Текст книги "Ноша"

Людмила

Митька надел фартук, поставил миску на стул и погрузил обе руки в тесто для клёцек (мука, яйца и молоко). Клёцка – немецкое слово, обозначает «комочек». По сути клёцки и есть комочки теста, но только на первый, непросвещённый взгляд. Когда же они попадают к нам в рот, мы жмуримся от удовольствия и – в который раз! – понимаем, что клёцки клёцкам рознь: так, как Аксель, их больше никто не готовит.

Но, возможно, тайный рецепт он передаст Митяю. И даже, что тоже возможно, внук овладеет кулинарным искусством деда.

А всё к тому и идёт – наш поварёнок, весь в муке, пробует тесто (сырое!) и слова непонятные говорит: индигриенты.

Мне и не выговорить.

По слогам повторяю:

– Ин-гре-ди-ен-ты.

И не передать, как же я радуюсь, что Митя с нами. Рождество без него безмолвно, безгласно, беззвучно, бесцветно.

Надо же было такое придумать, увезти Митьку в Гарц. И хоть бы предупредили заранее, мы, может, успели бы свыкнуться. А то так, с бухты-барахты Юля мне говорит:

– Я так устала, столько работы, так хочется отдохнуть, я нашла маленький отель в Гарце, может, снег выпадет между годами…

– Какими годами?

– А ну да, тут так говорят – между рождеством и Новым годом, я хотела после рождества, но ничего не нашла и…

– Подожди, подожди, так рождество…

Юля зачастила:

– Мы тут сидели с Антошей в кафе, вошли две женщины, сели за соседний столик, мы весь разговор слышали, они ругались, мать и дочь, из-за рождества, меню не могли утрясти…

– Какое меню… мы не утрясаем, Аксель гуся готовит… Юля, это так неожиданно…

– Митя почти всегда у вас. Может он недельку пожить с нами? Всего-то недельку несчастную!

Меня, блин, обида взяла. Будни – вместе, праздники – врозь?

Мы думали, мы искренне верили, что ей хорошо с нами, и вот выясняется, что у неё своя семья и они имеют право на отдых.

А мы – не семья?

Что-то я совершенно запуталась, очень расстроилась, и праздники потускнели.

Ну что я, как ребёнок, за праздник цепляюсь?!

Ну, посидим одни, подумаешь… зато русское рождество и старый Новый год будем вместе, наверное?

Сообщила новость Акселю. Думала, он разведёт руками, типа того: ну и что?

А он сам расстроился.

– Ну да, я их понимаю, все проблемы долой.

Ну а я не понимала, хоть и старалась не пороть горячку. Только не получалось.

Юдина беда в том, что она не может осознать силу чужой любви, потому что сама никого так сильно не любит. А моя беда в том, что я вечно забываю об этом. Чихать ей на нас, на ту радость, с которой связана подготовка к празднику, ёлочку выбрать, поставить и нарядить, подарки приготовить. Главное, что ей, Юле, хочется отдохнуть, и все должны это понимать. У меня такая заторможенная грусть, я себя уговариваю, как это важно, чтобы они отдохнули своей маленькой семьёй, но мне жалко Митю, ведь спрашивать будет: а где Люся? А где дед? А, может, и не будет. С родителями будет хорошо. А на Новый год, сказал Аксель, мы куда-нибудь уедем. И вот это было бы хорошо, меня расстраивает, что Юля нами манипулирует. Тёток каких-то приплела, мать и дочь, которые из-за меню ругаются.

Было грустно, очень грустно.

Кажется, радуйся: какое облегчение, ни о чём не надо заботиться, не торчать в очередях и на кухне… Но до чего же обидны её аргументы и эта фраза: «Митя у вас практически живёт». Мне бы посмеяться: «И трудовые будни – праздники для нас!» Да не до смеху было. И Юля бы не поняла, что «мы везде, где трудно, дорог каждый час». Они таких песен не знают. Это мы на них росли.

И так мне жалко стало себя, нас, их… Но что это меня куда занесло.

Дети скоро придут.

Приодеться нужно, подкраситься.

Включи Юля нас в свои планы пораньше – ведь, насколько я её знаю, она долго этот домик в лесу искала и не один вечер потратила, чтобы Антона убедить, – не так было бы обидно, что от нас (и от тех родителей) попросту избавляются.

Да ладно, проехали.

А Митька тогда на меня смертельно обиделся:

– Ты забыла меня.

– Я?! Ну ты и сочиняешь.

– Я тебя ждал, а тебя не было!! Я ждал, ждал, а ты…

– А как ты себе, интересно, это всё представляешь? Что я бы к тебе на метле прилетела?

Ладно, с метлой я загнула, у них там в Гарце, говорят, ведьмы живут[31]31
  Самая высокая гора Гарца Броккен (1141 м над уровнем моря) считалась в средневековье самым известным «местом встреч ведьм» в Европе. Гёте описал её в «Фаусте».


[Закрыть].

А Митька в восхищении поглядел на меня. Типа того, захотела бы, прилетела.

Он очень преувеличивает мои возможности.

Аксель

Людмила накрывала на стол, а мы с Митей хозяйничали на кухне. За гусем в духовке приглядывали. Гусь без начинки запекается три часа, с начинкой – четыре. Мы с Митей решили сделать с начинкой. Через час, два будет готов.

– А теперь, – объявил Митя, – музыкальная пауза! Но не по радио! Петь буду я!

И запел:

– О Tannenbau, о Tannenbau,

Wie treu sind deine Blätter!

Он снова пел treu (верный), а не grün (зелёный), как обычно поётся, и у нас возникла дискуссия.

– Но в книжке рождественских песен, – сказал Митя, – написано treu, и мне так нравится больше.

Я заглянул в книжку. Действительно. То есть получается:

– О ель, о ель,

Как верны (тебе) твои листья.

– Но, – сказал Митя, – у ёлки не листья, а иголки, и надо петь Nadeln или Stachel[32]32
  Rолючка, шип, игла, жало.


[Закрыть].

– Ну только не Stachel, – сказал я.

– Почему? – спросил он. – Stachel – это же тоже иголки.

– У ежа – да, но не у ёлки.

Митя подумал и согласился, что он будет петь Nadeln.

– Но надо петь Blätter, – сказал я.

– Почему?

– Потому, – вмешалась Людмила, – что из песни слов не выкинешь.

Этот аргумент показался Мите убедительным. С одним условием:

– А, понимаю. Все листья падают осенью, а листья-иголочки нет, они остаются на ёлке, потому что они ей верные. Как верный друг. Поэтому я и пою treu, а не grün.

Убедил!

Я с небывалой гордостью подумал: Митя чувствует слово. Возможно, пойдёт, как говорится, по нашим стопам? Не сын, так внук?

Сын – спец по технической части, электронщик.

Он у нас долго учился. В Берлине не захотел, в Магдебург уехал. Мы к нему наезжали. Если точнее, это Людмила на него наезжала. Его друг диплом защищал, Людмила радовалась, поздравляла, а сын в сторонке стоял.

– Антон? – удивилась она.

Он что-то буркнул, она начала дальше выспрашивать, он ощетинился, она, естественно, не отступала, он сдался и всё выложил. Запустил учёбу, зачёты и госэкзамены не сдал, ещё год ему нужен, чтобы диплом получить. Или два…

– Понятно, – сказала она. – Здесь это так – контроля никакого, как в наших вузах, за студентами нет, учись не хочу, хоть лет десять живи «вечным студентом».

– И что? – спросил он.

– А то, – сказала она и вынудила сына составить план, распорядок, график, чтобы со всеми «хвостами» в самое короткое время разделаться.

Я бы так не смог. Я бы всё пустил на самотёк. Он – взрослый парень, сам во всём разберётся. Но Людмила – русская мать, готова сынка за ручку по жизни вести. Сынок воспротивился:

– Почему я всегда, всегда должен тебе подчиняться? Почему ты всё, всё решаешь за меня?

Она отрезала:

– Не всё. Этот институт ты сам выбрал. Четыре года учился. Получишь диплом и делай что хочешь.

У Антона иногда бывает такое лицо… что лучше не смотреть.

Поздней ночью мать и сын всё же договорились.

Я был тогда на стороне сына. Я его молча поддерживал. Я абсолютно против всякого принуждения.

И, кстати, это я настоял, чтобы мы перевели на его счёт пару тысяч, чтобы он не чувствовал себя, хотя бы в материальном плане, зависимым от нас.

Должен сказать, что сын все договорённости выполнил. Защитился, начал работать в Потсдаме. И я там работал, но мы всё реже пересекались. Как-то раз я ему позвонил, он буркнул что-то вроде: ты меня везде достанешь!

Я отключился. В смысле, телефон выключил. Через неделю, другую он позвонил, спросил, почему мы ему не звоним и как дела, как мама и Астрид? Я рассказал, и слово за слово выяснилось, что он сидит на мели.

Прав один мой коллега, он армянин: «Если дети не звонят, значит, у них всё хорошо. А как проблемы, они объявляются».

Сын на это сказал, что ему вовсе не хочется у меня денег просить, он обойдётся. Я сказал, что и мне не хочется их давать, потому что он заявит, как однажды уже заявил, что мы от него откупаемся.

Поговорили мы с ним в таком духе часа два, с перерывами, и обнаружилось, он взял кредит. На много тысяч. Я своим ушам не поверил. Он пожаловался, что вот, зарплата у него аховая, ни на что не хватает, я съязвил: «Ты же один, семеро по лавкам у тебя не сидят, да и старики-родители тоже как-то без тебя управляются».

Он хмыкнул: «Когда я неделю сейчас у стариков своей подружки провёл, я просто мечтал, чтобы мне скорей стукнуло 67, и я вышел на пенсию, чтобы дом, сад и собачка были в наличии, чтобы всё, всё, работа, безденежье было уже позади». Я спросил, а почему у него язык заплетается, он сказал, что коли выпьешь на голодный желудок три бокала вина, так и… но не станет же он отказываться, если его угощают. Я спросил, есть ли у него хоть пара монет, чтобы до нас доехать? Да, сказал, есть, но не сегодня, а лучше завтра, и не он приедет, а я к нему.

Я приехал. Поглядел на комнату, которую он снимал у родителей подружки. У неё имя такое интересное было: Хедвиг. (Означает предрасположенность к жизни подвижницы. Способна на жертву, даже не ради какой-то высокой цели, а просто потому, что «может себе это позволить». Отдать любимую игрушку. Отказаться от личного счастья ради счастья другого).

– Ну что, – сказал я, – давай Авгиевы конюшни разгребать. Начнём с тех тысяч, которые мы с матерью перевели на твой счёт.

– Ты теперь всю жизнь будешь про них вспоминать?

– Не увиливай от ответа.

– Хм. Растренькал.

– Ты говоришь без капли сожаления. Но это не какое-то там наследство от богатой тётки из Америки, это заработанные нами…

– Аппарат купил, за копии заплатил, за еду на всех, это нормально, за три четверти года такую сумму потратить.

– За четыре месяца.

– За четыре? Хм.

– Ты не признаешь своих ошибок?

– Нет. Неохотно. Что мне теперь, всю жизнь…

– Ты бы хоть раз сказал: «Извини, пап, дерьмово получилось».

– Мне это не приходило в голову. Но если так, извини.

– А я приехал не для того, чтобы извинения выпрашивать. Итак, тех тысяч больше нет. А эти, которые ты взял в кредит? За них же проценты нужно платить.

– Мне хотелось погреться. Мы с Хедвиг летали на Канарские острова.

– На Кана…?!

– Да, два раза. И два раза во Францию.

– Погреться и в Греции можно было бы. Дешевле.

Выражение его лица было красноречивым – глупости говорю.

Я спросил, и что же он хочет?

Ничего, сказал. Он был на защите у одноклассника, подумал, может, стипендию получить, диссертацию писать?

Я спросил, сколько книг он после защиты диплома не читал? А дисс – это же из библиотек не вылазить. Да, сказал сын, хорошо бы сносную фирму найти, не с таким долбаным шефом, как его нынешний. Я сказал, что везде будет какой-нибудь шеф, и, может, если ему материальная сторона так важна, сменить профессию? На такую, где он мог бы достаточно зарабатывать. Тогда и домик к шестидесяти семи сумеет купить. И садик с собачкой. Только вот…

– Что только вот?

– А вдруг спохватишься, что ещё не жил, и начнёшь навёрстывать.

У сынка склонность к мещанству всегда была. И потом, ему же хотелось быть, как все. Ну и стал. Я спросил:

– И какие выводы ты сделал?

– Ну… нужно работать, чтобы с долгами расплатиться.

Долг за Bafög[33]33
  Пособие от государства, которое получает студент и которое потом он государству выплачивает назад.


[Закрыть] – тоже много тысяч. У нас, конечно, таких денег нет. Сын сказал, что он сам будет расплачиваться, просто так получилось, что машина, квартира (комната) и прочее «съели» его деньги на конто. Что теперь он будет жить скромно – без поездок и удовольствий… слёзы на глазах выступили. Я спросил:

– Каких удовольствий?

– Ну… присущих, как мама говорит, «золотой молодежи».

Я попросил рассказать о них поподробнее. Он объяснил, употребляя незнакомые мне термины, что удовольствия, «присущие золотой молодёжи» – это так называемая организация досуга: водные лыжи, клубы, центры какие-то.

– И среди всех этих удовольствий времени не нашлось на нас?

Жалко получилось. Не хотел я такой жалкий вопрос задавать.

– Ты имеешь ввиду последние восемь месяцев?

– Нет, последние три года.

– Хм. Чаю, пап?

– Нет, я пошёл.

– Как? Почему?

– А что ещё делать… Семьсот евро вот, на стол тебе положил.

– Спасибо.

Я вышел.

Стоял на остановке, ждал трамвая.

Он прибегает. Обнимает, льёт слёзы:

– Затянувшееся детство, да?

Пришёл трамвай.

– Я поехал, Антон.

– Да, пап. Маме не говори.

– Не скажу.

Но почему я об этом вспомнил.

Сейчас у нас всё хорошо. Антон и Юля друг в друге души не чают.

А мы – в них!

Звонок. Я пошёл открывать.

– Дорогие родители, – объявил сын, входя, – позвольте представить вам мою новую жену!

Я врос в пол.

Людмила

И я вросла. Со стремительной скоростью, как перед смертью (Митьку отнимут), пронеслись видения прошлого, все эти Анчи, Луизы, Эльки и кто там у него ещё был.

Не мог времени другого найти, чтобы пассию очередную к нам привести.

Аксель

Антон широко распахнул дверь и…

– Юлечка! – вскричала Людмила и бросилась к ней, это была она, наша Юля, в новых очках, с новой причёской, в новом платье, приталенном, она похудела. – Какая красавица! – причитала Людмила, обнимала её, целовала, сына к себе прижимала, смеялась: – Шутник! Шутник! Ах, шалопай! Какой ты у нас шалопай!

– Юля, – выдавил я. – Тебя не узнать. Очки тебе идут. – Я расцеловал нашу дорогую невестку, нашего любимого сына и, заверяя их, что розыгрыш удался, пошёл надевать бабочку. Я всегда на рождество бабочку надеваю, подарок сестры.

А вот и она!

Тоже нарядная, тоже красивая, наша дорогая любимая Астрид! С полными сумками сладостей и подарков – как всегда! Моя сказочная фея из детства!

Я передохнул, огляделся – да, всё, всё, как всегда!

Мы собрались в гостиной, погасили свет.

– Огоньки, зажгитесь! – вскричал Митя, нажал на кнопку, и вспыхнули все гирлянды на ёлке, на окнах и на балконе.

Он попросил нас садиться, поклонился и, теребя бабочку на шейке, запел:

– О Tannenbau, о Tannenbau, Wie treu sind deine Blätter!

Меня захлестнула любовь. Я думал, что мы каждый день совершаем преступление, потому что не говорим друг другу (мы все) добрые слова, не выражаем нашу любовь словами, думая, что другие и так обо всём догадываются.

– Дети! Сестра! Жена! Я хочу вам сказать, как я вас люблю, как я вас уважаю и восхищаюсь вами! Вам всё интересно, с вами можно всем поделиться, вы всегда рядом, вы верные, красивые, добрые, умные.

– А я? – Губёшки у Мити задрожали.

– Митя! И ты верный, умный, добрый…

– Красивый.

– Как ясное солнышко! Гусь! Наш гусь! – я кинулся на кухню.

Людмила

– А мы вас! – первой опомнилась Юля, кинулась следом, остальные за ней, мы набились на кухне, славили Акселя, гуся, Митю, естественно, ведь он помогал, а я другими глазами смотрела на Юлю. Если бы не Юдин порыв, грустно бы было, Аксель так о любви говорил, а мы ему не ответили, не вскричали: а мы-то! а мы-то как любим тебя, какой ты у нас верный, красивый, добрый, умный. Нас его признание скорее ошеломило. Или только меня. Всё равно что немой вдруг заговорил.

Чудесный праздник у нас получился, весело было, бесшабашно, подаркам, как дети радовались, Юля нам диско-лампочку подарила, Антон вкрутил, и по всей комнате понеслись разноцветные пятна, музыку поставили, отплясывали, хохотали, гуся до косточек обглодали, начинку, клёцки и красную капусту умяли, каким-то поразительным вином запивали.

– Что, мам, рада? – спросил сынуля.

– Очень!!!

Сынуля у меня не похож на отца – кряжистый, круглолицый, нос вздёрнутый, добрейшие карие глаза «с поволокой», трогательно приподнятые на переносице густые брови. Длинные ресницы. Щетина. Густые поросли в разрезе свитера.

Безмятежная улыбка. Чувственные губы.

Ноги – отцовские, короче туловища.

Счастливый я человек. Сынуля у меня. С чувственной оленьей улыбкой. Если олень может быть чувственным и улыбчивым.

Глупости, да, но ощущение такое – улыбчивый плюшевый олень, конечно, безрогий. Юля их не наставляет, любит – по всему чувствуется. Да и некогда ей, она трудоголик, профессию обожает, а профессия трудная – психолог-советник по подбору кадров. На крупные фирмы работает.

Она тоже вся кругленькая, уютная, улыбчивая, непонятно, в кого Митька у нас такой серьёзный мужик. Всё требовал, чтобы ему инструкцию к игре прочитали, какой-то насос к какому-то бассейну приделали.

– Да ни за что! – я наотрез отказалась, но Астрид, слава богу, заинтересовалась всей этой сложной конструкцией.

Ей вообще всё интересно, она любознательная, часами может слушать другого, люди к ней тянутся. Открытая. Сильная. Мужа потеряла и так нелепо. После вечеринки, все уже разъехались, он подошёл к торшеру, хотел подкрутить лампу, лампа мигала, он хотел лампу подкрутить, не заметил, что босыми ногами встал в лужу – вино пролилось из бутылки. И…

Назавтра все звонят поблагодарить за отменную еду, напитки, а она…

Годами потом не прикасалась к кистям. Бродила по улицам, по барахолкам, собирала хлам, однажды хлам сложился в поразительную композицию.

Так она, забросив живопись, стала инсталятором. Её «скульптуры» – проникновенные, неожиданные, без трагизма, с юмором.

Очень меня трогают.

Аксель

Митя проснулся первым, забрался к нам, выдохнул:

– Как хорошо было… столько подарков…

– Да… – пробормотала Людмила. – А сколько красивых пакетов, бантиков, обрывков обёрточной бумаги не только в гостиной, по всей квартире валяется… Про кухню, про грязные кастрюли, сковородки, чашки-плошки и думать не хочется, – она закрыла глаза. – Дайте поспать, а?

Я приложил палец к губам:

– Т-с-с!

Мы на цыпочках вышли из комнаты, затворили дверь, побрели кашу варить.

И… ой-ё-ёй, какой сюрприз там нас ожидал! Кастрюли помыты, тарелки, бокалы, ложки, вилки, ножи заботливо в посудомойку составлены.

Это кто же так постарался? Юля? Антон? Когда успели? А, когда я Астрид пошёл провожать.

Я включил радио.

– Т-с-с! – прошептал Митя. – Люся спит.

Я сделал потише.

Авиакатастрофа. Разбился Ту-154 под Сочи. На борту 92 человека – 84 пассажира и 8 членов экипажа. Ансамбль Александрова, доктор Лиза, журналисты…

Мы выбрались из дома, пошли по пустынным улицам.

Колокола в кирхе зазвонили. Мы вошли. Нам вручили библии. Народу было непривычно много. У алтаря – ясли с Марией, младенцем, Иосифом. Рядом – ёлка. Священник начал рождественскую службу. Митя слушал. Когда надо было, серьёзно смотрел в библию, будто умеет читать, повторял слова молитвы.

Мы вставали, молились, садились, слушали проповедь.

Под конец запели «О Tannenbaum».

Я и забыл (давно здесь не был), что эту детскую песенку, в церкви поют.

Священник направился к выходу, там он напутствовал прихожан, каждого прихожанина. Многие плакали.

У меня тоже глаза были на мокром месте, я украдкой их вытирал, не хотел Митю волновать, у мальца – радостный праздник, а у нас…

Я отвёл Митю к Антону и Юле, они только встали, радио ещё не включали, и я не стал ничего говорить, сами скоро узнают… Они собирались к Юдиным родителям на рождественский праздник.

Я побрёл домой. Мне всех было мучительно жаль.

Людмила ещё не вставала.

Я убрал в гостиной, вытряхнул скатерть, постелил новую, снова к жене заглянул. Она тяжело дышала, лицо горело, её знобило. Я дал ей выпить аспирин, накрыл вторым одеялом, спустился к соседу на первом этаже, он врач. Тут же пошёл со мной. Осмотрел Людмилу, сказал, это гриппозная инфекция, выписал рецепт, я сломя голову понёсся в ближайшую дежурную аптеку, а Людмиле становилось всё хуже.

И всё холодней – ухнуло отопление во всём доме. По неизвестной причине. Которую в праздники так и так нельзя было найти.

Два дня мы жутко мёрзли. Я нырял к жене под одеяло, чтобы согреть и согреться, от неё, как от печки, жар шёл. Знобило. Температура 39.

Меня охватила паника. Решил, что завтра же с утра устрою разнос всем коммунальным службам.

Позвонил в дверь соседа. Хорст был в свитере, шапке, толстых носках и сходу меня успокоил. Отопление только что починили – благодаря председателю нашего домового комитета, чья дочь, на наше счастье, живёт в нашем доме. Если бы не жила – кранты нам! Не пришёл бы мастер – и когда! На второй день рождества! Он пришёл, обнаружил причину – дело было в каком-то вентиле, в какой-то маленькой детали, но на складе вентиля нет, так как теперь вообще нет складов, надо заказывать и ждать. И ждали бы у моря погоды, если бы не дочь председателя, живущая в нашем доме. Он всё организовал, вентиль срочно доставили, на место поставили, и теперь всё в порядке! Скоро снова будет тепло.

Отличная новость! А то я, как осиновый лист дрожал, когда выходил на кухню чай жене заварить, бульон приготовить.

Я снова забрался к ней под одеяло.

– Ты… – пробормотала она. – Ты, а я… ты мой самый близкий человек, а я твой… Ты просто меня обними, просто пойми…

Я обнял её, она по-детски вздохнула, затихла.

Январь 2017