Текст книги "Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга первая"

На верхней полке скорого я открыла сборник рассказов О. Генри, взятый у мамы в библиотеке, и на первой странице прочла: «Дело не в дорогах, которые мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет выбирать ту или иную дорогу…» Время в пути – 2 дня и 2 ночи. В поезде я простудилась, поскольку от жары постоянно открывала окно, и меня, конечно, продуло.

* * *

Рано утром «Сибиряк» плавно подкатил к высокому перрону Ярославского вокзала. Разумеется, было видно за километр, что это Танечка Норкина из Белоярки приехала поступать в ветеринарную академию. Московским таксистам, во всяком случае, всё было видно, как на ладони.

– Куда надо? – спросили они меня, едва я ступила на перрон.

– В Кузьминки, – отвечала я, несколько удивлённая своеобразным московским гостеприимством.

– Поехали!

– Сколько?

– Три рубля, – удивился таксист тому, что кто-то что-то ещё спрашивает.

Но я удивила его и быстро подошедших коллег ещё больше:

– На метро поеду!

Я как-то сразу поняла, что в Москве можно истратить любую сумму, и эти три рубля я без труда найду куда истратить. Но попозже. На метро одна пересадка – на «Таганской», чемодан для меня не такой уж и тяжёлый. Было одинаково интересно ехать и на такси и на метро – ведь я не была в Москве ровно три года.

Всё из того же библиотечного «Пособия для поступающих в вузы» мне были известны номера автобусов в нашу академию, но для верности я всё время спрашивала и вышла из метро на нужную остановку. Как известно, там чёрт ногу сломит. Проезжаю несколько остановок; невольно обращаю внимание на то, какие они короткие. В Новосибирске намного длиннее. Пожалуй, весь путь от станции метро «Кузьминки» до моста – это была бы одна автобусная остановка! На одну остановку никто в автобус не садится, тотчас догадываюсь я. Вот и заветная улица академика Константина Ивановича Скрябина, вот и дом № 23.

Поднимаюсь по ступенькам огромного красивого крыльца, и тут от новой жёлтой босоножки просто отваливается каблук, который стал отставать ещё в метро: я зацепила им ступеньку после входа на эскалатор, когда лестница-чудесница резко уходит вниз. Мне показалось, что я нормально сошла, и что это не мне дежурная внизу эскалатора сказала с упрёком: «Такая большая девочка! Не могла сойти!» Это произошло быстро, незаметно. Теперь я понимаю, что мне. Я отхожу на огромном крыльце чуть в сторону, вправо, расстёгиваю молнию на чемодане и спокойно вынимаю тёмно-синие новые мягкие домашние тапочки, в которых я два дня расхаживала по вагону. Я испытываю дискомфорт лишь одно мгновение; я полагаю, что всем будет глубоко безразлично, во что я обута. Так и есть! В главном корпусе академии даже немного странно безлюдно.

Внутри академии какой-то хороший умный человек сразу при входе повесил для нас развёрнутый тетрадный лист с красной рукописной стрелкой вправо и всего двумя словами:

ПРИЁМНАЯ КОМИССИЯ

Мне это очень понравилось, я пошла вправо, дошла до буфета, там меня снова поджидала стрелка. На этот раз влево. Влево же по коридору дверь приёмной комиссии, очереди сдавать документы: на каждый факультет своя; на ветфак самая большая, но конкурс на ветфак и на зоофак будет почти одинаковый, сравнительно небольшой, 3 человека. На стене информация о количестве учебных мест и поданных документов. Мне почему-то показалось, что очередь эта большая и какая-то трудная, но вот я, наконец, захожу.

Здесь-то я и узнала средний балл своего аттестата – 4,875. Очень высокий! Две четвёрки – русский, английский. Меня зачисляют в группу, в которой первые вступительные экзамены – химия и биология. Правильно делают! Бог милостив, мне не придётся сдавать вступительный экзамен по физике; ведь физику у нас преподавал директор так: то отсутствует, а то спит прямо на уроке в классе. Да!!

Один кулак на другой, на них – голову. Закрыл глаза, мы, совершенно изумлённые, притихли. Со звонком открыл глаза, встал, очень недовольный. Урок окончен. На дом тот же самый параграф.

Директор, главное.

* * *

Буквально залетает, словно за ней гонятся или обижают там, в очереди, абитуриентка; сама рыжая!

– Можно здесь подождать?

Как мне ни странно, ей позволяют «здесь подождать», и она сначала стоит в сторонке, но потом постепенно подходит к столу. От нечего делать я взглянула на её приготовленные документы. Какой-то не такой аттестат, как у меня; так это и есть золотая медаль, наверное? Прошу разрешения посмотреть – да, в аттестате написано: «За успехи в учёбе…… и т. д. …награждена золотой медалью». Думаю: из-за пяти слов – столько сил тратить! Спрашиваю строго, безжалостно:

– И всё, что ли?!

Отвечает немного растерянно, но вместе с тем как-то с достоинством, мне даже понравилось:

– И ещё – медаль…

Мне велят теперь обойти главный корпус, и там находится такая небольшая контора, там можно заплатить за общежитие. Я выхожу из приёмной комиссии и слышу уже за спиной, как золотая медалистка странно называет факультет: «зверо-пушной». Я удивляюсь: надо же так умудриться сформулировать; такого сочетания слов вовсе не существует. Все хотят учиться на звероводстве; даже те, кто не знают, что это такое есть, думаю я снисходительно.

Хорошо, конечно, это очень хорошо, что мы с ней обе поступили и встретились в сентябре в учхозе, в кузове грузовика, готовясь спрыгнуть на землю по колесу и, обгоняя всех и друг друга, мчаться в столовую… Я восклицаю: «О! Привет! Это ты!» А она мне в ответ: «Только сейчас увидела меня?! Я тебя давно увидела!» Да, только сейчас, и как только увидела-узнала, так сразу и поздоровалась как почти со знакомой!!!!!!!! Я же деревня! А вот ты видела меня и молчала, нет, чтоб сказать, например, так: «О! Ты поступила!» Я немного удивляюсь.

* * *

Плачу и за курсы, и за проживание в общежитии и отправляюсь в первое общежитие. Адрес общежития – ул. К.И. Скрябина, д. 25, корп. 4, но находится оно на улице Чугунные ворота. Красивое название для улицы, не правда ли?! Улица тенистая, короткая, «односторонняя»; по одной стороне тянется решётчатая ограда, за этой оградой густые колючие кусты, а за ними начинается территория академии.

Комендант называет номер комнаты на пятом этаже. Там уже живут три девочки – Лариса Казакова и Танька Миллер (на ветфак), Вика Щербина (на биофак). Четыре железных кровати, одна свободная, сразу у двери, и я её занимаю. Танька Миллер была очень противная, она постоянно портила мне настроение, она не поступила. Все остальные поступили, мы с Ларисой по эксперименту.

Для начала я беру свои жёлтые босоножки, кладу их в пакет и выхожу на улицу; то и дело спрашиваю у прохожих, где ремонт обуви. Я иду по улице Чугунные ворота до Ташкентской, фиксирую мимоходом, что вот она, почта, можно будет потом не искать, и за домами, где винно-водочный магазин – ремонт обуви. Мелкими гвоздиками за копейки мне надёжно прибивают каблук, и я второй раз за день в Москве переобуваюсь.

Можно не сомневаться, что на обратном пути я захожу на почту: отправляю родителям телеграмму и покупаю конверты.

Лариса Казакова приехала поступать с папой; он как-то купил сосисок, сварил их и счёл нужным всех девочек угостить. Так я первый раз в жизни увидела сосиски. Как и тетрапаки молока. Как ни странно, Лариса с Танькой – одноклассницы, приехали поступать откуда-то с юга вместе; кажется, даже подружки. Но Танька вздорится со мной, а Лариса нет, она очень спокойная. Не могла уж подружку свою привести в порядок.

* * *

Самое главное сейчас – начать заниматься. Я точно помню, что мне не было страшно, хотя сейчас, когда я пишу и вспоминаю, мне и то страшно за себя. Ведь я совсем одна – как же я смогла к этому привыкнуть, прижиться в Москве?! Хотя бы для начала и на месяц! Очевидно, я сразу же написала всем письма – и родителям, и родным, и друзьям и невдолге стала получать ответы. Все письма я храню до сих пор, и их можно перечитать.

Мама мне написала: «Учи, Танечка, может быть, ты и поступишь!» Это было так хорошо, так правильно сказано, это было как раз то, что мне было очень нужно. Мамочка моя спокойно допускала, что я могу и не поступить. Я от этого не стала бы хуже (какие-то дураки не приняли бы меня в ветеринарную академию). Я так и видела себя плачущую на груди у мамы, а мама бы меня утешала. Бог милостив, этого не случилось, но, наверное, именно потому, что мне было «куда отступать». Это очень нужно любому человеку всегда, а не так, что «все мосты сожжены».

Одновременно с этим я абсолютно не видела себя нигде, кроме как в этих стенах, надолго, на целых пять лет, – ни в сельхозтехникуме, ни у папы на звероферме проходящей практику. Это совсем другое, это от уверенности, глубоко в душе, что поступлю.

Прямо противоположно «видела ситуацию» папина сестра тётя Галя. Она написала мне: «Ты должна поступить, ты должна доказать всем, что ты Норкина». Я нисколько не расстроилась: про себя я подумала, что никому ничего задолжать не успела; тётя Галя пишет мне непонятно что. Ответила я, разумеется, в высшей степени благовоспитанно.

Ещё за полгода до поступления, зимой, мы с папой были в гостях в Тюмени у папиных сестёр. Всем было очень интересно, что я намерена делать «после школы». Тогда впервые тётя Галя удивила меня: она сказала, что папе нужно будет обязательно ехать со мной в Москву и каким-то образом содействовать моему поступлению. Прекрасно помню, как мне эти слова не понравились, и я ответила, с трудом удерживаясь на грани приличия:

– Сама поступлю!

Юношеский максимализм! С высоты своего жизненного опыта (такое ли она встречала-слышала в своей жизни!) тётя Галя реагировала на мой юношеский максимализм спокойно, убийственным ужасным тоном: «Они тебе зададут такой вопрос, какой твоему папаше и не снился!» Конечно, против этого не попрёшь, но, а зачем им задавать мне какой-то жуткий вопрос? Все тяжело замолчали, тема сама исчерпала себя. Постепенно перешли на разговоры про другое. Разумеется, все хотели только одного – чтобы я поступила, куда наметила, и каждый по-своему видел, как мне помочь.

Папина сестра тётя Валя тоже прислала мне на абитуру письмо, оно было исполнено спокойствия и доброжелательности. Тётя Валя преподавала в университете в Тюмени немецкий язык и всегда принимала вступительные экзамены. Так что это был взгляд «с противоположной стороны баррикад», это было очень интересно и полезно. «Некоторые преподаватели имеют привычку перебивать студента, надо не терять нить рассуждения, ответить на дополнительный вопрос и продолжать, как говорится, своё, по порядочку… Экзаменатор мысленно ставит сначала самую высокую оценку, и затем начинает её снижать. Так вот, надо не дать преподавателю снижать оценку».

Папа не писал писем отдельно, а иногда делал приписки в маминых письмах. «Я приеду в августе, если пойму из твоих писем, что нужна моя помощь…»

Ещё чего не хватало, помню, подумала я.

* * *

Все мои подруги уже давно – уже целый год – были студентами и с удовольствием и серьёзно делились со мной своим жизненным опытом. Надя Холодова училась в пединституте на истфаке и находилась в археологической экспедиции, «в раскопе», как она писала. «Не пасуй перед умными мордами; они умны до поры до времени… Помни пословицу: „Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним“, вот и постарайся быть этим последним…» Со своего раскопа Надя мне прямо про Таньку Миллер писала, она словно уже была здесь и слушала наши разговоры! Мне даже легче стало.

Таня училась в Новосибирском университете на экономическом факультете. Она проводила свои первые каникулы дома, в Белоярке. С Ирой Лебедевой они время зря не теряли, а развернули разнообразную бурную деятельность: работали на норковой ферме (это было вроде разминки, от нечего делать, это было так принято), по субботам ходили в клуб на танцы, лазили по ночам к бабкам за ягодами и даже, кажется, дружили с солдатами. Ира училась в химико-технологическом техникуме на отделении аналитической химии.

Таня писала мне в Москву непривычно-афористически: «Я признаю в жизни только один компромисс – компромисс на вступительных экзаменах». Таким образом, иносказательно она внушала мне, чтоб я не вздумала доказывать что-то своё преподавателям; от своих родителей-педагогов она знала, что я легко выхожу на спор с учителями в школе. Но афористический совет пропал зря: ни малейшего желания спорить с кем бы то ни было я не имела: преподаватели принимали экзамены в высшей степени доброжелательно, мне нечего было им возразить.

Ира попросила меня купить босоножки «на платформе», ведь в новосибирских магазинах было абсолютно пусто. Я купила и отправила бандеролью; как сейчас вижу их перед собой: беленькие (сегодня бы сказали: цвета слоновой кости), на очень модной «сплошной» платформе. Но что-то ни ответа, ни привета, и мне пришлось у Нади выведывать, а понравилась ли Ире моя покупка.

Надя мне не отвечает прямо, а пишет: купила, отослала, и не думай ни о чём, занимайся лучше, не отвлекайся. Я как-то странно подумала – и правда, никто ничего не заказал, а Ира – управилась, словно хотела сказать, ты, может быть, больше в эту Москву и не поедешь, а как мне без босоножек – босиком ходить?.. Многое забывается; эту эпопею с босоножками я совсем недавно вычитала из писем: начинаешь читать, и не можешь оторваться.

* * *

С Таней Поповой мы познакомились в Новосибирском академгородке за год до того, в августе 1977 года, в летней физматшколе университета. Таня поступила в физматшколу, а я нет, я домой вернулась. Весь десятый класс мы переписывались; как-то раз я приезжала проведать их… Она сдавала вступительные экзамены в университет, как известно, в июле; на мой взгляд, это очень трудно, буквально сразу же после школьных экзаменов. Мы успели переброситься письмами; она поступила. Таня пишет мне: «Танечка, ты, наверное, уже забыла, о чём писала мне (как верно, я даже не ожидала, что можно так верно угадать; я, конечно же, не забыла, о чём я писала Тане, но это стало настолько неактуально, что не хотелось даже вспоминать), но я думаю, что с девочками у тебя улучшились отношения…» Значит, я уже успела Тане пожаловаться на Таньку Миллер!

Эта Танька Миллер унесла куда-то утюг, который я взяла у кастелянши на свой комсомольский билет, и где-то там утюг надолго потерялся, но Таньке уже нет до этого дела. Мой комсомольский билет мне, конечно, кастелянша, никак не отдаёт!.. Как это происшествие отравило мне настроение! Комсомольский билет!

* * *

Мы ходим с девчонками обедать в кафе «Солнечное», что на улице Юных; на краешек тарелки я кладу немного горчицы – так я лечу свой насморк.

На организационном собрании узнаём: перекличку делать нам никто не собирается, т. е. можно ходить на занятия, а можно и не ходить. «Борис Филиппович сказал: на подготовительных курсах воспитательной работой заниматься не будем!» Да не занимайтесь, конечно, отдохните хоть немного, думаю я на это на всё почему-то снисходительно. Так впервые слышим имя-отчество нашего декана, Б.Ф. Бессарабова. Кроме того, на собрании считают нужным нам сказать вот что. (Не забывайте, пожалуйста, что подкурсы организованы для выпускников сельских школ!) Вы все приехали заниматься, чтобы поступить в нашу академию. Если вы будете только ездить по Москве, знакомиться с кем-нибудь и гулять, то вы не поступите.

В Москве очень много соблазнов, мы не можем оградить вас от плохого общения, можем лишь предупредить. На территории академии ходит очень много бывших студентов, некоторые из них исключены за неуспеваемость, но не уезжают. Они будут подходить к девушкам, знакомиться и говорить, что хорошо знакомы с экзаменатором, пятёрка уже обеспечена, можно не учить, а вместо этого пойти погулять или покупаться и позагорать в Кузьминском парке. Или ещё куда-нибудь.

Такие девушки получают на вступительном экзамене соответствующую оценку и потом идут жаловаться на своего знакомого в приёмную комиссию или даже в деканат. Такие случаи были, и мы вынуждены вам сказать об этом, а вы уж поступайте, как сами считаете нужным. Никто из нас над девушками-разинями не смеётся; хоть бы не попасть в их число! Мне почему-то кажется, что эти слова ко мне не относятся! Я очень правильная. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним!.. Поступлю, и вся Москва будет моя! По воскресеньям я езжу в центр только потому, что не могу уже учить-запоминать, надо дать знаниям отстояться…

Я не пропускаю, разумеется, ни единого занятия, я всё слушаю внимательнейше и всё стараюсь записать. Лекции нам читают по всем четырём предметам, отвечают на любые наши вопросы.

* * *

На переменках спрашиваем друг у друга, кто откуда приехал, и у меня появляются новые знакомые: Таня Соловьёва и Наташа Пономарёва – уверенные, энергичные, эффектные, нарядные! Вот что значит вдвоём! Они живут в Латвии, в зверосовхозе «Гауя». Всему, что сами знают, меня учат. Мы стали ходить обедать в «диету под мостом», а до этого мы всё время ходили в кафе «Солнечное» на улице Юных. Таким образом, как круги по воде, во все стороны постепенно расширялось для меня жизненное пространство. А центром новой вселенной стало красивое здание, построенное лет за 20 до того в стиле неоклассицизма («сталинский ампир»).

Занятия по биологии проводятся чаще всего в главном корпусе, на третьем этаже, в просторной аудитории кафедры звероводства. Главное, сейчас хорошо заниматься, и мы тоже придём сюда когда-нибудь!!! Читать начинают с 5-го класса, с ботаники. Я решительно ничего не помню про корни растений. Преподаватель диктует методически бесстрастно:

«…осмос через полупроницаемую мембрану… осмотическое давление… тургор». Ботаника совсем не пустяковый предмет, оказывается.

Единственное, что надо зубрить и/или делать шпоры – это т. н. геохронология (мезозой, кайнозой, ерунда какая-то). Но я не зубрила и не писала шпор, я решила, что этот вопрос мне не достанется, а если вдруг достанется, то… обязательно вспомню что-нибудь! Впервые встречаюсь с термином «пойкилотермный», первый раз слышу такое слово. А уж тем более «гомойотермный»! Все знают, а я нет; странно очень… Но ничего, теперь и я знаю!

По химии занятия проходят в клиническом корпусе, в большой, светлой аудитории с высокими окнами. Почему-то помню фамилию преподавателя – Ярославцева; это уж, конечно, совершенно лишнее. Ставлю нашу учительницу, Валентину Васильевну, на её место – получается даже лучше. Мысленно ставлю себе на вступительном экзамене 4 или даже 5 и успокаиваюсь. Как ни странно, и здесь находится такое, чего я не слышала ни разу – понятие о кислотности среды (pН). Но это же не входит в программу средней школы! Зачем тогда и упоминают!

Физика. Мы занимаемся в главном корпусе, в обычной маленькой аудитории. Преподаватель – молодая, очень красивая женщина; сейчас я понимаю, что еврейка. Да какая же она умница! Да как понятно всё объясняет! Я от этого понятного объяснения просто в шоке. Буквально дважды два – четыре! Я вдруг понимаю, как обокрали нас в нашей деревенской школе. Если бы мне всё время так объясняли физику, мне не нужна была бы никакая Москва, я бы и в Новосибирске нашла себе место. А теперь, конечно, поздно…

* * *

Вспоминаю школу: волновая природа света, дифракция, интерференция световой волны; директор даже график на доске нарисовал; точно такой же в учебнике. Но мне совершенно непонятно; спрашиваю. Минимум, максимум волны: мне кажется, что минимум находится в нижней точке параболы, но оказывается, что минимум – в точке пересечения графика с осью х. «Ребята, я не могу объяснить, но это так, она неправильно говорит (это про меня), поверьте мне». Вот и всё, что у него было для нас в качестве объяснения. Одно слово не мог сказать – максимум отклонения от нулевого значения в ту или иную сторону от нулевого значения. Отклонения! Пришлось мне самой потом догадываться; такие знания, говорят, самые прочные, основательные…

Дома я пожаловалась папе на директора: непонятно объясняет новый материал. (Хотя учитель предпочитал вовсе никак не объяснять: разными способами изворачивался; нам в физике всё было непонятно.) Папа попросил у меня учебник физики, забыл про меня и весь вечер читал его… У нас был дома учебник «Элементарная физика» Ландсберга, в 3-х томах, ещё Женин, я его даже иногда почитывала, но потом все три тома постепенно потерялись.

Папа помогал мне по математике до 8-го класса, я уже училась заочно в физматшколе при Новосибирском университете, и он иногда подсказывал мне, как можно решить задачу.

* * *

Русский язык. Я вполне грамотная, или, как сегодня говорят, продвинутая; хожу на занятия сама не знаю, зачем. Скорее всего, это – своеобразный отдых, смена впечатлений. Преподаватель замечает меня, часто обращается ко мне. Мне эти «промежуточные результаты» безразличны, я очень-очень хочу поступить! Цыплят по осени считают. Но совершенно неожиданный укол по самолюбию – диктант.

Знакомый текст из Гоголя, из «Старосветских помещиков»: «На дощатой веранде веснушчатая вдова Агриппина Саввична…». Знала бы, что будут диктовать, внимательнее читала бы, сокрушаюсь я; вспоминаю, что недавно перечитывала. Уверена, что не сделаю ни одной ошибки, внимательно проверяю. Я не умею делать ошибки! Три ошибки. Но этого никак не может быть! Раздают нам наши «труды» – да, вот они, ошибочки, на месте, всё правильно.

Таня Соловьёва успокаивает меня, даже укоряет: «Офицеры по 100 ошибок в этом отрывке делают!» Да это такой отрывок, любой нормальный человек может в нём запросто сто ошибок сделать («яствами», «асессор», «Саввична»). Настоящая ошибка здесь одна: я написала «явствами», не могла уж подумать! Она прибавляется к тем пяти, сделанным в стенах школы. Во втором классе я написала «ящереца», мама так меня ругала, я даже помню, где мы шли: мы шли с мамой среди сосен мимо яслей, и мама как сильно меня ругала, рассердилась на меня, что я пишу с ошибками! Ещё я написала в диктанте так: «литцо», Анастасия Фёдоровна за тот диктант про дедушку Ленина поставила мне 2; кое-кто злорадствовал.

В третьем классе словарные слова мы записывали в словарик, это такая разрезанная по длине тетрадка. Я невзлюбила слово «расчёска», делала в этом слове много ошибок, не помогал и словарик. В сочинении на выпускном экзамене я умудрилась сделать всего две ошибки, но обе в одном слове: «бессребреник», а я написала «бессеребряник». Слово это библейское, где мне знать его! Вы же видите, что я написала его, как могла. «Он был настоящий бессеребряник, Женька Столетов!» – писала я восторженно, немного повторяя автора (по памяти, разумеется)…

* * *

Девчонки из соседней комнаты пригласили меня однажды задачу решить по химии – они не могли. И я загадала, оказывается, я суеверная, решу: значит поступлю! А задача-то оказалась трудная, необычная; не простая, а на сообразительность. В ней всего что-то одно дано; вот и решай! Но я исхитрилась понять её суть, и решила! Они смотрят на меня с уважением, а то уж я было привыкла, что Танька Миллер в нашей комнате всегда на меня плохо смотрит, как мне это надоело.

По воскресеньям я не занимаюсь и ничего не учу, а отдыхаю и гуляю по Москве. Я повторяю маршруты наших с мамой прогулок, так сказать, закрепляю пройденное. Да это же классика: Третьяковская галерея, Красная площадь, улица Горького, ВДНХ. Мне всё очень нравится, и я пройду этими улицами ещё сто раз; никто в группе не будет так интересоваться Москвой, и никто не будет знать Москву лучше меня.

История ветеринарной академии не знает, конечно, сослагательного наклонения, но если бы летом 1975 года мама не показывала мне в течение 4-х дней Москву, то ещё неизвестно, как бы всё получилось. Смотрите: музей в Филях и Бородинская панорама, Исторический музей, Мавзолей, Третьяковская галерея, Кремль, Александровский сад. Мама ушла в ГУМ за туфлями, а меня оставила там ждать. Мне казалось очень долго, и я то и дело покупала кофе с пирожными. Я там полдня провела!!!!! Я пошла и сфотографировалась на Красной площади одна, с проспектами в руках; капроновые ленты в хвостиках жёлтые! Но это уже чуть позже, поскольку на мне новые мамины туфельки: мама велела мне разносить их. (Это точно на том же месте, чуть-чуть подальше, где мы втроём с Ларисой и Леной академию вспоминали пять, нет шесть с половиной лет назад!)

Мне очень понравилась Москва.

Путеводители «Три часа в Москве», купленные для меня мамой в прошлый наш приезд в Москву, буквально запали мне в душу. Сейчас у меня их с собой нет, но я хожу, и хожу, и хожу по улицам города, и всё вспоминается само. По улице Кирова с Комсомольской площади к памятнику Дзержинскому, а от него по улице 25-го Октября прямо к Историческому музею. Я вспоминаю, как мама рассказывала мне о Кутузове, о его разговоре с французским послом («Какая в Париже погода? Что носят женщины?»), и как потом толпа посетителей музея разочарованно отхлынула от нас: это не экскурсовод…

Но и Кузьминки, наша будущая «малая родина» – это тоже интересно. Памятник С.А. Есенину какой-то близкий и родной, свой. Всё время мимо, на автобусе; промелькнёт, нет, чтоб сойти с автобуса и разглядеть. Бывает, пешком идёшь до метро – ну, так не по той же стороне Волгоградского проспекта! Да ещё у кинотеатра «Высота» некий памятный знак: здесь, в парке «Кузьминки», отдыхал вездесущий Ленин. Ещё бы! Наш парк – прекрасное место для отдыха, это все знают. Первый наш кинотеатр в Москве – это кинотеатр «Высота», затем «Восход», «Ташкент» и так далее до плюс бесконечности. (Забыла, как называется киноконцертный зал на метро «Ждановская». Как-то необычно! Мы всего один раз с Наташкой там были. Но как он называется?! Что мы там смотрели?! «Карнавал?»)

…Вечерком я ненадолго иду в парк, одна или с девчонками, отдохнуть немного, посмотреть как играют в волейбол. На мне чуть выше колен юбка-шестиклинка, которую я сшила сама из папиных брюк. Я сшила себе целых три таких юбки!!! В Москву я взяла самую лучшую, тёмно-синюю (китайский бостон, проговаривал папа задумчиво, поглаживая ткань рукой; что бы из него, Таня, сшить. Я решила сшить себе юбку – на левом колене папиных брюк красовалась аккуратная дыра. Я удивилась, что мне было выражено от родителей неудовольствие.), свою любимую; она была всё же немного не дошита, без пояса.

За мной, оказывается, внимательно наблюдают. Он подходит ко мне познакомиться: «Вы так эмоционально болеете, что, кажется, сейчас выбежите на площадку играть!» Я ему отвечаю важно, что поиграла бы с удовольствием, но некогда: надо учить. Его зовут Али, я ещё не знаю, что фамилия у него, конечно, тоже Алиев. Мы идём в парке по вытоптанной земле: ни травинки; корни сосен заставляют внимательно смотреть под ноги, садимся на лавочку, он строго экзаменует меня по биологии.

Сразу же выясняется, что я слабо знаю строение митохондрий, «силовых станций» клетки! Внутренние мембраны называются кристы. Затем, кожное дыхание у лошадей, я совсем не знаю, а оно занимает 12 % от поступления кислорода в организм. А сколько у человека в таком случае?! У человека, разумеется, тоже существует кожное дыхание. (Я вспоминаю с детства известную печальную историю с мальчиком, которого выкрасили золотой краской.) Али не знает; только про лошадей много знает и любит их.

Но мне про лошадей совершенно неактуально, я вспоминаю собрание и не веду разговор, а даю ему говорить всё, что хочет, совершенно свободно; сама пристально слушаю своего знакомого; жду, что он ещё мне скажет. Он хочет поцеловать меня, но мне совершенно не до поцелуев; завтра у меня экзамен по биологии.

Как хорошо, что нас предупредили на собрании! Как в точку! Как мы не хотели слушать предостережения взрослых! Али дружит с какой-то девочкой из нашего общежития, и я неожиданно теперь вспоминаю, что уже видела его у нашего подъезда. Поэтому я говорю, что живу не там. Провожать меня не надо, я ещё немного посмотрю волейбол.

Я вижу себя на кухне нашего общежития, я сижу на подоконнике, уже очень темно на улице, но окно открыто настежь: до сих пор очень душно. Свет в кухне выключен, чтобы не залетали комары, но падает из коридора, вполне достаточно. Я жду, не иначе, когда закипит чайник, наконец-то, поздним вечером, газплита пустая. Заходят и снова выходят девчонки, ничего не поставив на газ; одна говорит другой непередаваемо презрительным тоном:

– Сидит.

Это в мой адрес, а я даже не сразу догадываюсь, что это сказано недовольным тоном про меня, не ожидала такого; я не привыкла к интригам; это мне за то, что с Али про кристы разговаривала на скамейке в парке. Я хочу сказать: «Мне это не ценно, можете забрать себе обратно!», но некому говорить – они уже ушли. Одну из них звали очень странно, поэтому я запомнила: Алина Брежнева. Мне почему-то в то время казалось, что такой фамилии просто не может быть; имя тоже непонятно, что означает. Она не поступила.

Я встречусь с ним ровно через год, точно таким же душным летом; буквально сталкиваюсь на выходе из проходной будочки. Али отходит в сторонку, приглашая поболтать с ним о чём-нибудь. «Поступила, а я и не знал… Какая молодец…» Уже давно, уже целый год, думаю я безразлично, вежливо жду, что дальше скажет. Зоофак занял наше общежитие, пылко возмущается мой старый знакомый, раньше товарофак в шестом общежитии жил! Куда поселили, там и живём, думаю я опять-таки безразлично; решал это ректор, профессор Данилевский, с деканами, нас не пригласили и нашего мнения не спросили. Я пожимаю плечами и приятно улыбаюсь. Чтобы Али не очень огорчался, я говорю, что на втором курсе мы будем снова в первом общежитии жить.

Это уже точно известно.

И на третьем курсе. Я сижу летом в парке на центральной аллее, недалеко от входа, на лавочке одна, учу какой-то предмет; он на лошади шагом едет мимо. Подъезжает очень близко, но умная лошадь отворачивает от меня голову, переступает с ноги на ногу и немного отходит. Она серая в яблоках. На морде у неё ни лысины, ни носового пятна, ни звёздочки. Я смотрю на неё внимательно: бабки тонкие, изящные, одна даже перебинтована; верховая. Мы ещё зимой сдали коневодство.

* * *

На одном из занятий по биологии, во время перерыва, вышли мы в коридорчик; дверь в кабинет звероводства была открыта, и ничто не воспрепятствовало нам зайти туда. В кабинете никого не было. Как интересно!

Во-первых, прямо напротив входа стоит чучело северного оленя, а кругом по стенам на полочках чучела пушных зверей. Есть знакомые, а есть и незнакомые. Гера Серебров, наверное, подумал: «Если уж у них по стенам такое, то что же в шкафах?!» И абитура вслед за Валькой Куренной и Герой стала совать свои любопытные носы в шкафы; нет, я в сторонке стояла, помню, мне было достаточно оленем любоваться, я очень удивилась, какой он низкорослый; в зоопарке настоящий живой олень почему-то мне показался выше и больше. Тут и вошла Елена Дмитриевна и вполне недовольно быстренько выдворила нас. Так впервые я её увидела.