Текст книги "Вред любви очевиден (сборник)"

Остров Петербург

Два года тому назад в Петербурге пробили волшебные часы, как в сказке про Золушку: карета превратилась в тыкву, кучер в крысу, Владимир Анатольевич в Валентину Ивановну, лопаты и мастерки выпали из рук строителей – и всё, что было недостроено и недокрашено, так и осталось недостроенным и недокрашенным. Фасад филологического факультета университета так и прикрывает трогательная занавесочка с нарисованными окошечками – дивное изобретение юбилейного Петербурга. Столица империи, затем «великий город с областной судьбой», свою четвёртую сотню Петербург распечатал в новом качестве – в качестве «неведомо чего».

Русские женщины средних лет часто носят особенные кофты, на вопрос о расцветке и рисунке которых можно ответить: «неизъяснимо». Вот таков и современный Петербург. Он неизъясним.

Ну, допустим, вы – путешественник, приехали в Москву. Поглазели на сгоревший и отстроенный Манеж, полюбопытствовали, как именно в Московском художественном театре оскверняют классику, постояли в космических пробках, съели в «Пушкине» котлеты из лося и затомились – страшно захотелось вам увидеть неведомую страну Россию. Там празднуют День Огурца в Суздале и День Козы в Урюпинске, а в чудесном городе Сольвычегодск, где посредине плещется солёное озеро и жители никогда не болеют, каждый год шумит фестиваль моды и юмора «Вычегодская приплывуха»… Да! Туда! Но по дороге из Московии в Россию вы попали на зачарованный остров Петербург. Если вы не были тут лет двадцать, то вас ждёт первое удивление: многие вещи так и остались без изменений. Алиса Фрейндлих? В театре Ленсовета играет, пожалуйста, только не попасть – аншлаг. Магазин «Букинист» помните? Так он на месте. Пирожковую на углу Белинского? Так она там же и пирожки те же. Стоите на Невском, взыскуете общественного туалета? Как всегда, ближайшее место – Эрмитаж…

(О, как ужасно ошибся автор! Нет, нету больше ни «Букиниста», ни пирожковой… Об этом читайте в следующем эссе плачущего автора – «Исчезающий остров» – примечание 2006 года.)

Постепенно истина о русском пути, скрытая хищной Москвой и смиренной провинцией, явится вам здесь во всей наготе: вы увидите остатки двух погибших цивилизаций (русской православной и русской советской), с отвращением слившихся в принудительном объятии с поселениями варваров.

Если русская православная цивилизация строила дворцы, соборы и театры, русская советская – спортзалы, школы и киноцентры, то варвары ничего, кроме жилых домов и магазинов, строить не собираются. Стержневая идея их новой цивилизации – тотальное пожирание наличности: ни религия, ни наука, ни образование тут не нужны. Но остатки обеих цивилизаций, заряженные остаточной энергией, работают, да ещё как: каждый год вузы, к примеру, выбрасывают в жизнь несколько тысяч людей с чисто гуманитарным образованием. Делать им нечего: в городе пять жутких газет, три странных журнала, два телеканала, из которых один за гранью вменяемости, одна киностудия, которую вот-вот «акционируют» – то есть съедят, и несколько полудохлых театров.

Тем не менее, этого оказывается достаточно для поддержки жеста культурной претензии и упорного не-слияния осколков цивилизаций с деяниями варваров – нет им в Питере ни покоя, ни простора, ни счастья настоящего. Всё как-то подпорчено и отравлено. Отовсюду раздаётся глухое шипение. Не все ещё умерли. Осталось достаточное количество людей, способных отличить архитектурную ценность Инженерного замка от стоящего напротив бесстыжего и уродливого новодела, на фасаде которого, кстати, красуется бодрая надпись – дескать, дом построен к юбилею такими-то, с позволения такого-то. С подобной наивностью дитя, первый раз покакавшее в горшочек, показывает свой подвиг восхищённым родителям…

У рассеянной петербургской маниакальности есть определённые «точки сборки» – например, Зураб Церетели. Уже весь мир пал, а Петербург держится! Ту т словно черта какая-то пролегает, которую самые отъявленные циники переступить не в состоянии: вот всё можно, а этого нельзя. На какие только хитрости не пускался титан Зураб, рискнувший широким жестом щедрого дарителя оставить кучку своего мастерства на входе в Манеж. Надеялся, что на царя-то Петра да на чистую бронзу наши маньяки всё-таки клюнут. Обломился! Не учёл фактор психики. А это у нас главное.

Следующая точка сборки – деревья. Возле каждого срубленного ствола, точно дух погибшего дерева, вырастает бледный человечек, вздымающий руки к небесам. Сколько ни объясняй ему, что дерево плохое, старое и само бы упало, человечек упрямо вопит: «Вот бы само бы и упало!». Иногда он даже потрясает топором и невежливо намекает…

Непримиримые интересы и несовместимые воли сшибаются на острове так часто, что психика островитян усложняется, цепенеет и местами выходит из строя. Периодически на Питер готовится наехать армия столичного Гламура – но, ворвавшись в якобы незащищённый город и пометавшись в пустоте, гламур начинает уползать обратно, тихо ругаясь на идиотский город, к его прелестям абсолютно бесчувственный. Главная идея гламура – преуспевание в потреблении как идеал красоты – обламывает волчьи зубы об психику острова. Ведь, оказавшись здесь, варвары оказываются отрезанными от материка, и вслушиваясь в издевательский плеск злых серых волн, начинают терять и кураж, и аппетит. Им хватает сил, чтобы немного расчистить центр от культурных лавочек, но, и будучи переселёнными подальше, лавочки будут распространять утончённое зловоние, присущее остаткам их родимых цивилизаций.

А стало быть, Питер как был столицей графоманов и отравленных культурой придурков, так ею и останется.

Исчезающий остров

Когда Санкт-Петербургу вернули его имя, город Ленинград стал медленно и неотвратимо таять. Русские не умеют ценить и беречь своё прошлое, им ведь обязательно надо «до основанья, а затем…» Вот и Ленинград срывают «до основанья». А между тем в обыденной материальной культуре Петербурга советского периода было много своеобразного, печального очарования.

Эти пышечные, пирожковые, пельменные, рюмочные… пивные ларьки… магазины старой книги, дешёвые антикварные лавочки… комиссионные… дворцы и дома культуры, под завязку забитые всякими кружками, и – обязательно – с активной театральной самодеятельностью… всё это уходит в никуда.

Дворец культуры Первой пятилетки – я в восьмом классе поступала там в театральный кружок под руководством товарища Подберёзовикова, читала стихотворение Лермонтова «Я не унижусь пред тобою», позже смотрела гениальный спектакль Васильева «Взрослая дочь молодого человека», потом в «Пятилеточке» долго выступала чудесная труппа «Комик-трест»… – снесён. Здесь будет вторая сцена Мариинского театра, поскольку хреновой туче пошляков-режиссёров негде самовыражаться, им места не хватает. Значит – надо уничтожить человеческую память, ясное дело.

Пирожковая на углу Литейного и Белинского, где я студенткой Театрального ела вкусные и дешёвые пирожки, – закрыта. Закрыт и славный «Букинист» – форпост старой книги, приют добродушных маньяков-читателей. Опустели витрины «Художественных промыслов» на Невском, где я однажды купила дивной красоты платок с ручной вышивкой… Нет половины скверов, где я гуляла, и оставшаяся половина трепещет и ждёт неминуемой участи: из каждого сантиметра исторического центра будет выжата прибыль. На глазах пропадает моя родина, моя память, моя жизнь – и она же родина, память и жизнь миллионов людей.

О чём грустить? Всё так прекрасно! Сияют витрины дорогих бутиков, куда никогда никто не заходит, а если кто-нибудь зайдёт, то, по уморительному описанию сочинителя Дмитрия Горчева, «от стены бесшумно отделится девушка, похожая на самку паука, если вы не купите трусы за двести долларов, она вам откусит голову и съест». Персонал таких магазинов действительно отчаянно скучает, и на любого посетителя, ежели он забежит, например, пересидеть дождь, уставляются три-четыре пары глаз. Вы пробовали смотреть товар под наблюдением озверевших от скуки поклонниц сериала «Не родись красивой», и под аккомпанемент их идиотских вопросов типа «Вам помочь?» и «Вы что хотели?»? Я пробовала. Это кислый экстрим. Вместо моего любимого магазина «Рыба» на площади Льва Толстого, где в отделе свежей рыбы работал ужасно симпатичный продавец, теперь открыли такой вот бутик, где продаётся мерзкая претенциозная одежда для тощих дьяволиц. Я туда не зайду никогда. Бурно размножаются сетевые магазины-монстры. Сети, сети, и мы – бедные рыбки. Я поклялась, что ничего у сетей покупать не буду. Пришлось нарушить – они, гады, везде, и заманивают дешёвкой. Всё как у всех, всё как у больших. По мнению администрации – очень мило и европно. Это главная идея сегодняшней администрации Петербурга – чтоб было европно.

Я не знаю, эти люди вообще были в Европе, нет? Видели маленькие лавочки, магазинчики, которым по двести-триста лет? Трогали вековые деревья в центре столиц? Ступали по камням, чей покой никто не смеет нарушить? Городская среда Петербурга изменяется только в одном направлении – к худшему, и изменяется не каждый день, а каждую минуту. Вот я сейчас пишу эти строки, а где-то срубают дерево, закрывают магазин, застраивают какой-нибудь милый уголок непарадного, трогательного пейзажа. Ужасное чудо: потерять родину, не покидая родины…

В городе появилось новое чудачество, своеобразные «дайверы», отыскивающие в новодельном дорогущем матвиенковском Петербурге родимые пятна Ленинграда – рюмочные, магазинчики «Галантереи», где можно купить такой редкий товар, как нитки или ножницы, старые «Канцтовары» с человеческими ценами. Писатель Павел Крусанов нарыл на Пушкинской улице одно такое местечко и, ликуя, повёл туда друзей. Мы перешагнули порог и ахнули от изумления: мы оказались внутри 1989 года. Водка в гранёном мухинском стакане за сорок рублей сто грамм, огурец солёный – четыре рубля, яйцо варёное – пять рублей. Деревянные столы, крашеные морилкой. На стенах акварели неизвестного. В углу два игровых автомата образца 1988 года. Белая грязная собачка-дворняжка с умной мордочкой… Сели, выпили и заплакали, как эмигранты, которые в чужой земле отыскали кусочек родины.

Один художник (по совместительству муж дизайнера Татьяны Парфёновой) упорно, каждый день рисует исчезающий город – скверы, которые завтра вырубят, пейзажи, которые послезавтра испоганят. Пакует родину про запас. Но это должно стать программой сотен и тысяч людей. Ленинград следует срочно рисовать, фотографировать, записывать. В нём было плохое, ненужное, вредное, пошлое – но было и хорошее, ценное, поэтическое. По русскому обычаю, уничтожают именно хорошее и поэтическое, так что приезжайте, срочно приезжайте в Петербург, особенно если вы когда-то были молоды, влюблены и при каждой возможности бежали в Ленинград проветриться.

Город вашей памяти исчезает.

Музей печали

Посвящается 303-летию Санкт-Петербурга

Вот бывает: прочтёшь что-нибудь несусветное на уличной вывеске, и только через пару минут догадаешься, что это мираж, ошибка зрения, смешная путанка… Так Антон Павлович Чехов читал – «Большой выбор сигов» и всё удивлялся: неужели есть такой магазин особенный, где рыба сиг водится в исключительном разнообразии, пока однажды не присмотрелся и не прочёл прозаическое – «Большой выбор сигар». А я шла как-то вдоль Мойки и боковым зрением схватила – «Музей печали». Даже остановилась. Как хорошо! Музей печали. А уже бойкий информатор внутри головы подсказывал, что – ошибка, что – «Музей печати», конечно.

Но мне жаль, что нет на свете Музея печали. Печаль так разнообразна! А. С. Пушкин, например, в стихотворении «На холмах Грузии…» открыл светлую печаль. Значит, есть и тёмная. Существует, конечно, печаль о несбывшемся и печаль о сущем, печаль любви и печаль в отсутствии любви, печаль об ушедших из жизни и печаль о живых. И уж, без сомнения, в наш воображаемый Музей печали стоило бы сдать Санкт-Петербург советского периода, город Ленинград – пожалуй что, весь целиком.

Я помню его, начиная с шестидесятых годов, это был печальный город, как будто с трудом приходящий в себя после смертельной болезни. Бедный, чистый. С дурацкими красными тряпочками и агитационными буквами на фасадах – но всего этого было в десять раз меньше, чем современной рекламы. Долгое время, до последних лет, – зелёный, с множеством садиков и сквериков. С милым нелепым животным-трамваем. С плохими магазинами. С невероятным количеством дворцов и домов культуры. С очень серьёзными милиционерами. С детьми, спокойно играющими во дворах без присмотра… Исчезновение Ленинграда можно было бы как-то извинить при одном условии: если бы подавляющему большинству людей стало жить лучше, но этого не произошло, да и не могло произойти. Мы наши исторические грехи не замаливаем и не искупаем, даже не каемся в них, и они каменеют и отправляются вместе с нами в наш общий Музей печали.

Хожу по городу, ищу неизуродованные новоделом места. Их ещё много, но чаще натыкаешься на порчу. Вот опять впендюрили огромный домище, без меры, без вкуса, – в Советский переулок, на пересечении с 5-й Красноармейской. Я там рядом училась восемь лет. Ничего, ничего не найти – ни кафе, ни магазинчика родного… Теряешь родину, не покидая родины, вот это да. Человек, который три года играл на гуслях и ложках в Доме культуры имени Карла Маркса, не может сегодня глядеть на Питер и чирикать: «Ура-ура, зло ушло – добро пришло!». (Это я о себе, я играла на гуслях – бесплатный кружок, выдавали инструменты, возили на выступления!) Улица Правды – где она? Кудрявая, нечеловечески самоуверенная дама-архитектор, недрогнувшей рукой изменяет трёхсотлетний ландшафт Петербурга и страшно удивляется, когда её скопище мелких пластических уродств – «пешеходную зону» – люди с улицы Правды (то есть не привыкшие врать) так и называют – «скопищем уродств»…

Дело не в обычных временных изменениях, которые неизбежны. Дело в резком, катастрофическом и уродливом сломе всего стиля и даже сути жизни.

«Распалась связь времён» – сетовал принц Гамлет. Почему-то все издевающиеся над этой пьесой режиссёры даже не пробуют вдуматься в слова умного принца. Что такое – распад связи времён? А это то, что мы видели и видим своими глазами. Жизнь не развивается естественным образом, сохраняя старое, приращивая новое, а как будто вдруг обрывается, как сон. И один сон сменяет другой без всякой связи. Один мираж заменяется другим миражом. Как будто из времени выдернули стержень смысла. Ленинград исчезает на наших глазах, заменяясь Новопитером, который сейчас вроде как на коне, он пыжится и тужится, он сияет всеми своими мраморами, надстраивает, обустраивает и перестраивает, и врёт, врёт без конца и краю и уверен, что конца и краю этого не будет.

Будет.

Когда я однажды поплакала печатно над исчезающим Ленинградом, над закрытыми пирожковыми, вырубленными сквериками, опустевшими или снесёнными домами культуры, один самодовольный житель Новопитера, обсуждая мою статью на каком-то форуме, презрительно написал: «Ну, тоже мне, развела словесный понос (так и написал, они же там, в своей канализации, в чатах и блогах, выражения не выбирают), нашла о чём плакать». И он, скорбный головою, в этот момент воображал, наверное, что его власть, власть нефтяных паразитов, пришла навеки, что он вечно будет ходить из офиса в фитнес да из бутика в бутик.

Нет, мои милые. Если вы так легко и беспечально отправляете на свалку жизнь ваших отцов и дедов, точно так же, с той же лёгкостью, отправят на свалку вас самих и всю вашу жизнь. И офисы ваши прорастут лопухами, и обрушатся ваши надстроенные мансарды, и на руинах ваших фитнесов напрасно будут вращаться беговые дорожки… И небоскрёбы бизнес-центров пойдут трещинами, и все ваши памятники пойдут в переплавку, и ветер на помойке станет лениво шелестеть листьями ваших глянцевых журналов…

Ф. М. Достоевский писал, что, видимо, есть «химическое соединение духа с родной землёй». Химическое соединение человеческих душ с Ленинградом сейчас распадается. От этого больно. Дайте нам поплакать! Слушай, Ленинград, наш реквием! Мы поставим тебе коллективный памятник в Музее печали, мы восстановим в слове, в звуках, на холсте лучшее, что было в тебе (то была наша душа).

А кто заплачет об этой пластмассовой, офисно-фитнесовой жизни, где человек превращён в машину переработки денег на дерьмо? В каких блогах встрепенутся какие боги, когда она пойдёт на помойку?

Никто не заплачет, потому что у этой жизни нет души. Эта жизнь, со всеми своими зонами и небоскрёбами, мертва уже при рождении.

Люди будущего

Отдельные нервные петербуржцы, узнав, что «Пятый канал» телевидения выиграл некий «конкурс» на федеральное вещание для регионов, заметались в тоске, представляя себе, как на бедную Россию обрушится этот дивный муляж, набитый чучелами «журналистов», «историков» и «писателей».

Как нам, видите ли, будет стыдно за Петербург, когда развеются наконец мифы о его повышенном интеллекте и в полной красе предстанет пред страной тупой провинциальный менеджмент, без всяких рассуждений выполняющий команды нефтяных-газовых паразитов.

Говорят, что на конкурсе победила неимоверной красоты «концепция» «Пятого канала», по которой вся Россия вскоре покроется телевизионными «будками гласности». Я, как настоящий Космический Оптимизатор, предлагаю зря денег не тратить и совместить «будки гласности» с остродефицитными общественными туалетами. Так сказать, сделал дело – говори смело. Тем более заказ на имитацию гласности закончится скоро, а естественные потребности – они и при тирании естественные потребности. Кстати, что такое гласность под руководством нового питерского менеджмента, я поняла ещё год назад, когда в день наводнения, 9 января, узнала об этом из новостей «Первого канала». «Пятый» молчал, ожидая разъяснений – вписывается ли наводнение в концепцию телевидения социального оптимизма или нет.

А на самом деле всё обстоит наилучшим образом. Новая команда управленцев петербургского телевидения сделала огромное благое дело. Вещание «Пятёрочки» невыносимо – даже смотрящие его четыре с половиной процента жителей выдерживают это лишь небольшими фрагментами. «Пятый канал» удачно формирует болезненное отвращение к телевидению вообще. Так пусть к этому подсоединится вся Россия!

Там, далеко-далеко есть земля… Для бюрократов – «регионы». Для политиков – «субъекты федерации». А для меня – чудесная страна, Святая Русь, столица которой – град Китеж. Он медленно всплывает из своего глубокого погружения, и на его деревянных ладьях стоят зачарованные странники. В этой стране всё особенное – люди, пища, природа, книги и журналы, человеческие взаимоотношения… Время от времени оттуда приходят вести. Они прекрасны.

Недавно Китеж прислал мне литературный альманах «Озарение», издающийся в городе Н., – стихи и рассказы простодушных авторов, адреса, по которым можно направить помощь. «Из-за короткого замыкания в ночь с 30 на 31 января 2005 года сгорела ферма – подсобное хозяйство Обители Милосердия. Ферма была большим подспорьем в многодетной семье протоиерея Николая Стремского, где на сегодня воспитываются 60 усыновлённых и опекаемых детей…»; «Исключительно остро стоит вопрос волонтёров в группу милосердия при московской больнице (м. «Сходненская»), сейчас там лежат 40 детей от 2 мес. до 12 лет, брошенные родителями, многих из них нашли на вокзалах и в мусорных ящиках. С детьми надо гулять, играть, просто разговаривать, младенцам надо менять пелёнки, плачущих утешать…» Это вот жизнь. А творчество людей из Китежа, вдохновенное, наивное и душераздирающее, посвящено одной теме: неприятию существующего в России порядка вещей и стремление к чистой милосердной жизни среди таких же товарищей. Одно стихотворение вообще меня убило своей титанической силой. В нём автор (кстати, из Петербурга), видимо, насмотревшись местного телевидения, рисует такую сатирическую картину современных нравов (сохраняю авторскую пунктуацию):

 
…Гонят стадо тупорылых
Заигравшихся козлов
Гонят их козлов на мыло
И сжигают вместо дров
 
 
Ездят лихо Мерседесы
Лавки полны колбасой
В телевизоре принцессы
Дружно хвалятся собой
 
 
Лепят строят хитроделы
Свой бумажный хитроград
Прям в глаза ныряя смело
На ходу врут наугад…
 

Потрясающий образ! Я теперь как взгляну в телевизор или на газету, так и начинаю бормотать – «Лепят, строят хитроделы свой бумажный хитроград…»

Итак, с одной стороны, у нас «хитроделы», набитые златом, огнедышащие всеми каналами телевещания, с ордой роботов-начальников, и их вавилоноподобный «хитроград», а с другой – град Китеж, бедный, чистый, в разбитых ботиках, с гречневой кашей в желудке и альманахом «Озарение» в руках. Кто победит?

Да Китеж, без вариантов. Почему? А потому, что в мире «хитроделов» своих детей выбрасывают в мусорные ящики, а в мире «Китежа» меняют пелёнки чужим. И всё. Этого было достаточно когда-то, чтоб сковырнулся великий Рим, этого будет вполне достаточно, чтобы гикнулось чучело «единой России». Престол света – грозный престол, и он, в отличие от лукавых измышлений писателя Лукьяненко, никогда и ни о чём с тьмой не договаривается. Большевики победили только потому, что украли у света идею правды и справедливости, буквально вот – увели как коровёнку из стойла, только ведь краденое добро впрок не идёт.

Разум, чистота, вера, труд, взаимопомощь, бескорыстие могут победить и побеждают без оружия. Пусть лепят, строят хитроделы – напрасны их труды и дни. Какой там, к лешему, «Пятый канал», «Первый канал». Их манипуляторов уже при жизни забудут. Ведь люди будущего давно родились и весёлыми ногами идут мимо трёхметровых заборов, за которыми спиваются «хитроделы» и распадаются от наркотиков их дети (если они у них вообще есть), идут на свои спевки и маёвки, в катакомбы, на заседания общества «Милосердие», к издателям альманахов «Озарение», «Песнь добра», «Светлый путь»… Китежане, я вас обожаю.