплату и тому подобное – одним словом, все, как это принято у близнецов.

Но подчас сходство доставляло и некоторые неудобства. Например, когда некто не подозревавший о том, что их двое и знавший лишь кого-то одного, принимал за своего знакомого его «двойника». При этом он никак не мог взять в толк, отчего «старый его знакомый» Аркадьев не хочет с ним разговаривать, горячился, «лез в бутылку». – Словом, выходила история.

Поэтому у братьев выработался навык: не тратя попусту времени и сил и не разубеждая обознавшихся, стойко терпеть их амикошонство и поддерживать разговор за брата, тем более что давалось это без труда – ведь братья всегда были в курсе дел друг друга!

Случалось, например, что, идя по улице с мужем, жена Бориса Андреевича (или Виталия Андреевича) спрашивала: «С кем это ты сейчас поздоровался?» «Не знаю. Наверное, знакомый (ая) Виталия (Бориса)» – был ответ.

Учитывая грандиозную, ни с чем не сравнимую популярность футбола, нужно признать, что больше обознавшихся доставалось, конечно, Виталию Андреевичу и в конце сороковых – начале пятидесятых ему было так же трудно пройти по улице – заслон славы, – как и брату. Но в свете выработанного навыка – не разубеждать – он в конце концов стал воспринимать славу брата как должное. И может быть, в этом и есть высшая суть братства – все пополам?..

Виталий Андреевич в то время был еще достаточно далек от самых блистательных своих успехов – олимпийских. Но даже если бы он их достиг, то и тогда все равно был бы вынужден «пользоваться» известностью брата. Ибо, может быть, настолько же, насколько фехтовальная дорожка уже и короче футбольного поля, популярность фехтования уступает популярности футбола…

Итак, с ранних лет они привыкли к тому, что если в дом званы гости, значит, большую часть вечера они проведут за дверью.

Впрочем, лишь будучи совсем маленькими, они покорно топтались в прихожей, дожидаясь вызова на «опознание»: «Ты кто? Бока? Нет? А кто?!» Позднее же, став старше, они, лишь только их отправляли за дверь, сразу убегали прочь. Их манила воля, раздолье улицы, где ждала масса интересных дел. Например, футбол, хоккей, фехтование и еще много чего, о чем речь впереди. Короче, пестрое, многоцветное, шальное детство…

Андрей Иванович Аркадьев был ведущим актером театра Комиссаржевской, и это определило атмосферу его семьи.

Часто после спектаклей актеры, режиссеры, поэты собирались в доме Аркадьевых, читали стихи, спорили до утра обо всем: о сущности и назначении театра, искусства, о новом, лучшем будущем. Россия была накануне революции, и передовая – предреволюционная – интеллигенция Петербурга была захвачена острым предощущением грядущего.

С малых лет братья очутились в водовороте мятежных дум, дерзаний, поисков и на всю жизнь прониклись духом бунтарства, презрением к бездумной, вялой общепринятости, к невежеству и серости, а также уверенностью – человек не должен существовать, слепо подражая окружающим, он рожден мыслить, искать, создавать.

Дома детей знакомили с Комиссаржевской, Мейерхольдом, Брюсовым. Нередко видели они и Блока.

«Красив, обаятелен, особенно когда декламировал. Всегда открытая мощная загорелая шея, отложной воротничок, – вспоминает Борис Андреевич. – Это от него нам передалась страсть к солнцу на всю жизнь». И по сей день братья прежде всех москвичей ходят загорелыми. И сейчас, лишь только начинает припекать апрельское, нет, даже мартовское солнышко – а воздух еще по-зимнему студеный, но уже тронутый легким дурманом весны, – Виталий Андреевич спешит загорать на балкон.

С первой же встречи они были совершенно очарованы Блоком – любовь с первого взгляда, еще детская, но которую им удалось сохранить на всю жизнь. И за всю их жизнь не было, кажется, дня, чтобы они не нашли случая процитировать Блока. Это подтвердит любой из их учеников, имевших прекрасную возможность выучить немало блоковских стихов наизусть. Вернее, занимаясь у Аркадьевых, просто невозможно было их не выучить. Вот, кстати, одна из примет тех, кто брал уроки у братьев.

Виталий Андреевич вспоминает: «Я вижу, вот он стоит в фойе театра, глядя вдаль, словно и не присутствует в этих стенах, и читает свои стихи. Он не „раскрашивал“ их актерски, читал размеренно, в высшей степени независимо, подчеркивая музыкальность, ритм стиха.

Помню очарованность и ощущение небывалой значительности – человек дарит себя…»

 
Я из рода гордых скальдов,
Скальдов родины моей…
 

…Мальчики обожали «свой» театр, где все их знали – как вылитые! – и они знали всех и вся.

Новый театр на Офицерской был оформлен скупо и просто, занавес изображал Элизиум – светлые души потустороннего мира меж зеленых кущ и колонн античного храма. «Деревянный амфитеатр, белые стены, серые сукна – чисто, как на яхте, и голо, как в лютеранской кирке», – писал о новом помещении театра О. Мандельштам.

Уже тогда братьев впечатляла условность постановок, а главное, возможность бродить за кулисами и видеть совсем близко то, на что другие могут смотреть лишь из далекой темноты зрительного зала.

Было жутко и нестерпимо интересно глядеть в упор на «некто в сером» из пьесы Леонида Андреева «Жизнь человека» – в пьесе «некто в сером» символизирует властвующий над человеком рок – и даже незаметно тронуть (!) его за серую одежду, а потом мчаться, мчаться прочь, спотыкаясь о рифы реквизита…

Мальчики знали все роли идущих в театре спектаклей наизусть и могли, если хотели, продекламировать любой отрывок, но хотели чаще всего из своей любимой «маленькой феерии» Блока «Балаганчик». «Мы очень любили Пьеро-Мейерхольда, – вспоминает Борис Андреевич, – это было великолепно…»

Спустя много лет один из известных наших специалистов по футболу Николай Петрович Старостин в своей книге «Звезды большого футбола» напишет о Борисе Андреевиче такую строчку: «…это всеобъемлющий футбольный Всеволод Мейерхольд, кстати, и во внешнем облике их есть что-то схожее».

Поистине, ничто не проходит бесследно, тем более детство, когда жизнь мерещится бесконечной дорогой, полной жгучих тайн, радостей и побед.

 
О, как хотелось юной грудью
Широко вздохнуть и выйти в мир!
Совершить в пустом безлюдьи
Мой веселый, весенний пир!..
 

Ранней весной они бродили с отцом по Петербургу и его окрестностям, и все кругом было такое блоковское – Елагин остров, Крестовский, Удельное, Шувалово озеро… И их буквально разрывало это сумасшедшее, томительное ощущение – все впереди!

Андрей Иванович Аркадьев пользовался большим успехом у Петербургской публики, немало лестных отзывов снискал он и у критиков, лучшее же сказал о нем Николай Собольщиков-Самарин в своей книге о быте и нравах дореволюционного театра:

«Светлый разум, глубокая вдумчивость, исходящая от истинной культуры и большого дарования, – вот что приносил на сцену этот настоящий артист, в жизни чуткий, незлобивый, удивительно мягкий, тактичный, обаятельный человек…

Андрей Иванович не обладал счастливой сценической внешностью для ролей молодых героев, которых играл в театре, – невысок, немного ниже среднего роста, полноватый, кудрявый, шатен, – но даже в этих ролях он „так перерождался“, так умел собрать свою фигуру и держаться с изяществом и достоинством, что и внешне вполне соответствовал тому образу, который воплощал…»

Обаятельный и благожелательный, кажется, ко всем, Андрей Иванович неизменно привлекал к себе людей. (Это качество вполне унаследовали от отца братья.) Но слава не портила его, он был профессионалом и относился к ней как к профессиональному атрибуту. Впрочем, цену себе он знал. Он играл Гамлета, Наполеона и в Петербурге считался лучшим Наполеоном того времени.

В «Норе» («Кукольный дом») Ибсена Андрей Иванович играл Тортвальда. И немало был удовлетворен тем, чтоб публика сострадала более Тортвальду, нежели Норе.

«…Теперь зима, мороз запушил стекла окон, в темной комнате горит одна свеча…»

В ту пору в моде была мелодекламация, и современники утверждают, что Андрей Иванович был лучшим мелодекламатором России. Ах, эти милые дивные домашние концерты!.. Он любил читать Тургенева.

«…А в комнате все темней да темней, нагоревшая свеча трепещет, белые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною…»

За пианино – Адель Егоровна, кто-то из актеров наконец-то отвоевал право сидеть рядом с близнецами, все притихли. Андрей Иванович декламирует свое любимое «Как хороши, как свежи были розы…» Мальчики застыли, слушают…

«…Две русые головки, прислонясь друг к другу, бойко смотрят на меня своими бойкими глазками… Молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…

Как хороши, как свежи были розы…»

Профессия Андрея Ивановича, его бурная актерская жизнь доставляли много хлопот Адели Егоровне – частые гастроли, встречи, поклонницы. Герой-любовник сцены, он и в жизни пользовался успехом у женщин. И это было причиной все учащавшихся «меланхолий» матери. Она вообще была склонна к «сантиментам». Впрочем, когда муж находился дома, Адель Егоровна была спокойна, весела, все буквально приводило ее в восторг: хорошая погода, чириканье птиц, весенняя верба – и тянуло к пианино.

Больше всего мальчикам нравилось, когда она исполняла «Грезы любви» Листа. Их впечатляло то место пьесы, где мать перекрещивала руки и играла стаккато. Однако заниматься музыкой сами не желали, воспринимая такие уроки покушением на свою свободу и в первую очередь – на футбол.

Вообще долго сидеть на одном месте – для них мука. Это не касалось только книг. Если требовалось их утихомирить, отвлечь, заставить побыть в покое, достаточно было просто сунуть им хорошую книгу, и тогда братья могли просидеть голова к голове сколько угодно, не пошевелившись.

Большой интеллектуал, отец насаждал в семье культ «умности», почитая разум самым ценным, что есть в человеке. Он читал детям Лермонтова, Пушкина, Толстого. «Все классики жили в нашем доме», – вспоминают братья. Давало себя знать и соседство Скандинавии: в семье любили Гамсуна, Ибсена, музыку Грига.

Неистовое рвение мальчиков к книге щедро питалось их вечным соперничеством – кто умней, оригинальней, находчивей. Не дай бог отстать от брата! Если один прочитывал новую книгу прежде другого – караул! брат обходит! – другой не успокаивался до тех, кажется, пор, пока не выучивал ее наизусть. Муки гордыни.

Их никогда не нужно было заставлять учиться (исключение – музыка), совершенствоваться. Брат побуждал к этому брата.

И именно от культа «умности» они пришли к столь характерному для них культу гигиены, закаливания и культу физической культуры («мы всегда были гигиенистами»), ибо с младых лет усвоили, что здоровье, сильное тело – это лучшее хранилище эмоций, духа, разума, интеллекта. «Культ здоровья не ради здоровья, а ради духовного торжества» – таков их девиз. И всю жизнь братья непримиримо отвергали то, что могло разрушить это святое хранилище.

Им было что-то около восьми лет, когда они учинили настоящее восстание против курящей тетушки Лизы – это был тщательно организованный бунт двоих – и в конце концов добились, чтобы тетушка не курила в комнатах, а выходила «травиться» на лестницу.

Отец привил братьям и страсть к живописи. Андрей Иванович сам находил себе грим, сам гримировался и в свободное время понемногу «шалил» живописью.

Мальчики были совершенно заворожены пиршеством красок в пейзажах отца и в конце концов начали «живописать» сами. Они могли целыми днями тихо смешивать краски, что-нибудь красить, рисовать и в такие «запойные» дни были перепачканы красками от кончиков волос до ботинок.

Как-то пейзажи восьмилетних братьев – масло и акварель – послали на конкурс детских рисунков. Их оттуда вернули с возмущением. Ни по содержанию, ни в плане технического исполнения дети не в состоянии так написать, это работы взрослых – таков был приговор конкурсной комиссии. Папа и мама Аркадьевы страшно возгордились, но доказывать ничего не стали.