Текст книги "Ловля молний на живца"

– Он ведь в эту субботу. – Эти слова грохнули Машу в затылок, как молот великана. В субботу. А в пятницу Шалтай пригласил ее к себе, она собиралась, как обычно, отпроситься к Юльке.

– Знаю. – Она открыла тетрадь и как бы невзначай продолжила, водя глазами по строчкам конспекта. – Как раз хотела спросить… Одна девчонка с курсов живет рядом с политехом… И мы вместе думали подготовиться… Она предложила остаться у них.

– Никаких ночевок вне дома, пока не поступишь. У тебя что ни неделя, сплошные гулянки…

– Так это не гулянка! Мы хотели ночь позаниматься!

– Ночь перед экзаменом надо спать. А позаниматься… С тобой лучше папы все равно никто не позанимается. И ты это знаешь.

– Ты не понимаешь, мам!

– Я как раз все отлично понимаю. Чего это ты так хочешь туда пойти? Не верю, что такое рвение – к учебе, – мама злорадно усмехнулась. – Идем, поможешь мне с занавесками, в большой комнате развесить надо, а одной никак.

С этими словами мама вышла из комнаты.

«Не смогу в пт. Предки не отпускают. В сб олимпиада. P/S В сб вечером получится?» – написала она Шалтаю.

Когда волокла по коридору серую металлическую стремянку, телефон в кармане пиликнул сообщением.

«Каждый расставляет приоритеты по-своему. Забей, потусим потом как-нибудь».

Маша зашла в туалет, заперлась, включила воду и набрала его номер.

– Здравствуйте, – ответил он как когда-то, когда они еще не были толком знакомы.

– Я к тому, что в субботу последний экзамен перед поступлением, меня не отпустят на ночь из дома. Хотела предложить субботу…

– Печально, что я могу сказать, – сказал он в трубку и засмеялся кому-то в сторону. Вообще говорил он так, словно занят чем-то еще, а разговор его отвлекает.

– Обижаешься?

– Да кто обижается, Маш? Все замечательно. Чýдно. Или как там вы все говорите?

Маша молчала.

– Ты что-то еще хотела?

– Маш, ты тут? – Мама забарабанила в дверь туалета. – Ты с кем там разговариваешь?

Маша выключила воду и вышла в коридор:

– Мне позвонили.

– Я тебя жду уже минут десять. Разберемся с занавесками, и будешь трепаться.

Маша поволоклась за мамой. Голова пылала, как мешок с раскаленными углями. Хотелось снова звонить ему, выяснять, что же это такое. Она-то думала, их роман набирает обороты. Писала пачки страниц о том, какой он необычный. Его независимость. Нереальная свобода. Мрачная харизма, суть которой на фоне его грубости, в моменты заботы и снисходительности, сияет ярче салюта в новогоднюю ночь. И стоя посреди комнаты под ступеньками стремянки, на последней платформе которой мама босиком балансировала со шлейфом карминовой парчи, Маша остро ощутила, что все вдруг оказалось под угрозой. Из-за дурацких экзаменов, этой упрямой мамы, досадных обстоятельств, которые всегда действуют против нее.

– Держи нормально, – крикнула мама.

Маша вцепилась в металл лестницы и изо всех сил удерживала ее на месте, чтобы та не качалась под маминым весом.

– Что там у тебя опять случилось? С кем это ты беседуешь, заперевшись на все замки? – Внезапно мамин голос отслоился от реальности, как будто Маша уходила под воду. Она прижалась лицом и ухом к холодному живительному металлу лестницы и словно услышала поднимавшийся из недр полых труб гул. Этот гул зарезонировал с Машиными внутренностями, между которых стремительно сгущались потоки, вихри, они сталкивались, грохотали. Заряд нарастал, шум становился громче, пока не затмил все вокруг и не перешел из Маши в металл, опоры, в ступени и, наконец, в квадратик последней станции, которой касалась босая кожа маминых ног. Стремянка качнулась со свистом в воздухе, раздался электрический треск, и все вместе – Маша, занавеска, лестница, карниз и мама – с грохотом рухнули на пол. Маша открыла глаза и увидела потолок комнаты. Замедленно тикали часы, слегка покачивалась люстра. Быстро села. Мамина нога в лосине торчала рядом из-под парчи, стремянка же, к ужасу Маши, примостилась сверху. Она вскочила, силой отбросила лестницу так, что та грохнула в стену, и откинула занавеску. Мама будто спала, щеки побледнели, а глаза были полуоткрыты.

– Мама! – крикнула Маша. А потом еще раз: – Мама!

Мамино веко слегка дернулось. Маша залепила ей пощечину. Вспоминался курс ОБЖ, что предпринять в первую очередь… Главное, не менять положение тела… Она кинулась на кухню, пока набирала воду в первую попавшуюся кружку, обдумывала технику массажа сердца, сбиваясь с ног, понеслась обратно, с размаху плеснула всю кружку маме на голову и только после этого отрывистого жеста поняла, что мама привстала и с глупым выражением лица озирается вокруг.

– Ты что? – спросила она Машу, часто моргая.

Маша опустилась рядом с ней, больно ударившись коленом о паркет.

– Что случилось?

Мама жамкала пальцами ткань злосчастной занавески.

– Ты с лестницы упала. – Маша принялась сгребать занавеску с маминых ног. Мама осторожно оперлась на руки.

– Ногу тянет. Левую. Где ступня. Блин, не пошевелить.

– Давай помогу встать?

– Нет. Нельзя вставать. Набери-ка папу. Надо в травму, чтобы снимок делать… Слушай, я с утра не помню, что сегодня было. Почему занавески сняты?

– Ты попросила помочь развесить. Я держала лестницу. А потом она сильно качнулась, видимо, я не удержала, и все полетело.

– А ты не ударилась?

– Я на секунду тоже отключилась.

– Тогда у тебя сотрясение. Едем вместе.

В травме выяснилось, что у мамы перелом лодыжки со смещением, нужно ставить спицы, а для этого на неделю ложиться в больницу. Маша на рентген не пошла, соврала, что совсем не ударилась и чувствует себя нормально, хотя ее подташнивало, а в затылке образовалась свинцовая тяжесть. Папа на руках вынес накрытую плащом маму на улицу и бережно усадил на заднее сиденье. Поехали сразу в больницу на Литейный.

– Я так не могу, мне нужно вещи дома собрать, – ныла мама. – Пижаму, косметику, книжку, в конце концов.

– Вещи мы сами привезем, все равно стоять нельзя. Я тебя второй раз наверх не поволоку, – усмехнулся папа.

– Да, мам, напиши список, я сегодня же притащу, – с готовностью предложила Маша.

На Литейном папа выгрузил маму и понес ее в приемное отделение, а Маша осталась сторожить заведенную машину на аварийке, которую против правил припарковали прямо перед въездом на территорию больницы. Она сделала радио погромче, вынула из кармана телефон и написала: «Приеду в пятницу». Ответ не заставил себя ждать. «Я знал, что ты находчива».

– Вот и все, комфортная палата. – Папа уселся обратно в машину. – С врачом поговорим завтра. – Он повернул ключ зажигания, выключил аварийку, и они тронулись. – Мама как обычно. В прошлый раз я видел, как она, пока занавески вешала, по телефону с тетей Светой трещала, представляешь? – Папа наклонил голову к плечу и одновременно поднял руки, состроив убийственную гримасу. – Могла шею сломать…

Маша глядела в окно:

– Да это я виновата, не удержала лестницу.

– Прекрати.

– У меня в субботу уже олимпиада. – Маша перевела тему стремительно.

– Да? Я и забыл… Как, готовишься?

– Да, но у нас с однокурсниками идея собраться накануне у одной девочки с курсов и ночь вместе порешать.

– О, мы так тоже делали в общаге. – Папа бодро ударил по рулю, блуждая взглядом в садах студенческой ностальгии. – Я так на первом курсе сложнейший сопромат на отлично сдал. Все диву давались!

– Вот и мы хотим. Отпустишь меня к ней переночевать? Она живет прямо около политеха, утром пешком пройти пять минут.

– Да без проблем, Мань. Главное, не подведи нас с мамой. Мы очень хотим, чтобы у тебя студенчество началось на благополучной ноте.

– Знаю. – Маша удовлетворенно вздохнула.

Накануне ночи у Шалтая она, конечно, не заглянула ни в какие задачи. Ворочалась под одеялом, где ей было то холодно, то жарко, пару раз вставала и курила в окно, приклеившись животом к пластиковому подоконнику. Мозг атаковали раздумья о мамином падении. Маша старательно гнала эти мысли прочь: они просто упали. Стремянка – опасная штука.

Утром она нервно собирала рюкзак. Помимо тетрадей, запихнула свернутые валиком чистые джинсы и рубашку, комплект нижнего белья и косметику, в которую напихала все, что только можно, включая зубную щетку и стыренный у мамы тональник.

«Собираюсь в крестовый поход», – мелькнуло у нее в голове. На уроках она отвлеклась, а во время перемен даже почитала конспекты к олимпиаде.

– Сегодня едешь к нему, да? – спросила по телефону Юлька.

– Откуда ты знаешь?

– Да он тут пол-Садовой обломал. Сначала пообещал всем вписку, а потом слил всех. Потому что ты придешь. Грядет секс века?

– Заткнись!

* * *

В шесть часов вечера Маша поднялась по пыльной лестнице в хрущевке неподалеку от того места, где еще недавно их из мусорного грузовика высадил Жека, и нажала на кнопку звонка квартиры Шалтая. На выданные папой и разменянные в обменнике сто баксов купила бутылку виски.

Он открыл дверь в шортах и смешных желтых тапках. У него были внушительные мощные икры.

– Это тебе. – Маша протянула ему квадратную бутылку с черной этикеткой.

Он принял подарок и обнял ее:

– Где ты взяла «Джека»?

– Украла. – Маша отдала ему куртку. В маленькой квартире было всего две комнаты и тесная кухня, размером с гардеробную Машиных родителей. Зато на окнах висели милые шторы из разноцветных лоскутков, которые пришлись Маше по вкусу гораздо больше, чем их вычурная парча.

– Твоя работа? – спросила Маша, неторопливо продвигаясь в глубь квартиры, разглядывая наивные детские рисунки на стенах.

– Малого. – Шалтай торопливо поправлял подушки на маленьком раскладном диване.

– У вас уютно.

– Да можешь не притворяться. У тебя дома небось дизайнер все оформлял…

Маша не ответила. Она зашла в следующую комнату и обалдела от пасторальных голубых обоев с облаками. Диван, шкаф с книгами, стол с компом; в принципе, комната не особо отличалась от Машиной.

Шалтай защелкал мышкой и включил музыку.

– Голодная?

Пока он колдовал у плиты в зыбком свете крошечной кухни, Маша пригубила виски, который оказался горьким и сильно отдавал спиртом. Голова кружилась от мысли, что она сидит у Шалтая в гостях, а он готовит для нее пищу, и все это действительно Машина реальность.

– А почему ты так отреагировал, когда я сначала сказала, что не приеду? – Она хотела глотнуть еще вискаря, но рвотный позыв заставил вернуть стакан на клеенку. – Как будто надулся.

– Хм… А что ты хотела? Взбесился. Я их уже с тех пор, как мы с тобой начали встречаться, выдворить пытался. И вот они свалили, я даже купил тебе зубную щетку, пообещал мамаше все тут отдраить взамен на отъезд, а ты раз – и «не получится»… – Он щелкнул пальцами.

– Потому что я действительно не могла.

– Но ты же здесь. В итоге.

– В итоге… Случилось кое-что… Мама, которая меня никуда не пускает, сломала ногу и теперь в больнице. – Маша залпом допила виски.

– Тем не менее, – Шалтай вдруг повернулся, наклонился и приблизил свое лицо к Маше, помахивая шумовкой, – так сложилось, что это было неизбежно. – Его ноздри воинственно раздувались. По Машиному нутру пробежал неприятный холодок. Неизбежно – это когда человек, услышав о том, что мама его девушки сломала ногу, выражает хоть каплю сожаления по этому поводу.

– Все, сварились. – Шалтай повернул кругляш вензелька на старенькой газовой плите «Беларусь» и переставил кастрюлю на полотенце рядом с конфорками.

– Помочь разложить?

– Стой. – Он подошел к Маше и за руку поднял ее со стула. – Я давно этого ждал.

Они стали целоваться, он рывком содрал с себя футболку. Маша тоже потянула себя за ворот кенгурухи. Его глаза блестели, как две капли нефти, а вискарь все-таки добрался до Машиного мозга. Лифчик полетел на пол. Маша вдруг опять ощутила внутри себя разряженные грозовые тучи.

– Подожди…

Но он продолжал тактильное путешествие по ее телу. А тучи в ней росли, толкались, им делалось все теснее внутри. Маша мягко отстраняла его, но он туго и безапелляционно прижал ее к себе, а она не успела произнести: «Стой, Вов», как его грузное, раздетое по пояс тело подхватила неведомая, словно лопнувшая внутри Маши, дуга. Эта волна отшвырнула его, как тряпичную куклу, куда-то под потолок кухоньки, о который он ударился так, что сверху посыпалась штукатурка, а потом ничком повалился вниз. Кастрюля с пельменями перевернулась, и белые комки теста с ошметками кипятка брызнули, ошпарив Машино плечо. Шалтай мешком свалился на пол. Маша в облаке пыли так и стояла полуголая посреди кухни. Что-то дзынькнуло, и она увидела, как по оконному стеклу, словно по льду, быстро пробежала длинная кривая трещина. Шалтай не потерял сознания. Он сразу же сел на корточки, а потом вскочил на ноги и взревел как лесной зверь. Когда его рот разверзся в вопле, Маша увидела, что он полон крови.

– Что ты сделала? – крикнул Шалтай, кропя кровавым облаком ее лицо.

Маша прижала ладонь к лицу и стала утирать его.

– Сука! Это то же, что с Лизой! Ты меня долбанула! – Он шарил руками по столешнице позади себя, словно искал, чем бы ее ударить.

Маша попятилась к двери. У нее стучали зубы.

– Клянусь, не знаю, что со мной творится. – Из глаз и носа полилось. – Это началось, когда…

– Когда? Говори!

– Когда тебя встретила!

Задача 4
Укроти свои руки

Маша вжалась в плешивый краешек дивана. Желтый прямоугольник двери озарял силуэты кубиков и машинок братика Шалтая, разбросанных по потертым паркетным доскам. Игрушки отбрасывали зловещие тени на сервант и изрисованные фломастером обои. Маша замерла, окруженная этими огромными доисторическими скелетами. Она еле заметно раскачивалась вперед-назад, вперед-назад. В горле было сухо и горячо. Сам Шалтай ушел на лестничную площадку. Десять минут назад из происходящего на кухне их вырвала трель дверного звонка. Он, споткнувшись, поднял с пола кофту, напялил шиворот-навыворот, подошел к раковине и принялся спешно умываться, громко сплевывая кровь, сгустки которой звучно ударялись об эмалированную поверхность. Его волосы, еще наэлектризованные, парили в воздухе, как почерневшие стебли семян одуванчика.

– З-з-з-з-з-з-з-з-з-з, з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з, – силилась выговорить Маша, но заикания душили ее с утроенной силой. Шалтай не отвечал, он выключил воду и теперь стоял, оперев руки на столешницу, к ней спиной. Отшатнулся от раковины, вытер рот рукавом, быстро подошел к Маше и за локоть вывел ее из кухни в комнату, пихнул на диван.

– Сиди, поняла? – рявкнул полушепотом и прошлепал в прихожую в одном тапке.

Маша сжала сложенные лодочкой ладони между колен. В прихожей один за другим отщелкнулись замки, со скрежетом отворилась дверь квартиры.

– Добрый… – слышались клочки его робкой речи. – Шкафчик перевесить решил… Они на даче…

Спустя несколько минут дверь захлопнулась. Но в комнате он не появлялся. В прихожей и коридоре воцарилась тишина, и Маша решила, что он вышел с соседями. Тогда она поднялась с дивана и выглянула из комнаты. Тут же вздрогнула: он сидел на ящике для обуви и смотрел перед собой, как огромный незрячий голубь. Его глаза слегка выкатились из орбит. Она плавно занесла руку и тронула его за плечо. Он поднял лицо, но смотрел сквозь нее: в отражении глаз мерцали крохотные огни. Накрыл ладонью ее пальцы и наконец перевел взгляд на нее, его брови расползлись, ослабились, и выражение стало жалобным, как у ребенка, готового расплакаться.

Маша беззвучно всхлипнула.

– Что с тобой такое?

Она покачала головой, старясь унять рот, который так и норовил скривиться. Отвернулась и пошла в комнату. Там взяла с маленького стола фломастер и написала наискосок на своей ладони: «Я заикаюсь». Вернулась в прихожую и поднесла ладонь к его глазам, будто прося пощады.

Он прочитал, затем медленно поднялся с ящика и обнял ее. Вскоре в месте, куда она прижалась лицом, его кофта сделалась мокрой. Тогда она отлепилась, ткнулась в стену, как слепой котенок, в комнате взяла с дивана тетрадь, одной рукой при этом растирая остатки слез вместе с тушью по щекам. Села на обувной ящик и принялась калякать фломастером прямо под задачей по физике.

«Могу написать. Говорить не получается. Я думала, что алкоголь лечит заикание».

– Дать вискарь? – спросил Шалтай.

Маша покачала головой.

«Еще в Сосново меня дернуло током, я поняла, со мной что-то… Что-то творится. Мы с Лизой прятались в лесу, и я руками зарядила ее моб».

– Как понять, руками?

«Было не позвонить, мой и ее мобы сели. Я сжала его руками, и он включился. Потом концерт. Я на нее упала, и из меня… Что-то вырвалось. Как будто бьет током от розетки, а потом это переходит на все вокруг. На людей. В глазах плывет, челюсть сводит, внутренности дрожат».

Шалтай присел рядом и читал появлявшиеся строки. Маша стала водить рукой проворнее. Сладостно было сидеть с ним бок к боку.

«Потом этой мешанине в клубе нашлось объяснение. Решила, глюки. Упала ведь тоже, мало ли что там за кабель. Может, головой ударилась. Родители сказали, что аварии – норма. Но я ощущала что-то не то. В туловище. – Маша постеснялась написать слово «тело» и выбрала существительное из детской раскраски. – Один раз Ваня играл на гитаре, а потом мы увидели, что комбик не включен в розетку».

– Твой Ваня, – Шалтай усмехнулся, – играть не умеет!

«И я забила на это, убедив саму себя, что все окей, потому что, – она на секунду остановилась, – кому такое расскажешь? Еще заикание. Я с детства не заикалась. А тут опять. И экзамены. А когда ты обнял на кухне, оно началось. Гроза внутри. Я хотела сказать…»

– Я думал, ты ломаешься просто, – наконец его голос зазвучал благосклонно.

«Нет, я ощутила эту хрень. Даже сильнее, чем было раньше. Я не хотела тебе навредить, Вова. Я…»

У Маши задрожала губа. Она кинула фломастер на пол и отвернулась в стену. По поверхности обоев плыли уродливые коричневые загогулины. Он провел рукой по ее коленке, нащупал кисть и крепко сжал ее.

– Хочешь, в магазин сгоняю за вином?

Маша поднялась с ящика и прошла на кухню. Взяла со стола бутылку и сквозь рвотные позывы сделала несколько внушительных глотков. С хрустом тикали часы на стенке над столом.

– Кажется, лучше…

– О. Говоришь! – Шалтай вскочил с ящика. – И что думаешь со всем этим делать?

– С чем? – Маша взяла с пола кастрюлю и принялась собирать ошметки пельменей.

– С этой суперспособностью? – он сказал это с таким твердым знанием дела, что она остановила руку с белой кашицей теста, не донеся ее до кастрюли. Не верилось, что он серьезно это спрашивает. – Все то, что ты описала, – это же американский комикс чистой воды. Ты проверяла, как это работает?

– Нет. Я вообще не признавала это. До сих пор надеюсь, что это просто уйдет.

– Давай проверим!

– Да в каком смысле?

– Так, а что делать-то еще? Ты хочешь с этим к врачу пойти? Тебя живо в дурке закроют. – Он нервно потирал ладони. – У меня дядя на Пряжке. А если узнают о Лизе, решат, ты агрессор. В школе одни идиоты. Родителям… Я с твоими не знаком, но, думаю, они тебя изучать начнут. И не жизнь, а цирк будет. Поэтому они там все и скрывают.

– Где скрывают?

– Ты что, не смотрела «Бэтмена»?

– Что же ты предлагаешь… Нацепить шапку с треугольными ушами и погонять по крышам?

– Нет же! Надо выяснить, как это можно использовать, – произнес он со значением и налил себе вискарь.

– Не думаю, что могу это контролировать. Оно само мной пользуется. Я боюсь навредить другим…

– Да ты гонишь? Надо научиться управлять, – с этими словами он встал и скрылся в своей комнате. Вскоре оттуда раздался крик: – Иди-ка сюда.

Всучил ей четыре черных кирпичика. Это были старые мобильники с исцарапанными корпусами.

– Подохшие. Зарядок нет, все севшие.

– И что мне с ними делать?

– Попробуй включить. Как Лизкин. Что ты тогда конкретно делала? Как стояла?

– Я на коленях была. Мы же прятались в лесу.

– Сядь так же.

Маша опустилась на колени, прямо на пыльный пол, а Шалтай уселся по-турецки рядом. Она отложила три трубки в сторону, на паркет, а самую новую на вид сжала между ладоней как тогда, в минной воронке.

– Я вот так положила трубку.

– Сколько на это ушло времени?

– Минут пять…

– Давай, сосредоточься.

Маша закрыла глаза. Внутри размеренно толкалось сердце. Во тьме под веками плавали желтые поперечные линии. Она сконцентрировалась на куске пластика в своих руках. Постаралась устремить некие внутренние силы на трубку. Только что это такое – внутренние силы? Там пусто, лишь едва колышутся приделанные друг к другу органы, по которым, как по рельсам, с урчанием передвигаются пузырьки воздуха.

– Мне кажется… Гроза начинается, когда я волнуюсь. Тогда в лесу страшно было. Причем сильно. На концерте я злилась.

– На что это?

– Потому что ты внимания не обращал.

– А сегодня?

– Сегодня загналась, потому что впервые у тебя в гостях. Ночью.

Тогда он взял ее за шею и смачно поцеловал. Она не успела среагировать, и из правого глаза выкатилась и оставила блестящий след на щеке маленькая слезинка. Шалтай повалил ее на пол и залез рукой под кофту. Она сжала трубку в ладони. Послышался треск. Они сразу остановились, трубка упала на пол, они сели. От телефона шел еле заметный дымок, а по комнате разносился синтетический запах горелого пластика.

– Тааааак. – Шалтай аккуратно поднял телефон над полом двумя пальцами. – Ты расплавила его! Охренеть!

– Не я. Оно.

– Похоже, мы переборщили. Но меня же ты не ударила, как там, на кухне.

– А не боишься, что ударю?

– Пффф. Еще чего.

– Там ты был в ярости.

– На тебя бы посмотрел, если бы тебя о потолок шмякнуло. Решил, ты нарочно.

Он поднялся с пола, подошел к окну, открыл форточку и отправил туда расплавленный мобильник.

– Давай еще попытку.

Маша бы без конца целовалась и без всяких экспериментов. Он вложил в ее руки другой телефон и опять поцеловал, но уже не так настойчиво, одними губами. Через минуту телефон зажужжал.

– Эврика! – воскликнул Шалтай. – Или как там эти спецы ученые орут? – Он удивленно разглядывал включенный телефон. Маша тоже ошалело смотрела на маленький зеленый экранчик в своих руках. Если честно, ей хотелось вскочить и вопить от удивления, но позориться было нельзя.

– Смотри, да он заряжается! Положи-ка его. Ага! Перестал. Возьми снова! Воооот! Охренеть!

– Охренеть, – только и повторяла Маша.

Так они зарядили все телефоны, которые были в квартире. Маша млела от того, что можно вот так запросто хохотать с ним; он хлопал ее по плечу как старого друга, ей хотелось, чтобы он говорил и говорил, распоряжался, и это бдение не кончалось.

На часах было три часа, когда Маша вспомнила про завтрашний экзамен.

– Мне поспать надо, утром олимпиада. – Маша подошла к своему рюкзаку и принялась в нем рыться. – Туда почти нереально поступить… На факультет ломятся сильнейшие выпускники со всей страны…

– В университет-то твой? – Шалтай настороженно глянул на диванные подушки у нее за спиной. – Забыл, что ты мажорка. – Он криво усмехнулся, – Окей. Ложись, – втянул губы, – а я пойду погром разгребу.

– Я помогу! – Маша с готовностью откинула рюкзак.

– Мне еще им все это объяснять, – его голос переменился, словно укушенный каким-то ее неосторожным словом.

– Можно подкрасить потолок, – пыталась найтись Маша.

– Ага, а денег на штукатурку мне кто даст? Жека? Я заколебался одалживать. – Он принялся поднимать с пола игрушки, как будто и их раскидала она.

– Я скину денег.

– Да ты что! А может, я сам как-нибудь?

– Вова. Я виновата. Я все куплю.

– Ежу понятно, что купить ты много чего можешь.

– Перестань…

– А что? – Он стремительно взвился над ней. – Ты же соришь баблом. Вискарь этот. Он стоит, как мой оклад за месяц на помойке!

– Я хотела тебя порадовать.

– Ага, знаем, проходили уже. Показать, насколько я убогий, вот что ты хотела! О таком не подумала? А? Я сразу заметил, что ты не знаешь цену деньгам. Куда там, у тебя же нет необходимости их зарабатывать, ты получаешь их просто так. От папы. В универ – по блату.

– Я работала… И не по блату, сама зубрю.

– Конечно. Если бы сама учила, у тебя не было бы времени на тусовки. Ты бы сюда не приехала сегодня, например. Знаю я этот ваш мирок, где все покупается. Штукатурка, вискарь, наркота, диплом.

Маша не знала, что ответить на это зубоскальство. Все возможные оправдания про «Запорожец», одежду из гуманитарной помощи, девяностые, про папу, вкалывавшего на бирже, чтобы у нее, как он сам выражается, был благополучный старт, не выстаивали против этого обреченного тона, против советского серванта с треснутым стеклом, раковины в ржавых разводах, да и пустой обувной полки с полинявшими женскими тапками при входе в это унылое жилище. Она наблюдала, как он злобно прибирается в комнате, когда еще десять минут назад, во время экспериментов, был таким восторженным, и ей стало невыносимо жаль себя и свои наивные порывы. Хотелось надеть куртку и свалить. Вот что они, оказывается, зовут дурацким словом «бытовуха». Но уехать домой она не могла.

– Где мне лечь?

К ее ужасу, он кивнул на диван.

– Я думала, мы…

– А я думал, моя девушка не бьет током. – Он хлопал веками как ни в чем не бывало. – Вдруг ты во сне меня коротнешь, как электрический стул?

Маша молча разделась, надела принесенную с собой тайно – полагаемую ненужной – футболку для сна и отправилась в ванную чистить зубы. Когда вышла, свет в квартире потух, а дверь в комнату Шалтая затворилась.

– Спокойной ночи, – постаралась произнести как можно более равнодушно, распахнув дверь. Шалтай сидел за компьютером. На экране загружался «Дум 2».

– Решил не мешать, поиграю чутка, тебе ведь вставать скоро.

– Окей… – Маша закрыла дверь. Легла на услужливо разложенный диван и натянула одеяло по подбородок. Какой смысл было сюда приезжать? Мирно отдыхала бы дома, в своей кровати, поужинав с папой. Еще внезапно стало горько и мучительно жаль маму. Будто это Шалтай был виноват в том, что она в больнице. Он находился за стеной хрущевки, но по ощущениям – дальше, чем за всеми стенами мира. Протянуть к нему руку теперь было невозможно, страшно, унизительно. Обидно осознавать, какая она ничтожная перед ним со своим кошельком, полным бумажек, и новенькими кедами. Маша свернулась калачиком, силясь скомкать никчемное тело, которого Шалтай не хотел касаться даже палкой.

В семь утра проснулась от будильника. Косой луч пронзал штору и озарял комнату, в которой вчера столько всего произошло. Маша вскочила, быстро почистила зубы, собрала диван и зашла к Шалтаю. Он спал распахнутый, в трусах и футболке. Увидев полуобнаженное тело, Маша отшатнулась, словно уличенная в преступлении.

Он перевернулся на живот, не раскрывая глаз, и угодил ногой в старомодный квадратный вырез пододеяльника.

– Мне пора, закрой за мной.

– Захлопни… – Вставать он явно не планировал.

Маша шла по проспекту к ближайшей трамвайной остановке через травянистый весенний воздух, который омывал ее с ног до головы, как будто не было этой странной ночи.

* * *

В политехе у монументальной мраморной лестницы нетерпеливо переминались Машины одногруппники и другие абитуриенты. Лица затравленные, голоса приглушенные, по рукам гуляют пушистые стопочки бомб. Пока катилась в метро, Маша просмотрела конспекты, но все равно была совершенно не готова к экзамену. И уже не сомневалась, что его-то она точно провалит. А ведь если бы послушалась маму и осталась дома, сейчас бы так же, как Снусмумрик, беззаботно посмеивалась над шуточками про клетку Фарадея или грызла яблоко.

Вместо этого, перекатывая по ротовой полости горечь с оттенками злосчастного вискаря, она стояла поодаль от остальных и хмуро водила глазами по строкам в тетради, чтобы ни с кем не разговаривать: она не могла быть уверенной в том, что от нее не тащит алкоголем. Перевернула очередную страницу и увидела вчерашние, накаляканные фломастером реплики, адресованные Шалтаю. Просветы клеточек – это места, в которых говорит он. Ничего бы не случилось, если бы она не заикнулась об универе. Проклятая необходимость поступать! Вот если бы ей, как Юльке, разрешили годик поработать…

– В нашем возрасте рано выбирать профессию, – рассуждала Юлька. – В Европе принято после хай-скул на год отправляться смотреть мир. Традиция. А у нас что? С 12 лет – к станку. Ударники херовы.

Но о вальяжном европейском сценарии Маша не смела заикнуться дома. Хотя и в Петербурге знала ребят, которые после школы собирались путешествовать или отправляться в волонтерские экспедиции. Вот бы и ей так вместо того, чтобы зубрить несусветную белиберду. Теперь ее поступление зазвенит у Шалтая в сознании колокольчиком прокаженного.

Из размышлений ее вырвало сухое покашливание. Она подняла голову от тетради и увидела в десяти шагах дальше по коридору, чем стояла вся абитуриентская братия, профессора Кьяницу. На его голове пушилась странная меховая кепка, на плечи, несмотря на майское тепло, накинут дутый пуховик зеленого цвета. Такой пуховик подошел бы пришибленному посетителю рейвов, а не преподавателю. Профессор как идол стоял посреди коридора и смотрел на Машу. Руки по локоть в карманах. Медленно достал кисть и поманил пальцем. Маша посмотрела в другую сторону: может, зовет кого-то из коллег? Но там по-жеребячьи ржали стайки ребят, которые не смотрели в их сторону и не обратили на профессора никакого внимания, как будто его видела только Маша. Она с усилием отлепила спину от стены и сделала несколько шагов к профессору. При этом приложила руку к груди и вопросительно на него глянула:

– В-в-в-в-в-в-в-в… – «Вы мне?» – хотела спросить, но заикания не дали этого сделать. Он промолвил:

– За мной. – Развернулся и зашагал прочь.

Она покорно следовала за ним, хоть ничего и не понимала, но подать голоса не могла. А отстать не смела. И тронуть его за руку было бы немыслимым. Стремительно шли, минуя лестничные пролеты, поднялись на пол-этажа выше, потом он открыл обитую рваной холстиной дверь, за которой был еще один проход, плохо освещенный, наконец, через высокую старинную дверь попали в просторную аудиторию, где Маша прежде не бывала. Профессор подошел к кафедре, открыл один из ящиков и достал стопку листов одной рукой, продолжая держать другую в кармане.

– Смотри, – внезапно тыкнул он. Маша смутилась фамильярности, хотела ответить, но лишь беспомощно зашипела. Он махнул рукой.

– Память у нас развита?

Маша кивнула.

– Не зря сюда поступаем? Другие девки по филфакам кукуют. Значит, смотри. Я покажу три листа, а ты прочитаешь содержимое и постараешься запомнить. Ясно?

От волнения у нее дрожали бедра. Он встал перед ней и перевернул первый лист.

– Читай. Только внимательно.

Маша принялась водить глазами по напечатанному мелким шрифтом тексту. На листке были задачи и ответы на них. Она вопросительно глянула на профессора.

– Живо, живо, время же! Хочешь срезаться? Всех будут срезать, там есть задачи, которые только олимпиадники сдюжат. Номера три, восемь и двенадцать. Их особенно.