Текст книги "Ноша"

Аксель

– Люся, ты осторожно иди, – переживал Митя, – не спеши, а то температура поднимется.

Я был против этой прогулки, но большинством голосов (два против моего одного) решили, что подышать свежим воздухом обязательно нужно, а потом Митя снова станет «Люсю лечить».

Мы добрались до «Дуба кайзера», и Митя спросил, почему он так называется? Я заглянул в телефон (сам не знал) и рассказал: дуб посадили в 1879 году к дню рождения (82) Вильгельма I и к его золотой свадьбе с Августой.

Раньше здесь была площадь под названием «Рондель», а сейчас это оживлённый перекрёсток без названия.

В 1883 дубок пришлось заменить – его сильно повредили противники закона о социалистах, принятого канцлером Бисмарком.

В 2004 у дуба был юбилей – «за свои 125 лет он пережил две войны и берлинское уличное движение» (цитата).

Но «юбиляру» было только 121 год, ведь он был высажен спустя 4 года после первого.

Франц Фридрих принц фон Пруссия сделал подарок дубу – памятную табличку из меди и и столбик с историческим названием улицы: «Kaisereiche».

Митя вздохнул мечтательно:

– Когда же у меня будет мой телефон…

Мы свернули на тихую улочку, и у него возникло ещё одно желание:

– Хочу купить дом.

Я напомнил, что он уже получил к рождеству большую коробку «Лего» и может строить, что хочет.

Митя серьёзно-сосредоточенно на меня посмотрел:

– Ты не понял. Не игрушечный, настоящий дом.

Благие намерения… как у Антона. Дом, садик, сторожевая собачка. Я обозначил ближайшие и отдалённые цели:

– Вырастешь, выучишься, начнёшь зарабатывать и купишь.

– И ты, и Люся со мной будете жить. Все вместе.

Голубая мечта… я не нашёл, что возразить. Всё лучше, чем доживать свой век в Доме для престарелых.

Вскоре Митя нашёл свой дом:

– Этот купим.

Ничего себе такой дом, двухэтажный, уютный. С палисадником. Вполне даже ничего. Заведём кошку, собаку. Мы, старики, внизу будем жить, дети – наверху, Митя…

– Ой, нет, – Людмила разбила наши мечты. Камня на камне не оставила от нашей крепости. Мой дом – моя крепость. Синонимы: прочность. Нерушимость. Непоколебимость наших семейных уз. Узы – цепи, канаты, верёвки, нити. У кого что.

– Почему? – спросил Митя.

– Да, почему? – спросил я. Почему мы с Митей – за, а она – против? А?

– Столько забот. То крышу чинить, то фасад красить. И бояться, что воры залезут.

– Воры! – вскричал Митя. – Я их поймаю и – палкой, палкой!

Нам на днях позвонили, сообщили, что к подруге-певице залезли воры, украли ноутбук со всеми фотографиями… украшения фамильные и концертные… Митю история потрясла. Он теперь только и говорит, что поймает воров и палкой их, палкой!

Людмила вынула из кармана пакет с сухарями:

– Пойдём коз покормим, давно к ним не заглядывали.

– Да, к ним, к ним, – воспрянул Митя и забеспокоился: – Они мне обрадуются? Они меня не забыли?

Не забыли. Били копытами по забору, требуя хлебца!

Я показал на табличку:

– Нельзя животных хлебом кормить.

– А мы с Люсей всегда кормим, – возразил Митя с нажимом. И не только коз, но и кроликов покормил сухарями. Они, к моему крайнему удивлению, грызли сухари. Кролики! Сухари грызли. А крошки бросил курам и уткам.

Дети любят этот живой уголок. Его устроили во дворе Дома сеньоров. Кто-то добрый устроил – старики и старушки могли не только на живность глазеть, но и с малышами сообщаться. А малыши – с ними. Связь поколений. Постепенно утрачиваемая.

Всё постепенно утрачивается.

Не постепенно, стремительно!

Да, Людмила права, какой, к чертям, дом, когда всё так шатко?! Евросоюз трещит по швам, а с ним и наши евры. Мы и так половину потеряли, когда наши надежные марки на евры меняли. Ещё доживём до того, что наши счета совсем обнулятся. Бездомными станем. С беженцами за пособием в очередь встанем. Но если средства на пособия иссякнут, то и поток беженцев схлынет? Он и так может схлынуть, если перемирие состоится. Перемирие в Сирии якобы началось в полночь на 30 декабря. Сирийская армия и вооружённая оппозиция сумели договориться?

Берлинские полицейские получили в новогоднюю ночь автоматы.

Парни-беженцы подожгли спящего бездомного.

А так ночь прошла спокойно. Мы с балкона смотрели на салют.

Нужно подключать Катар, Ирак, Иорданию, сказал Лавров. Эрдоган с Путиным добились размежевания группировок.

5 лет войны.

Обама на прощание пытается протащить свои санкции против России из-за кибератак. Муть какую-то говорил: «Не понимаю, почему многие даже в наших кругах поддерживают Путина. Он не наш, он не из наших кругов». Выслал российских дипломатов.

А мы в страхе сидим: что будет?

– Но когда же, когда, – спросил Митя, – выпадет снег?!

Жаль мне мальчонку. В каком мире жить предстоит.

А снег выпал седьмого. И поехали мы с Митей по заснеженным просторам земли Бранденбург. Видели… гусей! Гуси с югов возвращаются!! В январе? Чуют, что весна будет ранняя?

Или только сейчас на юга полетели?

Или вообще никуда не улетают?

Ничего не смыслю в орнитологии.

Заехали в Парец, там Митя вдосталь навалялся в сугробах парка перед дворцом. Стемнело, зажглись огоньки на ёлке перед церковкой, освещение праздничное зажглось и у ресторанчика готического.

Так, может, всё ещё обойдётся?

Я, как тот воробей:

 
Жил-был однажды серый воробей,
который высоко-высоко на крыше сидел,
а внизу уже долго-долго сторожила его киска.
Тут сказал себе воробушек лихо:
«Уж кого, кого, а меня каналья не перехитрит!»
Бум-бух, прилетел ястреб и прихватил оптимиста.
Так может со всеми случиться,
кто верит, одни они умные.
Нельзя только вниз пялиться,
надо и наверх хоть изредка взглядывать[34]34
  «Der Spatz», Heinz Erhardt.


[Закрыть].
То-то и оно! Надо, надо наверх взглядывать!
 

Я взглядывал.

Ездил на работу, возвращался домой, Людмила выздоравливала, читала, спала. Дни текли, похожие один на другой. По вечерам дети заходили.

Снег выпал.

Выброшенные ёлки стояли в снегу. Бедные ёлки. Зачем их покупают, если сразу после рождества выкидывать начали? Общество потребления. Я ждал автобуса на перекрёстке «Дуб кайзера». Раннее утро. Уже светло в это время, не то что месяц назад.

Автобус подъехал, я поднялся наверх. А наша ёлка ещё стоит, до старого нового года будет стоять. Как, наверное, у всех русских. Они переняли эту старо-германскую традицию по указу Петра и верны ей. С ёлки уже все иголки осыпались, но остов до 13-ого января будет стоять. Нарядно украшенный, в огоньках. А берлинцы уже на второй день рождества избавляются от зелёных пышных красавиц. Даже слоган появился, не вспомню дословно, «берлинец, не любишь ёлку, не ставь».

Любишь, не любишь, кто об этом думает.

Сейчас все только о Трампе думают. В университете только о нём говорят. О конце мира.

Я вышел. У меня библиотечный день. Удивлялся, сильно удивлялся, что по центру ещё бродят туристы. Весь центр перерыт, перегорожен уже много лет. Не центр, а вечная стройка. Сплошной долгострой.

Я шёл мимо будущего дворца (решили бывший городской дворец восстановить), мимо будущей академии Шинкеля, а возле его церкви (не будущей, церковь сохранилась во время войны и во времена ГДР) остановился как вкопанный. Я об этом читал, но не подозревал о масштабах катастрофы: в десяти метрах от церкви по обе её стороны возводились элитные жилые дома… Эти здания не только закрывали вид, что само по себе уже преступление, но и грозили непоправимыми разрушениями памятника. Церковь трещала по всем швам. Не в фигуральном, прямом смысле.

Может мне это кто-нибудь объяснить? Там возводят дворец, повреждённый во время войны и уничтоженный во времена ГДР, а здесь приводят в негодность чудом сохранившуюся церковь, памятник архитектуры, произведение великого Шинкеля!

Не понимаю.

Рядом остановилась пожилая женщина – тоже не понимала.

– А раньше!.. – начала. Я вежливо слушал. Про времена ГДР, как всё тогда было лучше. – Страха не было. Мы не боялись завтрашнего дня. Работа была, квартира, денег не было, занимали.

Я невежливо взглянул на часы, она замолчала, мы попрощались.

Снег – я извинился сам перед собой за тривиальное сравнение – накрыл белым саваном город.

Пусть тривиально, но – точно.

Я и забыл, зачем шёл в библиотеку.

Да ни зачем. Просто порыться хотел. Просто побыть среди книг. Побродить по залам. Когда писал диссертацию, не вылазил отсюда.

Нет, нет, я не впал в ностальгию по юности и, как та женщина, по ГДР. У меня не было «остальгии»[35]35
  Ostalgie, Ost – восток.


[Закрыть]. Это слово теперь всё чаще встречается. Всё больше восточных немцев тоскуют по социалистическому прошлому.

А я, вспоминая про юность, думал о шестидесятых, о движении хиппи, веночках-цветочках, о свободной любви. В высшем, разумеется, смысле слова. Но никогда не задумывался о «старшем брате» – о СССР, где в то же время была оттепель. Всплеск молодых сил, расцвет в искусствах, свобода, лёгкость – и сколько великих имён!

Как-то заговорили с Людмилой об этом и… разошлись во мнениях. Она «моего энтузиазма» не разделяла. В её воспоминании о той великой эпохе (расцвет, выброс энергии, достижения) остались только… треугольные столики и массивные тумбочки на хлипких скошенных ножках. И ощущение неустойчивости, чего-то временного, что потом и превратилось в «эпоху застоя» при Брежневе.

Спрашивается, кто же из нас оптимист?

Пришёл оптимист на кладбище, а там одни плюсы,

И ничуть не смешно.

Я поддержал себя другими картинками – яркими! Девушки в юбках колокольчиками!.. Их, кажется, сменили маленькие платьица трапецией. Короткие. Мини. Умопомрачительные мини!

Помню свою одноклассницу, мы вернулись после зимних каникул. Холод, помню, был страшный. А она – в коротенькой, в супер-коротенькой юбочке, ноги… раньше лично я не замечал, что у неё широченные бёдра и ноги в обхвате капроновых чулок (моими ладонями бы не обхватить) все 30 см диаметром. И – на платформах. 15 см высотой.

Впечатляло.

А какие, интересно, впечатления останутся у моих студентов от нашего нынешнего времени? И как, интересно, это время потом назовут?

Меркель-изм, ха, ха. Всё-таки первая женщина-канцлер. И сколько лет уже правит. Восемь долгих лет. И снова выставляет свою кандидатуру.

В прошлую субботу, когда дети были у нас, разговор крутился вокруг Трампа («трампизм» – конец света?), А Людмила спросила Юлю про Меркель. Юля ответила, что очень хорошо к ней относится, ведь она спасительница, защитница, отвела беду с кризисом и прочее.

– А что с беженцами?

– Мы должны им помогать. За свои ошибки она извинилась, мы её извинения приняли.

Да… мы верные люди.

Антон налил нам вина, мы русское рождество отмечали, выпили по бокалу, другому, Юля рассказала про свою работу, она форменная молчунья, тушуется в нашем обществе, побаивается, но не меня, а Людмилу с её дотошностью. Я-то у неё ничего не выпытывал, просто слушал, любовался её гладким круглым лицом, наивной улыбкой, прядкой волос, которая падала на румяную щёку в пушке, Юля её то и дело заправляла за ухо с простенькой серёжкой, прядка цеплялась за камушек, какое-то время оставалась на месте и снова оказывалась на щеке.

– …мы на работе едва за стол помещались…

– Кто, – спросила Людмила, – «мы»?

– Я и Митя, – ответила Юля, – из-за живота клавиатуру толком не видела, и декретные шли, но мочи не было дома сидеть, столько работы…

Юля дальше рассказывала, смеялась, хохотала, хорошо было. Очень легко было. Я потом всё повторял, как мне вечер понравился, всё понравилось, особенно Юля, я ей так и сказал:

– Ты сегодня мне особенно понравилась!

А они, вернувшись домой, как Юля потом рассказала, веселились до шести утра:

– Что-то вздумали танцевать, у меня до сих пор бока болят от всех «па», которые мы выделывали.

Очень хорошая мама у Мити, очень!

– Юля замечательно управляется с Митей, – сказал я Людмиле, – сколько я за ними наблюдаю, замечательно. Лучше, чем ты.

Людмила оторвалась от книжки:

– Юля – мама, ей сам бог велел лучше управляться с сыном, чем бабушка.

Ну да, да, я пожалел, что не удержался от колкости.

Она закрыла книжку, спросила:

– Сколько тебе было лет, когда твоя сестра уехала?

– Девять. А что?

– Подумала, как ты по ней скучал.

Да, очень. Но ей исполнилось девятнадцать, ей было уже не до меня. Они там, за Стеной, хипповали, всё отвергали, кроме социальной справедливости, которая торжествовала в великом Советском Союзе, я даже учиться поехал туда, я выучил русский, и чем всё закончилось? Торжеством общества потребления.

– Что?

Ничего.

Я вообще уже ничего не знаю, не понимаю.

Никому не доверяю.

Да, это вопрос: почему сестра и её подруга Джени думают, как Людмила, а я думаю, как я?

Ещё один вопрос: почему Людмила не думает, как я думаю?

Мы – противники?

А что делают противники? Воюют, или договариваются.

О временном перемирии?

Мрак.

Полный мрак.

Плыву по течению, что будет, то будет.

Я – верующий, утративший веру.

И она, она мне говорит:

– Так нельзя. «Все лгут», «никому нельзя верить», «всё – дерьмо». Я так не могу.

А я, я могу?!

– Нет, – повторяет она, – так нельзя. Надо что-то делать.

– Что, например?

– Не знаю! Пойди в церковь, обратись к Богу.

Пошёл! Но не обратился! Ха-ха-ха. Нашла выход из положения.

А как просто всё было! Жили себе, жили, всё было в норме, была нормальная жена, не завёрнутая ни на чём, нормальная женщина, весёлая, умная, красивая – была, а сейчас вдруг неожиданно выяснилось, что она русская.

– Ну, сказанул. А то ты раньше не замечал, что я русская?

Замечал! Но мне это не мешало!

– Не мешало? Ах. Ну расскажи, расскажи, что же тебе не мешало?

Да ничего! Ничего не мешало! А теперь одна политика на уме! Ни о чём другом думать не может!

– Могу. Я, например, думаю о причёске. Сменить мне причёску?

– Зачем?

– Чтобы тебе понравиться.

– Ты и так мне нравишься.

– И всё же сменю. И ты смени.

– Что?

– Причёску. Ты с длинными волосами был привлекательней. Твои густые пшеничные волосы… драные джинсы. Горящий взгляд. – Людмила отыскала старую фотографию.

– Мне здесь пятнадцать. 1968 год.

– Мне было одиннадцать. Я видела таких мальчиков на море.

– Где?

– В Гурзуфе.

– Ты в свои одиннадцать уже на мальчиков заглядывалась?

– Выходит, что да.

– А Гурзуф, это, конечно, в Крыму?

– Да.

– Где же ещё!

Она, взглянув на меня, попросила:

– Только не начинай, пожалуйста, всё сначала.

Молчу!

Нем как рыба!

В оттяпанном Крыму!

Она прикусила губу.

Снова крик, снова шум. Я устал!!

Длинные волосы, драные джинсы, горящий взгляд.

Этот 1968 год – предзнаменовал что?

Погружение общества в мир потребления.

И она мне советует обратиться к Богу!!

Людмила

Настино интервью по радио мне понравилось. Всем понравилось, я всем сообщила. Мои родные и друзья тоже послушали – по интернету, им «очень-при-очень понравилось!» Журналист вёл разговор легко и непринуждённо, вот что значит профессиональная выучка. Я с ним познакомилась три года назад, он был зажатый. Я его в лоб спросила:

– Ты за кого?

– Журналист должен нейтралитет соблюдать.

Мы тогда так надеялись на перемирие.

Бабье лето было. Солнце. А на Украине кровь льётся. Как такое возможно в XXI веке? В центре Европы!!

– Я никому больше не верю, – сказал журналист. – Мне страшно. Там такое творится. А если Путин совершит ошибку, сорвётся?

– Не совершит. Будем надеяться. Он трезвый, рациональный политик.

– Будем надеяться.

Будем. Я убеждала себя, что страшнее, чем уже было, ничего не случится. А «перемирие» продолжалось полным ходом – продолжались обстрелы, гибли люди.

Разговорились мы с одной женщиной. Она родом из Донецка, здесь замужем, в конце октября должен был родиться третий ребёнок.

Донецк пережил очередную ночь ожесточённого перемирия. В полночь был нанесён мощный удар. Над аэропортом валил густой дым. В Куйбышевском районе пропало электричество.

Дети вернулись из отпуска, усадили нас перед компьютером, показывали фотографии, в подробностях знакомили нас с жизнью в Тоскане, с ослицей по имени Изольда, с мышами в мышеловке, жабой, которая сидела… под столом на террасе, и когда Юля попыталась её оттуда прогнать, она… эта жаба… упиралась!

В таких лоскутных воспоминаниях текли мои зимние дни. Я прилежно исполняла все предписания (жена, выпей куриный бульон! прими антибиотик! съешь хотя бы сухарик), старалась быть милой, покладистой, но сегодня я была тихо счастлива, что закончилось наконец моё затворничество.

Сегодня мой первый выход в свет. Я долго красилась, выбирала наряд, в 15.00 вышла из дома, доехала до Бранденбургских ворот, встала в очередь перед российским посольством. Обычно мы могли взять кого-то с собой, но на этот раз пропускали строго по списку. Я думала, это какие-то меры безопасности, но кто-то сказал:

– Да денег нет.

Моя очередь подходила, я отошла на секунду, чтобы выбросить окурок в урну. Слева и справа от входа стояли двое мужчин, один спросил:

– Имя.

Другой сказал:

– Девушка, вообще-то у нас здесь очередь.

– Я стояла! Вот батюшка подтвердит.

Батюшка подтвердил, и меня пропустили «по списку литераторов». Я могла бы взять с собой Акселя, но в этом году мы были без сопровождающих.

Повезло! (Тем более, в такой день – пятница, тринадцатое, – когда нас подстерегают неприятности и неудачи).

Как же там было красиво! Ёлка – высоченная! Возле неё – дед Мороз со Снегурочкой, я сфотографировалась с ними и тотчас разослала всем поздравления со Старым Новым годом.

Краем уха послушала речь посла. Раньше он выступал в актовом зале со сцены, теперь же он стоял среди нас. Демократично устроено. Или, действительно, нет денег. А мне именно так нравилось. Рядом с ёлкой. Перед нами переливался витраж со Спасской башней, от звезды шёл рубиновый свет. Посла сменила председательница «Соотечественников», потом дети выступали, музыканты, танцоры.

В залах слева и справа были накрыты столы. Старожилы ворчали: «Раньше икру подавали! И шампанское». Я таких времён не застала, у меня и так от всего слюнки текли. Пельмени, пирожки, оливье очень вкусный, поросёночек с гречкой, рыба… глаза разбегались, всё хотелось попробовать.

Очень вкусно! Очень красиво! Залы высокие, а люстры!

Ко мне подошла бывшая знакомая. Та, у которой было туристическое бюро, а теперь, за неимением русских туристов, закрылось.

Интересно, что она здесь забыла? Пусть идёт в своё, Украинское посольство.

Да ладно, от нас не убудет. И мы – незлопамятные.

Я представила её своим друзьям.

А они не могли нарадоваться:

– Какое у нас хлебосольное посольство! Как вкусно всё!

Мы вернулись к нашей ёлке. Вокруг рояля собрался народ. К пианисту присоединился аккордеонист, все запели «Подмосковные вечера».

– А теперь «Калинку» давайте!

Мы завели:

– По-о-од сосною, по-о-од зелёной…

Какие-то мужчины скинули пиджаки и в пляс пустились.

Люстры уже погасли, а мы всё веселились.

Последними вышли на улицу. К входу подъехал автобус, в него заходили артисты, мы их благодарили, они из Дрездена к нам приехали.

– Спасибо! Приезжайте ещё!

– И вы к нам приезжайте!

Как мне было хорошо.

Вот и закончились праздники. Будем надеяться, что этот год будет получше. Будем надеяться, мы стали умнее, закалённее, выдержаннее. Будем надеяться, я повторяла как заклинание, будем надеяться.

Я пообещала себе, что не буду цепляться к Акселю. Ну думает он так, как думает, и пусть думает. Мне-то что.

Аксель

Мы с утра размышляли, что будем делать, и решили большинством голосов (Митя был против), что поедем в городок Beskow.

Снег растаял. Хорошо, что хоть дождь не шёл.

Мы пообедали на берегу речки Шпрее – Митя ковырялся в форели, но с аппетитом съел жареную картошку.

Пошли в крепость. Долго разглядывали доспехи рыцаря и платье королевы. Забрались в башню на самый верх. Спустились в подвал, где, как нам сказали, костюмы для карнавала. А это оказалась камера пыток. Жутко.

– Что это? – спрашивал Митя.

– Ммм… кровать.

– А это?

– Ммм… трон.

И повсюду, действительно, костюмы развешены – ведьм, скелетов, колпак на «отрубленной» голове. Я сообразил, что это не карнавальные костюмы, а наряды для Хеллоуина. Какой кровожадный ассортимент. И с каждым годом всё хлеще. А раньше просто весёлые тыквы всех цветов и размеров выставляли.

У Мити был костюм привидения. Они с Людмилой сделали его из старой простыни, вырезали глаза, нос, рот. Митя накинул его на себя и стал летать по квартире:

– Бойтесь, бойтесь меня!

Мы ужасно боялись. В дверь позвонили. Я открыл. Там – женщина с девочкой.

– Здравствуйте, – говорю, – вы, наверное, ошиблись дверью?

– Не ошиблись, – говорит мать сурово, девочка к ней жмётся. – Мы за сладостями. Не дадите, солью ваш порог посыплем.

Ах, вспоминаю, это же одна из присказок Хеллоуина: «Мы хотим сладкого, иначе будет кисло». Что-то в этом роде. Иду за пряниками.

Тут из глубин квартиры вылетает привидение, требует от них сладостей, не то им не поздоровится! Испуганная девочка визжит, несётся по лестнице вниз, мамаша за ней, я за ними, с пряниками, а Митя доволен:

– Здорово я их напугал?

– Здорово, – говорю.

Мы выбрались из крепости, пошли гулять по городу.

Обошли всю городскую стену с недавно отреставрированными башенками.

Обратный путь Митя сладко проспал. Проснулся, когда мы съехали на заправку. Попросил включить музыку. Включили. Митя сообщил:

– Я знаю эту музыку.

Узнал музыку Чайковского из «Щелкунчика».

Я спросил, какие инструменты играли?

– Скрипки.

– А сейчас?

– Флейты.

Хороший слух у мальчугана.

Дома он сел играть на пианино. Я хотел его поучить, но он мягко отклонил моё предложение. Импровизировал.

Закрыл крышку, спросил:

– А завтра мы куда поедем? Давайте в Шпреевальд.

– Там сейчас холодно, сыро.

– А может, там снег.

– Вряд ли.

– А давайте, – предложила Людмила, – не сходя с места, там побываем.

– Как это?

– Фотографии посмотрим.

Митя не купился.

– Ярко, красочно, живо вспомним вслух или молча наши впечатления. Поглядим, у кого их больше.

– У меня!

– Это ещё бабушка надвое сказала.

– Чья бабушка?

– Пословица есть такая – бабушка гадала, да надвое сказала: то ли дождь, то ли снег; то ли будет, то ли нет.

Я включил комп, нашёл фотографии и ярко, красочно, живо вспомнил про солёные огурцы – Шпреевальд славится своими солёными и маринованными огурцами.

А Митя вспомнил, что речка Шпрее, на берегу которой мы сегодня обедали, ещё течёт по Берлину. Она течёт не только по Берлину, но и по лугам, полям, лесам, и один лес, где много-много рукавов речки, называется лес Шпреевальд. Там шёл дождь, и Митя боялся, раз дождь, нас не прокатят на лодке. Но один приятный капитан сказал: «Минут через двадцать поедем». Тогда мы съели по сосиске и по солёному огурцу. Забрались в плоскодонку. Расселись. Ждали, может, кто ещё подойдёт. К счастью капитана, подошли ещё люди.

Я слушал и думал, что Митя неплохой рассказчик.

Я с гордостью думал об этом. И всё реально себе представлял. Митя глядел по сторонам то так, то в бинокль. Он прихватил с собой бинокль и смотрел на птиц – то так, то наоборот, когда бинокль не увеличивает, а уменьшает.

Мы плыли по тихой воде между пойменных лугов, пригибались под мостками, увёртывались от мощных веток с жёлтыми, красными, оранжевыми листьями, заглядывались на сказочные домики, крытые камышом. Фахверковые и кирпичные, и из просмолённых бревен, только не круглых, а квадратных. Вместо коньков на крышах – змеи с коронами. Змей-король – герой здешних сказок. Это земля сербов, все названия здесь на двух языках, на немецком и сербском. По-сербски эти места называются «Biota» – «болота».

Наш капитан сказал, что если сложить все рукава речки и каналы в длину, получится полторы тысячи километров!

К некоторым домам нельзя подъехать на машине, только на лодке. И почту ко всем домам развозят на лодке.

Тем временем распогодилось. Солнце засияло, листья вспыхнули и жёлтым, и красным. Мы выбрались на берег и решили прогуляться до музея. По чавкающей дорожке, по ковру из листьев, среди болот с осокой, камышом, кочками шли.

В музей под открытым небом свезены избушки со всего Шпреевальда. Мы заглянули в первую. Мне пришлось пригнуться – потолки низкие. Прокопчённые – на «чёрной» кухне. В жилой комнате – длинный стол, буфет, прялка, высокая кровать с занавесками, детская кроватка, люлька.

– Вы говорите по-русски? – спросила нас красавица в народном костюме. Она сидела у печки. У пышущей жаром печки. Очевидно, смотрительница. – Я учила русский язык в школе. Но в России ещё не была.

Она рассказала Мите, что здесь, в одной комнате, раньше жили бабушка, дедушка, отец, мать и дети.

– Хорошо им! – сказал Митя. – Я тоже хочу так жить, все вместе. – Он вздохнул. Внимательно оглядел платье красавицы, её кружевной фартук и необычный головной убор с вышивкой.

Нам всё несказанно понравилось.

Следующий дом был побогаче – там уже три поколения не спали вповалку; у молодых – своя спаленка, у стариков – своя. В общей комнате – длинный стол с лавками, стульями, посудная горка, печка, люльки. Кухня – отдельно, с выходом в огород.

– Тыквы! – сказал Митя. – Разнообразные. Эта – как змея длинная. Нет, как король-змей.

Мы прошлись по пристройкам, разглядывая разную утварь, заглянули в свинарник, в курятник, в коровнике стояла… корова. Пластмассовая, с мягким выменем. Её можно было «подоить».

Митя сел на табуреточку, взялся за сосок. Надавил, дёрнул, вода в ведро брызнула. Митя усердно трудился.

Людмила его фотографировала. К ней обратился один приятный мужчина.

– Здравствуйте! – сказал он, немец, по-русски. – Я работал в Советском Союзе. В Тольятти. А вы откуда?

– Я из Кургана. Из Зауралья.

– Да-да, знаю, Урал!

– Восточнее Урала, – принялась объяснять Людмила, – точнее: между Уралом и Западно-Сибирской равниной.

Раскраснелась вся, глаза заблистали, радости сколько, с ней кто-то заговорил!

Я об этом никогда всерьёз не думал: а может ли она нравиться? Может, естественно, раз мне нравится.

Я ей всегда доверял.

Да будь у неё кто, она бы сказала! С её прямотой – не стала бы скрываться, юлить.

Бухнуться на колени, признаться: люблю! Всегда буду любить!

Жутко мне стало. Фильм вспомнился… как же он называется… С Майклом Дугласом и Кэтлин Тернер, они разводились, они – Оливер и Барбара Роуз, фильм называется «Rosenkrieg» («Война роз»?). Оливер не может понять, что происходит, а Барбара его видеть больше не может, её раздражает, как он ест, говорит, ходит.

Какая жуть лезет в голову.