Текст книги "Опаленная молодость"

– Москва капут! Сталин капут!

Когда же под Москвой они получили достойный отпор и эшелоны обмороженных немецких солдат устремились в тыл, победоносный пыл и крики «Москва капут!» значительно уменьшились. Но от этого нашим пленным легче не стало. Нашу колонну военнопленных сопровождал достаточно сильный немецкий конвой. В первые день и ночь нас сопровождали также два немецких танка. Первую ночь по дороге в Вязьму, куда нас вели, мы провели в открытом поле. Колонна была остановлена посреди поля, подальше от леса, и с четырех сторон освещена светом от танков. В Вязьму мы шли в общей сложности трое суток. Никакой речи о питании. Питались тем, что имели в своих солдатских вещевых мешках. А большинство пленных своих продуктов не имели. Хорошо еще, если на пути следования попадались огороды с неубранной капустой или свеклой. Вот и все.

В Вязьму немцы нас пригнали к вечеру третьих суток. Нас буквально загнали во двор недостроенного завода. Двор был огорожен высокой каменной стеной, похожей на тюремную. С одной стороны к забору примыкало пятиэтажное здание, построенное перед войной. Наружные строительные работы были сделаны не все, а внутренние не начинались. Окна не были застеклены. Во двор загнали 25–30 тысяч советских военнопленных, в том числе и более 200 раненых, которых мы разместили в подвальном помещении здания.

Посреди двора была большая воронка от 500-килограммовой бомбы, вначале заполненная дождевой водой. Затем, когда пленные стали брать из нее воду для питья, вода перемешалась с глинистой почвой и превратилась в болотце. Впоследствии пошли дожди, и все мы, пленные, вынуждены были мокнуть во дворе под дождем, превращаясь в грязно-серую массу. На ночь всех пленных немцы загоняли в здание. А так как здание не могло вместить всех, то немцы, заталкивая пленных в здание, крайних избивали дубинками, затем открывали стрельбу из автоматов вначале поверх голов, а после и по головам… Так мы узнали, каков он, немецкий «порядок». В здании мы были лишены возможности сидеть из-за тесноты. Стояли на ногах до утра.

Идет четвертый день, как я в плену, а ни воды, кроме грязи в воронке, ни каких-либо продуктов пленным не давали. На пятый день немцы для своего развлечения привели во двор истощенную, без ноги, лошадь и отдали пленным на растерзание. Оставив лошадь посреди двора, немцы отошли в сторону и стали наблюдать, как пленные будут ее разделывать. Чтобы не быть смешным, я отошел в сторону, наблюдая, как вокруг лошади образовалась куча-мала. Те, у кого были ножи, бросились на лошадь. В считанные 15–20 минут от лошади остались лишь копыта, хвост и потроха. Наблюдая эту картину, немцы ржали от удовольствия.

Два раза в лагерь приносили 2–3 ящика концентратов, оставшихся еще с довоенных времен (суп-пюре гороховый и пшенная каша). В продолжение своего куража над голодными пленными они бросали пачки концентратов в толпу. Начиналась борьба, сопровождаемая свалкой и даже дракой. Немцы же кричали:

– Рус! Вайдо, вайдо!

По утрам по разнарядке немецкого военного коменданта Вязьмы из нашего лагеря стали брать отдельные группы военнопленных на разные работы в город для приведения его в порядок и подготовки к зиме. Брали в основном тех, кто имел специальности печников, шоферов и других, а также просто рабочих на погрузку-разгрузку – всего до 500 человек в день. Вечером, после работы, их снова возвращали в лагерь. Попасть в такую команду из лагеря означало добыть на этой работе картошку, свеклу, немного дров, воды – всего, чего не было в лагере. А в лагере вообще ничего не было для спасения от голода. Ведь нас по-прежнему немцы не кормили. Наступил пятый день, как мы находились в вяземском лагере и шестой день без пищи. Мои силы на исходе. Единственной едой у меня была банка сгущенки, оставшаяся еще с Молодечно. Ее я растянул на шесть дней. Воду из воронки я тоже не пил, видя, как некоторых косила дизентерия. Надо что-то решать, иначе погибну от голода. В лагере обязательно нужно было группироваться по 2–3 человека, чтобы облегчить поиски пропитания, дров, чтобы пищу сварить на костре. Напарником у меня был сослуживец из нашего артиллерийского дивизиона в Молодечно, еще из 161-й стрелковой дивизии. Это был техник-ветфельдшер из Ростовской области Николай по фамилии Макаров, или Ефимов, сейчас точно уже не помню. Я предложил ему при любых условиях постараться нам двоим попасть в группу, которую следующим утром будут отправлять на работу в город. А может быть удастся и сбежать, пусть не из города, так хоть из лагеря смерти. Иначе без пищи и воды больше не протянем – еще 3–4 дня и нам «капут», как говорят немцы. Для этого необходимо было обеспечить себе место на ночь поближе к выходу из здания, в котором нас запирали вечером. При входной двери имелся небольшой закуток, отгороженный кирпичной перегородкой. Мы с Николаем заняли его с утра и ни разу не вышли из него на протяжении суток. Простояли эти сутки на ногах. К открытию немцами дверей следующим утром мы оказались на улице в первых рядах. Слышу, кричит переводчик о том, что требуется группа численностью в 100 человек для работы в городе. Все ринулись к переводчику. А при нем стоит группа немцев, вооруженных дубинками. Образовали коридор и бьют по головам, отгоняя лишних. Пробежать коридор не так-то просто. Несмотря на удары, я устремился вперед, заслонив голову руками. А Николай остановился, получив сильный удар. Я кричу ему: «Беги сюда!» А он растерялся на минуту и тут же был оттеснен толпой. Так Николай и остался в лагере…

Наконец, группу сформировали, построили и повели в город. Перед городом остановили, отобрали 50 человек для разборки завалов от взорванной водонапорной башни. Нас же, оставшихся 50, повели дальше в город. Привели в большой двор бывшего птицекомбината (предполагаю, что это был скорее хладокомбинат). До войны там хранили мясо, делали мороженое. Во дворе и в сараях было много хлама, разбитых ящиков, битого стекла и других ненужных вещей. Нам было приказано выносить из складских сараев хлам и грузить его в машины, вывозившие все за пределы города. Работали мы до 12 часов дня. С 12 до 13 часов у немцев был перерыв на обед, охрана ушла обедать. Нам же обед, конечно, никто не приготовил. Мы разбрелись по двору в поисках объедков и окурков. Вдруг я вижу – из здания выходит русский солдат, выносит мусорное ведро, опрокидывает его на землю и ищет окурки. Я присмотрелся к солдату и узнал его – ведь это Захар! Ездовой из нашей артбатареи, в которой я служил командиром отделения разведки в Молодечно! Фамилии его я сейчас уже не помню, помню только, что по национальности он был мордвин 1920 года рождения. Подхожу к нему:

– Захар, здравствуй!

Вижу, он меня не узнает, ведь за месяц я зарос бородой, весь в грязи и неимоверно тощий. Я продолжаю говорить:

– Вспомни, ведь мы с тобой из одной батареи, служили в артиллерийском полку 161-й стрелковой дивизии в Молодечно!

Наконец он узнал меня. Смотрю на него – он по-прежнему здоровый, краснощекий. Спрашиваю:

– Что ты здесь делаешь?

И он мне рассказал, что попал в плен 14 октября и на своей повозке, без всяких приключений, под конвоем немцев, вместе с ними приехал в Вязьму. Как потом оказалось, попал он в хозяйственную часть, прикомандированную к 9-й немецкой армии. При части имеется небольшой лагерь военнопленных из 100 человек, которые заняты сбором и вывозом с оккупированных территорий трофеев и сырья для промышленности Германии.

Из 100 пленных, работавших в этом лагере, 12 работали с лошадьми, свозя трофеи и сырье во двор комбината. Остальные сортировали все это, упаковывали и отгружали для перевозки на станцию железной дороги. Собирали и отгружали кожи, металлолом, зерно, кости и всякие вторичные отходы, годные на переработку. Сюда же крестьяне окрестных деревень свозили с мест, где прошли бои, автомобильные резиновые покрышки. Немцы за каждую покрышку давали им по 1 килограмму зерна.

Захар сказал мне, что эти сто военнопленных, и он в том числе, живут в сарае при штабе этой немецкой хозчасти. Спят на стружках и дважды в день получают баланду. В центральном лагере Вязьмы на тот момент и этого не было. Лишь позже, когда я уже убежал из центрального лагеря, после вмешательства Международного Красного Креста советским военнопленным в лагерях стали выдавать баланду. Еще Захар сказал мне, что в этом лагере пленным приказано было оборудовать на зиму себе барак в складском помещении. Сам же Захар убирает контору штаба и одновременно отапливает ее. Большинство пленных, занятых работой по сбору и отгрузке сырья, попутно добывают кое-что для дополнительного пропитания. Это и картошка с полей и огородов и отходы в виде свиных шкур и др. Я рассказал Захару о своем бедственном положении: если я останусь в центральном лагере военнопленных, то больше недели мне не прожить. Спросил у него совета. Захар был человек простой, он посоветовал мне следующее:

– Если ты меня не выдашь, я подскажу тебе выход. В наш лагерь военнопленных вчера поступило еще 50 человек, переводчик еще не успел их переписать, и они еще не получили номеров для одежды (номера пришивались на спину). Переводчик у нас хороший, зовут его Виктор. По национальности он немец, жил на Украине, работал трактористом в колхозе, в армии был комсомольцем. Он также попал в плен, как и мы с тобой. Он еще не знает всех новичков, сойдешь за одного из них. Тебе придется прятаться в сарае за бутылями с кислотой. А когда стемнеет и придет охрана из центрального лагеря за пленными, чтобы вести обратно, ты подожди. Потом, когда они уйдут, выйди и приходи получать в свой котелок порцию баланды, которую варит один из пленных. Но раз у тебя нет котелка, я тебе дам свой. А потом иди в сарай, где мы ночуем. Утром пойдешь на работу, куда укажет тебе переводчик. Почаще будь у него на виду, чтобы он тебя приметил. Так ты сможешь остаться в этом лагере и спасти свою жизнь.

Я так и поступил – спрятался. Настало время отправлять прибывшую из центрального лагеря группу обратно в этот лагерь. После небольшого шума группа ушла. Я вышел из укрытия, пошел и получил порцию каши-размазни на ужин. С жадностью съел ее и пошел с остальными пленными в каменный барак. Утром мне повезло: переводчик Виктор зачислил меня в группу из 12 человек. Нас отправили на грузовике на железную дорогу, где был разбомблен наш поезд. Там из разбитых вагонов мы погрузили в грузовик 10 бочек солидола и 12 бочек автола для немецкого штаба и привезли в расположение основной базы хозяйственной части 9-й немецкой армии. Я старался работать изо всех сил на виду у Виктора. Это позволило мне остаться в этом небольшом лагере на зиму 1941/42 годов и уцелеть.

Через три дня в наш маленький лагерь снова привели на работу группу пленных в количестве 50 человек из центрального лагеря. В пять вечера, когда было еще светло, группу стали собирать в обратный путь. Видимо, один из группы повторил мой маневр и спрятался. Недосчитавшись одного человека, немецкий охранник схватил меня за шиворот и швырнул в строй этой группы. На мое счастье, здесь же был и Виктор-переводчик. Я поднял шум, прошу Виктора заступиться. Виктор подошел к немцу-охраннику и сказал, мол, это наш человек. Немец отпустил меня, но все же схватил другого, подвернувшегося под руку. Так Виктор спас меня во второй раз. Но был еще и третий раз. Когда он спас меня от неминуемой гибели. Но об этом я расскажу позже, по порядку.

В первый же день моего пребывания в этом маленьком лагере военнопленных меня, 25-летнего молодого парня, 24-летние солдаты-пленные называли «дядя» и даже «дедушка» – так я был худ, зарос бородой. Мыться мне тоже не пришлось больше месяца. Когда же я за четыре последующих дня немного оклемался, помылся, побрился, все удивились произошедшей во мне перемене и «дедушкой» уже не называли.

Этот лагерь был создан при штабе хозяйственной части 9-й немецкой армии и предназначался для сборов трофеев с оккупированных территорий и отправки их в Германию. Из 150 пленных двенадцать работали на конных повозках. Они не только свозили трофеи на склады, но и возили дрова для отопления домов для немецких солдат и офицеров штаба, а также для отопления немецких госпиталей Вязьмы. Восемь человек работало в мастерской по дублению шкур домашних животных, в основном, овечьих. Из них для немцев шили теплую одежду, рукавицы. Десять человек занимались резкой и колкой дров, пошивом для немцев теплых тапочек, отправляемых в Германию, ремонтом часов, топкой печей, уборкой помещений штаба и т. д. Остальные пленные, в том числе и я, использовались главным образом при погрузочно-разгрузочных работах. При лагере было два переводчика. Один из них, Виктор, немец с Украины, был скромный и порядочный человек. Он спас меня от расстрела, о чем я расскажу позже.

Условия жизни в этом лагере, конечно, были тяжелыми, но все же была надежда, что я выживу этой суровой зимой 1941/42 годов. А в центральном лагере Вязьмы той зимой надежды выжить не было никакой. Так я остался в этом небольшом лагере до 25 февраля 1942 года.

На зиму пленных перевели в другой барак, построенный самими пленными из досок в два слоя. Между двумя слоями мы засыпали стружки. Обогревался барак двумя печками-буржуйками, сделанными из жести армянином Назаром. В бараке к утру было холодно, но спать было можно. Питание было скудным: по 150 граммов эрзац-хлеба и два раза в день – утром и вечером – по черпаку горячей баланды (иногда вместо нее каша-размазня). Но при определенной смелости и находчивости, хоть и не каждый день, можно было добыть дополнительное питание. Достать его нужно было так, чтобы его не обнаружил начальник лагеря, молодой и жестокий немецкий офицер. Такое питание хранилось на складах лагеря. Украсть можно было свиные или коровьи шкуры, хвосты и копыта, одним словом то, что немцами считалось непригодным и отбрасывалось при погрузке. Если повезет – насыпалась в карман горсть зерна. Однако вынести что-либо со склада было очень сложно. Вынесенное припрятывалось до вечера в снегу. После работы эти отходы мы по частям брали в карманы или в сумки от противогазов и несли в барак, где ночевали. Нужна была определенная смелость и ловкость. За воровство немцы могли и расстрелять. На наших глазах расстреляли двоих пленных. Один из них даже не воровал, а просто подобрал мороженую гнилую картофелину, непригодную к пище. Его расстреляли перед строем… Это был урок для устрашения.

Печки-буржуйки служили нам не только для обогрева. На них мы ночью варили свои «трофеи». Когда в восемь часов вечера немцы закрывали наш барак на замок, начиналось приготовление «паек» – смоление шкур на огне печки и варка их в самодельных котелках. Делалось это по очереди, так как пленных было 150 человек, а печек две. Процесс продолжался до глубокой ночи. Постепенно и я включился в приготовление «доппайка». Когда же все шкуры и хвосты немцы все же увезли в Германию, начался поиск новых источников пищи. И вскоре был найден. В одном из складов хранилось зерно: рожь, ячмень, гречка. Гречка и стала «доппайком» для нас. Первым, кто из гречки сварил кашу, был пожилой пленный из крестьян. Он работал в этом складе на погрузке зерна. Принес он как-то в карманах не-очищенное зерно гречки, прокалил его на печке-буржуйке, затем потер бутылкой, просеял на самодельном сите, засыпал в кипяток, поварил – каша готова. В течение последующих десяти дней этот метод освоили многие пленные, и началась массовая варка гречневой каши, в порядке очереди. Но и этот источник пищи скоро иссяк. К концу 1941 года все зерно со склада было вывезено в Германию.

Наступили сильные декабрьские морозы. Мы, «грузчики», работая в легкой одежде на открытом воздухе, страдали от холода. Целый день, с утра до вечера, мы работали на улице, а теплой одежды не имели. Особенно мерзли ноги, ведь сапоги пришли в негодность. Приходилось обматывать ноги любым тряпьем, чтобы их не обморозить (а ноги у меня были обморожены еще в финскую войну после долгого лежания в окопах в сапогах при морозе более 40 градусов).

В середине января 1942 г. в одну из ночей, когда на улице был мороз 30 градусов, в Вязьму прибыл эшелон с пленными советскими солдатами, захваченными на линии фронта под городом Ржевом после нашего неудачного декабрьского наступления. А наступление это было предпринято как отвлекающий маневр с тем, чтобы оттянуть часть гитлеровских войск и не позволить им включиться в Сталинградскую битву. Так что битва за Сталинград проходила не только под Сталинградом, но и под Ржевом Калининской области, на севере нашей страны.

Везли пленных в товарных вагонах несколько дней без пищи, раненых, обмороженных. Выгрузили ночью на станции Вязьма и, с обмороженными ногами, гнали через весь город. Некоторые пленные делали попытки спастись от холода, пытаясь войти в ближайшие дома. Здесь, на ступеньках домов, их настигал выстрел в спину от немецкой охраны. Стреляли без предупреждения. Один из таких пленных, с простреленной грудью, зашел во двор нашего лагеря. Часовой сжалился над ним и пропустил к нам в барак. Мы его накормили, чем смогли, и уложили спать. Но утром немцы пришли за ним в наш барак, забрали его и расстреляли. Утром, когда нас везли на грузовиках на станцию на работу по погрузке и разгрузке вагонов, нам представилась страшная картина: около домов, по обеим сторонам улицы, лежали десятки убитых наших солдат. Их никто за ночь не похоронил…

Хочу добавить, что и мы не имели права ходить по городу без немецкой охраны. За нарушение полагался расстрел на месте. По утрам, в 8 часов, пленных выстраивали перед бараком. Шла перекличка по номерам, написанным краской на спине. Затем нас гнали на работу. Работали мы обычно без перерыва на обед, до самого вечера.

В нашем лагере был доносчик-провокатор. Я об этом догадывался. Это был плюгавенький человечек, бывший в нашей армии ранее техником-лейтенантом. Фамилию его я уже не вспомню. Первый донос он сделал, выдав немцам одного нашего пленного по фамилии Баранов, родом из города Горький. В разговоре с провокатором, который прикинулся патриотом, Баранов разоткровенничался и показал ему орден Красного Знамени, которым был награжден во время финской войны в боях на Карельском перешейке в 1940 году. Утром, до работы, Баранова вызвали к начальнику лагеря. Допрос вел его заместитель, офицер немецкой армии, русский по национальности, служивший при штабе тыла. Этот человек эмигрировал из России в 1918 году. Баранов сразу же признался, что имеет орден – отпираться было бессмысленно – и что он имеет звание рядового.

– Чем подтвердишь, что рядовой? – спросил майор Баранова.

– У меня есть красноармейская книжка, – ответил Баранов.

Тем допрос и закончился. Хорошо, что он попал на допрос к русскому майору, который с сочувствием относился к русским пленным. Он сказал Баранову, что бояться ему нечего. Коль заслужил орден личной храбростью, преследовать его не будут.

В феврале 1942 года произошло еще одно важное событие. Как-то вечером, между 8 и 9 часами, когда еще нас не запирали снаружи, в барак зашел человек в форме немецкого офицера. Поздоровался на чистом русском языке и спросил нас, как мы живем, как настроение. Мы не знали, что и думать. Не зная, что перед нами переодетый советский разведчик, мы ответили, что все в порядке, живем хорошо. Все мы приняли его за немца. Он задал еще пару вопросов и ушел. Доносчик догадался, что это не простой немецкий лейтенант, быстро вышел – и в штаб. В бараке появился начальник лагеря, немецкий полковник. С ним был переводчик. Начальник лагеря начал кричать, почему, мол, мы не задержали русского шпиона. С какой целью в наш барак заходил наш разведчик, мы так и не узнали. И только уже в 70-е годы, читая книгу по истории Великой Отечественной войны, я узнал, что в это время руководством нашей армии готовилось наступление в районе Вязьмы. Работала наша разведка.

Среди немецких солдат были разные по моральному облику люди. Пожилые немцы, а также выходцы из рабочего класса сочувствовали пленным. Мы это ощущали, когда они охраняли нас во время работы. Бывали случаи, когда пожилой немец, наблюдая за работой пленных, изнуренных тяжелым трудом и голодом, говорил: «Арбайтен зи лангзаммер» («Работайте медленно»). Но такое было редко. В абсолютном большинстве немецкие солдаты ревностно исполняли свой долг и требовали от русских пленных напряженного труда, без исключений. За любой случай, когда немецкому охраннику казалось, что пленный работает слабо, применялась дубинка или другой способ принуждения» (9).

Не могу спокойно печатать эти строки, ведь отец был одним из этих пленных! Не только свидетелем, но и живым участником описываемых им событий. Что чувствовал он в эти минуты, на что надеялся? Наверное, все-таки надеялся бежать и продумывал возможные варианты побега. То, что он описывает дальше, подтверждает, что он не сломался. А дальше его ждали более тяжелые испытания.

«Среди немецких охранников было много спесивых хвастунов, особенно молодых солдат, которые находились под впечатлением легких побед немцев в начале войны. Помню, в середине октября 1941 года ефрейтор Ганц, служивший в команде охраны лагеря, собрал нас во время обеденного перерыва и стал разглагольствовать о победе немецких войск под Москвой. Он рисовал палкой на земле Москву в кольце и повторял: «Москва капут». Через два месяца, где-то в декабре, когда немцев из-под Москвы погнали и в Вязьму стали поступать эшелоны раненых и обмороженных немцев, один из наших пленных, Федоров, решил подшутить над Ганцем. Он обратился к нему с вопросом: «Камрад, как Москва?» В ответ Ганц с яростью набросился на Федорова с палкой, колотя его по спине со словами: «Шанзе руссиш швайн!»

Во второй половине февраля 1942 года меня избил начальник лагеря и отправил обратно в центральный лагерь военнопленных Вязьмы. Причиной этому послужили такие обстоятельства. Как-то вечером, в разговоре, мой сослуживец Захар, без всякой задней мысли, проговорился, что я до войны в полку проводил с солдатами занятия по полит-учебе. «Стукач» из нашего барака посчитал меня политруком, следовательно, коммунистом (хотя я не был членом партии) и донес начальнику лагеря. На следующий день, когда лагерь был выстроен для переклички, переводчик предупредил меня, чтобы я не ехал со всеми на работу, а шел в барак. Когда все ушли, в барак вошел начальник лагеря и стал избивать меня плеткой по голове. Я только закрыл руками лицо, чтобы уберечь глаза. Начальник лагеря с криком «Коммунист!» долго бил меня, а затем распорядился отправить в центральный лагерь, откуда я ранее сбежал осенью 1941 года.

Вспоминается еще один случай, произошедший в малом лагере за 10 дней до моей отправки в центральный лагерь. Был жестоко наказан один пленный, Федор Кандауров, работавший на лошади. По неизвестной причине у лошади потек глаз. Начальник лагеря, решив, что Кандауров ударил лошадь, устроил Федору экзекуцию. Публично, перед строем пленных, с него сдернули рубашку, положили на скамью, принесли со двора два березовых хлыста. Вызвали из строя двух пленных и приказали бить Федора по голой спине 12 раз. Немцу показалось, что били слабо. Он велел повторить, а затем добавить столько же в третий раз. Всего нанесли 36 ударов. До крови не дошло, но встать самостоятельно он уже не смог. Дали отлежаться до следующего утра, затем отправили в центральный лагерь.

В центральном лагере к марту 1942 года, к моменту, когда я туда возвратился, из 30 тысяч пленных осталось около 15 тысяч. Часть из них была отправлена в другие лагеря нашей страны и Германии, остальные либо замерзли, либо погибли от голода и болезней. Морозы в марте уменьшились, но пленным легче не стало. Они до предела были истощены. Дважды в день их уже кормили баландой, но чтобы ее получить, нужно было от барака до кухни пройти попарно 200–250 метров в длинной очереди по узкому проходу, огороженному колючей проволокой. Истощенные, продвигаться в очереди они были уже не в силах. Бывало, подтолкнут беднягу сзади – и он падает на землю. Тут же подбегают охранники, добивают его и оттаскивают труп к стене. За зиму на свалке у стены образовались целые штабеля мертвых тел.

Когда под конвоем я прибыл в центральный лагерь военнопленных, передо мною открылась страшная картина. Я увидел живых мертвецов, скелеты, обтянутые кожей. Жить некоторым оставалось не более двух дней. Я стоял, удрученный мыслью о том, что же ждет меня в ближайшие дни. Я думал, что разделю участь остальных узников. Стою и думаю: «Вот теперь мне каюк!» Вдруг ко мне подходит полицейский лагеря, украинец, и говорит следующее:

– Ты еще имеешь человеческий облик. Если хочешь уцелеть, поступай к нам в полицию. У нас есть вакансия на одного человека.

Я отказался и сказал, что в полицию поступить не смогу.

– Почему? – спрашивает он.

– Неизвестно, чем кончится война, – ответил я. – Скорее всего, победит наша армия. Если я пойду в полицию, жизни на Родине мне не будет.

– Ну что ж, это твое дело. Поступай, как знаешь, – ответил полицейский.

На этом мы разошлись. На второй день в лагерь явился немец, чтобы набрать группу из 30 человек на работу по разгрузке и сортировке трофейных русских снарядов и мин, захваченных в боях. Я попал в эту группу, так как по виду еще мог работать. База с трофейным оружием находилась на окраине Вязьмы. Рядом проходила ветка железной дороги на Калугу. Часть снарядов и мин мы закапывали в землю, а часть складывали в специальные штабеля. Немцы планировали использовать их для стрельбы из наших же трофейных пушек. Так же поступали и в нашей армии. Когда на поле боя после отступления немцев оставались пушки и снаряды, их использовали для стрельбы по немецким позициям.

Условия в центральном лагере были очень тяжелые. Работая на погрузке-разгрузке в совершенно развалившихся сапогах, я простудился. Работа изнуряющая, на открытом воздухе. На ночь пленных загоняли в кирпичное помещение без стекол в окнах, в нем было очень холодно. Кормили только утром и вечером – по черпаку баланды да кусочек хлеба в день. Баланда была скудная даже по сравнению с той, которой кормили в малом лагере. Здесь очень легко было умереть. Дополнительного питания добыть было негде. Разгружать приходилось не продукты, а только боеприпасы.

В марте 1942 года в центральном лагере военнопленных Вязьмы, где я находился, свирепствовал сыпной тиф. «Сыпняк», как его называли, коснулся и немецких солдат, так как вшей – разносчиков тифа – в немецких госпиталях хватало.

Санитарное состояние немецких полевых госпиталей было хуже некуда. Белья постельного не было и в помине, бань походных, как в русской армии, немцы не знали. Через десять дней повторного пребывания в этом лагере заболел сыпным тифом и я. Меня отправили в изолятор для военнопленных, больных тифом. Там же содержались и больные тифом крестьяне из деревень, расположенных в партизанских зонах. Их немцы забирали из деревень насильно, чтобы они не шли в партизаны. В изоляторе находилось человек 70, больных. С нами находились и два врача из советских военнопленных, ранее переболевших тифом. Изолятор представлял собой обыкновенный барак с нарами. Лечения никакого не было, так как не было и медикаментов. Врачи после болезни ослабели, но все время были на ногах, стараясь облегчить наши страдания – подавали поесть, попить, укрывали, чем могли, поддерживали морально. А питание было такое же скудное, как и в лагере. Каждую ночь умирало по 3–4 человека.

На расположенном рядом маслобойном заводе ранее изготавливалось масло сои. Он сгорел еще до войны, от него остались только стены сгоревшего склада, где ранее хранилась соя. Соя сгорела вместе со складом, но на земле осталось немного подгнивших зерен сои. Больные нашего изолятора, спасаясь от голода, подбирали с земли эти отходы и ели. Конечно, у них начинались кишечные заболевания. Врачи уговаривали пленных не есть эту «сою», но не все слушали эти советы. Некоторые, заболев дизентерией, умерли. В живых из всего барака осталось только человек 20. Поскольку с самого начала войны, вот уже на протяжении 5 месяцев, мы не имели возможности ни сменить нательное белье, ни постирать его (а на себя мы надевали все, что имели, чтобы спастись от холода), то количество вшей в одежде было неисчислимое. Основным нашим занятием в изоляторе была борьба с насекомыми. С утра до вечера мы занимались одним делом – уничтожали вшей в одежде. К концу марта 1942 года меня вернули из изолятора в лагерь как выздоровевшего и имеющего возможность работать. Истощенный до предела, на подгибающихся от слабости ногах, без волос (они все выпали), я был на пороге голодной смерти. Нужно было искать какой-то выход. Однако бежать из лагеря без знакомств, без связей, в таком ослабленном состоянии, было невозможно. Счастливый случай представился в ближайшие же дни.

В Вязьме во дворах и на улицах после зимы еще лежало много снега. И вот меня в числе группы из 20 пленных отправили под конвоем двух немцев на расчистку дворов и улиц от снега. Мы оказались вблизи от моего бывшего лагеря, где я провел зиму. И я, когда охрана обедала, рискнул убежать. Бежал через дворы, перелезая через заборы и, наконец, проник в малый лагерь на территории бывшего хладокомбината. Одним словом, вернулся туда, где можно было выжить. Мне повезло: меня не расстреляли по дороге. А ведь в немецком гарнизоне Вязьмы был издан приказ о том, что любой военнопленный, который без охраны идет по городу, подлежит расстрелу на месте, как возможный партизан. Кроме того, мне повезло еще по трем причинам.

Во-первых, за время моего отсутствия в этом малом лагере сменилось руководство. Начальник лагеря, который знал меня в лицо и выгнал в центральный лагерь, был отправлен на фронт. Начальником лагеря стал пожилой немецкий унтер-офицер, который в лицо меня не знал.

Во-вторых, мне снова помог переводчик Виктор. В лагере было два переводчика – один находился с пленными, работающими на лошадях, а второй – тот самый Виктор, немец с Украины, который мне уже помогал. Впоследствии Виктор собирался бежать в партизанский отряд, но дальнейшая судьба его мне неизвестна. Вот к нему-то я и обратился, протянув единственную свою ценность – наручные часы. Я купил их еще до войны на первые свои зарплаты, когда работал учителем в Наровле. Эти часы я хранил в потайном кармане комбинезона и никому в лагере не показывал.

В-третьих, Виктор, желая мне помочь, обратился к офицеру немецкой армии, русскому, занимавшему важную должность в лагере при штабе этой немецкой части. Тот сочувствовал русским пленным.