Текст книги "Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга первая"

Нас кормят в столовой три раза в день, а привозят из медведевской школы и увозят обратно в два приёма в кузове грузовика. И грузовик с фанерной будкой в кузове, и его шофёра зовут одинаково: Казбек. Грузовик всё время отчаянно буксует в полях, раскисших от дождей; в этом случае его все громко подбадривают:

– Стоять, Казбек!

У нашего шофёра безупречный вкус: однажды он насобирал очень милый букетик осенних цветов и прямо в поле подарил не кому-нибудь, а Наташе.

Я вижу нас на краю следующего, очередного, нового поля: мы с Фаном и ребята-казахи. Кустики картофельной ботвы редкие; как положено, через два ряда подкопанная трактором земля кое-где всё же выдаёт картошку. От одного вида этого поля начинает болеть моя спина: здесь напашешься, а картошки здесь мало, и как же далеко придётся тащить за собой эту корзину, пока её наполнишь. Алик Курманалиев тяжело вздыхает: не будет плана. Я не исправляю его: не плана, а нормы; и потом – думать нашёл о чём, надо думать о вечере и об ужине, что там на ужин Исмат нам приготовит! Но тогда я и не знала, что Алик – вовсе не казах, он приехал учиться из Киргизии!

Мы работаем без выходных. Выходной нам обещают тогда, когда пойдёт дождь, но сильных проливных дождей не было, а под мелким моросящим дождём мы всё равно работаем, как ни в чём ни бывало.

…Что именно сказал Володя Гутенёв В.М. Шелесту, это история ветеринарной академии умалчивает, но он был отправлен в чистое поле, и стал работать в паре с Леной Макушкиной. А на его месте – Исмат Аминов. Насколько Володя был незаметен, настолько Исмата теперь знают все. А Макушкина Елена и с Олегом Морошкиным работала тоже. Это была картинка маслом! Морошкин в огромном защитном бушлате с серым меховым воротником и в синей спортивной шапочке то и дело громко рассказывает наизусть нам то, что он знает. Из Корнея Ивановича Чуковского, из Маршака. Например, «…обернулся Крокодил и беднягу проглотил, Крокодил, Крокодил Крокодилович…» Лена, спокойно улыбаясь, пережидает этот концерт; одна, конечно, не работает.

* * *

Морошкин как староста нашей группы проявляет себя тем, что любит резко, неуместно спрашивать: «Как фамилия?» Те, кто принимают вопрос за чистую монету и называют свою фамилию (я много раз при этом диалоге присутствовала), слышат в ответ: «Ну и всё, ну и молчи!»

Поэтому через месяц, кратко подводя итоги нашей работы, Юрий Юрьевич скажет, что в четвёртой группе будет другой староста. Мы даже примерно знаем, кто. Это Лёня Мельничук из второй группы. Он работает на тяжёлой работе – грузчиком, и мы мало его видим. Однажды мы с девчонками стояли около столовой кучкой и громко сплетничали: обсуждали однокурсника. (Я помню, кого, но можно я не буду говорить!) А мимо шёл Мельничук и говорит нам снисходительно: «Девчонки, ну не тема к разговору!» Мне очень понравилось, как он это сказал, и я подумала, и правда, нашли тему, а потом: вот какой умный у нас будет староста, это хорошо. Я люблю умных людей.

Староста первой группы Витя Кузнецов работает с Рашитовой Риммой. Римма весёлая, боевущая, громкоголосая, подшучивает над своим напарником на всё поле. Наташа с Ольгой вдвоём работают. Как-то раз моего Фантика куда-то откомандировали, и я присоединилась к девочкам. Они меня всё время останавливали: Тань, куда ты так спешишь, мы же не последние – и ладно! вон после нас ещё сколько работают! С Фаном мы никогда не смотрим по сторонам, мне и не к чему – смотреть, кто где пашет.

Однажды было очень плохое происшествие, просто безобразное. Но, поскольку мы смогли эту беду победить, то я смогу написать…«Казбек» не то сломался, не то застрял в грязи, что, впрочем, совершенно одно и то же, и вывозили-вызволяли с раскисшего поля нас на какой-то машине типа «Студебеккера», огромной и мощной. В кабине ехали Ольга, я и Наташа, а из фургона-кузова громко неслись такие слова, складным речитативом, что в тюрьме или лагере не услышишь, я так думаю, поскольку это всё было совершенно нечеловеческое (но эти типы прекрасно видели, кто садился в кабину). Шофёр постучал в кабину, но ничего не изменилось. Я не буду писать, кто исполнял, кто там подпевал, поскольку моим однокурсникам всё ясно без лишних слов. Остальные слушали, остановить этих негодяев не нашлось кому.

Наконец нас подвозят к школьному крыльцу. Очень поздно, наверное уже 11 часов, на улице даже не темно, а просто черно, страшно, и нашу машину на крыльце школы поджидает озабоченный староста курса. Под навесом крыльца всё же горит уличная лампочка под железным кружочком; стекло, разумеется, разбито. Ольга остановилась и пожаловалась, она сказала просто, кажется, примерно так: что если она хоть раз ещё такое услышит, то сразу же уезжает из учхоза в Москву. Мы с Наташей рядом стояли, молчали, соглашались. Я смотрела на Исаева: он был в высшей степени хмур, серьёзен, недоволен; внимательно смотрел (мне даже почему-то показалось, что мстительно) на тех, кто там выпрыгивал из фургона. Смотрел, кто был, кто не был в этом фургоне; он им потом скажет! Согласен с нами, что слушать такое девчонкам недопустимо. Ответил нам спокойно и кратко: больше такое никогда не повторится. И правда.

Подружки скажут мне: ну зачем ты плохое вспоминаешь-ворошишь. Но я только это, больше не буду. Я смогла найти пустые нейтральные слова, можно в них не вдумываться; как говорится, пропустить мимо ушей.

Сашка Перевоз – человек рациональный, он работает в поле один и поэтому быстро становится знаменитостью. Конечно, за девочку ещё вкалывать, она же в любом случае слабее Перевоза! Но Перевоз не знает, что вторую корзину в сетку высыпать лучше вдвоём. А в пустую сетку постепенно высыпать корзину картошки я и одна спокойно могу! Фантик на это всегда мило улыбается: «Ну зачем ты высыпала!..»

В самом конце сентября всех ребят куда-то забрали на другую работу, и мы стали работать с Галей Пименовой. Галя приехала в учхоз в середине сентября, скромной новенькой; её зачислили после того, как пришлось отчислить рабфаковцев, поступивших на первый курс, но устроивших страшную драку в парке «Кузьминки» с трагических исходом. В нашей группе тоже новенький – Паша Голов, он тоже из Загорска; кроме того Коля Кожевников; и почти всё это после времени зачисление было бесполезно, дохлый номер. Мы сидим с Галей в картофельной борозде и громко и старательно распеваем:

 
Люди идут по свету,
Им вроде немного надо…
Была бы прочна палатка,
Да был бы нескучен путь!
 

Мы поём только хорошие песни!.. Через месяц нашей работы плетёные корзины благополучно разваливаются, и их заменяют новыми. Но эти корзины намного больше, и мы их высыпаем в сетку уже по одной корзине, а не по две; они получают название «комсомольские». А старые, маленькие, так и остались безымянными. Мы с Галей быстро собираем картошку в «комсомольскую» корзину и при этом громко распеваем хорошие песни.

Однажды Володя Рудыка предлагает нам сфотографироваться, и мы решаем, что лучше всего мы будем выглядеть на опушке леса, на фоне сосен. Мы ненадолго оставляем в покое картофельное поле и уходим в близлежащий лесок. Пофотографировались и видим: к нам идёт совершенно незнакомый преподаватель с биофака (откуда он здесь взялся, интересно?!) и спрашивает наши фамилии. Мы надиктовываем ему свои фамилии, и он их записывает, а затем исчезает так же непонятно куда. Мы находим на поле Ю.Ю. и дружно возмущённо жалуемся ему на этого преподавателя:

– А зачем он нас записал?!

Юрий Юрьевич на это отвечает нам очень серьёзно; он вообще очень серьёзный человек:

– Вы бойтесь только, чтобы я вас не записал!

Я подумала: а мы хорошие для Ю.Ю., честно пашем картошку, иногда только фотографируемся; нам-то бояться как раз нечего!!

* * *

Вот вам, пожалуйста, один красивый солнечный день, мы спокойно подбираем с земли картошку. Вдруг заезжает на поле и останавливается трактор, из него спрыгивает тракторист и подхватывает на руки кого-то из наших девчонок. Слышен радостный визг и громкий крик:

– Отпусти сейчас же!! Поставь меня обратно на землю! Нам запретили общаться с местным населением!!!

Это Юля Щербакова встретила знакомого парня; вот тут-то мы и узнаём, что она целый год работала в учхозе дояркой перед поступлением в академию. Нас и правда предупредили на собрании, чтобы мы не знались с местными жителями; я не помню, чем был аргументирован такой запрет.

Они окажут на нас дурное влияние?

Постепенно мы все знакомимся друг с другом. Всё время ходят вдвоём, наверное, и работают вместе Ольга Спиренкова и Лена Харина, они ошибочно кажутся всем сёстрами – до того похожи; кроме того, их инициалы: О.В. и Е.В. Обе ярко-рыжие, красивые, заметные. Но лучше всех знает всех Валя Скачкова, учётчица. Если что-то непонятно, можно у неё спросить; отвечает она очень доброжелательно, она вся – воплощённое спокойствие и положительность. В учхозе я путала с непривычки казахов; Валя очень удивилась, нет, ты что, Тань, они совсем не похожи: Жакен, Тимур и Даурен.

«Вано, – зовёт зачем-то Ивана Полковникова Ю.Ю., – Вано!!!». И мы тоже вслед за Ю.Ю. так говорим. Затем мы исполняем для Вани Полковникова очень красивую песню:

 
По-грузински он Вано,
А по-русски – Ваня…
 

* * *

Неожиданно «прославились» Лариса Лихачёва, Люда Рыженкова и Лена Рассказова. Они решили в кино сходить. Казалось бы, что в этом такого?! Но вышло так, что киносеанс был поздний (я даже не представляю себе, где это они «кинотеатр» надыбали, наверное, где-то далеко, может быть в селе Барановском, или в Леоново, или и вовсе на станции), и наши руководители всполошились, что не все студенты на ночлег собрались. Девчонки, конечно, посмотрели кино и вернулись целые-невредимые, но когда их ругали, то Лена Рассказова резко, говорят, не согласилась с тем, что её есть за что ругать.

На другой день вместо поля она с утра поехала в академию, получать гораздо большие неприятности в деканате. Вскоре Ленка вернулась в учхоз как ни в чём не бывало; и тут-то все узнали, что у неё отец – генерал.

Письма В.М. Шелест любит раздавать нам прямо в поле. Я часто получаю письма, но однажды мне отдают извещение на посылку. Это было просто здорово, т. к. получать её надо было ехать на автобусе. Я тут же отпрашиваюсь у Владимира Матвеевича на завтра, и он разрешает. Потом он отдаёт картонный прямоугольничек Нине Бабкиной, как хорошо, мы поедем в село Барановское вместе! Но Шелест говорит, что сразу двоих отпустить он не может (а кто будет в таком случае картошку выкапывать?!), и что Нина поедет завтра, а я послезавтра. Но он же меня первую отпустил, немного удивляюсь я; я успела обрадоваться и настроилась ехать на почту, как же я могу не ехать, до послезавтра мне теперь уже не дожить! И я горячо настойчиво говорю Шелесту:

– Владимир Матвеевич, но от перемены мест слагаемых сумма не меняется!! Если мы завтра с Ниной вдвоём съездим, а послезавтра выйдем на работу, то результат будет одинаковый!

Нет, он такого не ожидал от меня, конечно, сильного знания арифметики; нехотя соглашается. Маринка Поливцева настаивает, чтоб я ехала в её красной куртке; непонятно почему я соглашаюсь.

Казалось бы, не так уж и много времени мы видим только друг друга, картофельные поля, свою столовку и медведевскую школу. Но как же мы, оказывается, успели одичать! Недаром девчонок в кино потянуло. Заводилой у них была, я так думаю, Ленка Рассказова; она до пятого класса, говорят, на острове Новая Земля училась, где её папа-генерал, несомненно, травил белых медведей, как недавно выяснилось, радиацией.

…Как интересно ехать в рейсовом автобусе, смотреть в окно, зайти на почту, в магазин! Мы покупаем конфет, халвы! Мама прислала мне тёплую одежду, в том числе тот самый новый тёмно-серый свитер!

* * *

Я вижу себя у забора нашей столовой. Только опираться на этот забор не надо: ты же не хочешь никуда улететь. После обеда мы беседуем с Юрием Юрьевичем; нет, он уютно прислонился к столбику, наверное, единственному, более-менее целому; спокойно пеняет мне:

– Вот вы ещё не «заузились» в своём кругу, поэтому вам хочется в Москву. А в Москве будете сожалеть об оставленном учхозе…

По этому ответу легко можно восстановить и вопрос: не иначе, я спрашивала у него, когда же мы, наконец, отсюда уедем.

Местная районная Воскресенская пресса не оставляет без внимания наш героический труд, о работе зоофака в Леоновском отделении учхоза пишут даже дважды! Я вижу эту заметку на первой полосе в один столбец, написано, как всегда, сдержанно-казённо, для разнообразия – наши фамилии, а для большего разнообразия – не только ребят, но и девушек; моя фамилия – тоже, мне все об этом с удовольствием говорят. Я читаю заметку внимательно, без газеты я и не знала бы, кто как работает, теперь же я невольно замечаю, что из девчонок названы лишь те, кто работает в паре с ребятами.

* * *

На пятом курсе, перед самым уже разъездом, мне многие передают, что Шелест велит мне зачем-то зайти к нему. Но я, естественно, всё время забываю. Однажды вижу его, выходящего из преподавательской: «Норкина, что же Вы не заходите, я хочу Вам напомнить об учхозе!» Мы заходим в кабинет, и он из ящика своего стола вынимает газету; знакомая заметка обведена, моя фамилия подчёркнута, Владимир Матвеевич сияет! Мне неудобно сказать ему, что эта газета у меня есть, я её тоже сохранила почему-то. Что ж, теперь у меня будет две газеты! Благодарю.

В высшей степени странно: когда я разговариваю с Шелестом, учхоз на первом курсе не кажется мне таким смертельно далёким, словно он притаился где-то за углом, или словно это было всего лишь вчера. Юрия Юрьевича же не видно почему-то. Ушёл из академии?

* * *

Подходит, наконец, моя очередь дежурить – такой приятный своеобразный выходной. Мы дежурим по двое, но я не могу припомнить, с кем я дежурила. Может быть, с Олей Кабановой? После завтрака мы возвращаемся с Казбеком «домой»! Это просто счастье. Надо помыть пол во всей школе, к вечеру затопить все печки, но сначала, конечно, надо выгрести из них золу. А зола-то не серая, не пепельная, как ей положено быть, а серо-оранжевая! Торфяные брикеты я вижу первый раз в жизни, я очень удивляюсь, как это загорится в печке, и как от этого может быть тепло.

Куча торфяных брикетов, не большая и не маленькая, лежит недалеко от школьного крыльца, торф привезли нам в самосвале вскоре после нашего приезда; в таких знакомых картофельных корзинах заносим торф в школу. Он очень лёгкий. Воду носим из водоёма, что недалеко от школы, наливаем в умывальнички и в бачок в санитарной комнате. На машине вместе с «комсоставом» едем в столовую на обед, а затем на ужин. Со всей работой мы быстро и прекрасно справляемся, остаётся секундочка времени и отдохнуть и письмо написать.

Они, мои работящие однокурсники, вечером врываются в пустую чистую школу стремительно, словно их долго не впускали, я только успеваю отойти в сторонку, чтобы ненароком не сбили; а у нас, пожалуйста, давно всё готово: тепло, светло и мухи не кусают! Меня хвалят мимоходом: Танька, ты молодец, очень тепло, я просто торжествую! Про чисто умалчивают; да уже и не так чисто, прошли своими сапожищами…

За всё время работы мы один раз идём в баню. Работаем в тот день не до самого вечера, как это хорошо! Баня находится совсем недалеко от столовой, чуть подальше за овощехранилищем, эта грязно-каменная серо-бежевая избушка-развалюшка, оказывается, и есть баня. Но внутри она оказывается баня как баня, мы по очереди сидим-греемся в парилке. Просто замечательная баня!

Возвращаемся. Велено сдать своё постельное бельё, получить чистое.

Даже не верится, что в начале сентября была ясная тёплая погода, работали без курток. В свободную минутку любили играть прямо на земле в крестики-нолики; всех без исключения обыгрывала Лена Харина, она смеялась над нами: эх вы, отличники! – мне это казалось несколько странным, поскольку я думала, что мы все пока что ещё все равны. Все поступили одинаково, а как будет дальше – пока неизвестно.

Я так и вижу Маринку Поливцеву: она сняла куртку, затем свой коричневый лыжный свитер, работает в одной футболке; азартно швыряет картошки в корзину. Тяжёлая коса всё время мешает ей, она закалывает её вокруг головы шпильками и повязывает голову платком. Я тоже была очень близка к тому, чтоб работать в одной футболке. Сейчас же постоянно идёт дождик, такой мелкий, незаметный; мы мокнем, мёрзнем и болеем. Я ещё раз побывала в Барановском, на этот раз в больнице, на приёме у врача с простудой. В столовой белые батоны с маслом горчат во рту. Хочется как в Мекку, в Москву.

Ни малейших прямых признаков того, что мы когда-нибудь отсюда уедем. Зато косвенных – хоть отбавляй! Мы выкопали всю картошку и проходим поля по второму разу. Картофелекопалка снова идёт по рядкам, и мы снова собираем картошку. Но её теперь очень мало – мы всё-таки честно потрудились. Нам становится известно от людей очень осведомлённых, что командировки у наших руководителей выписаны «до 1-го октября».

Среди нас ходят очень нехорошие слухи, что теперь мы будем убирать свёклу. Я возмущена до предела. Я так и вижу в академии старшекурсников, они занимаются в душных аудиториях, у них уже головы болят у всех, и как бы хорошо им приехать немного поработать, поубирать свёклу. «Мы бы на последнем курсе с удовольствием приехали ненадолго в учхоз», – размышляю я вслух; бурчу как последняя зануда. Меня почти никто и не слушает; кому это я бурчу, интересно?!

* * *

Я ещё не знаю, что на пятом курсе мы всем курсом не один раз поедем ненадолго в учхоз убирать свёклу. Мы вчетвером – Римма Рашитова, Таня Соловьёва (Чернякова), Наташа Григорьева и я – возьмём с собой салат оливье в литровой стеклянной банке, буханку хлеба, несколько бутылок пепси-колы и одну водки. Мы уйдём ото всех недалеко и усядемся прямо на землю за кучу свёкольной ботвы.

Очевидно мы будем думать, что нас не видно, но когда мы решаем всё же выйти, чтоб не прозевать общий отъезд, я замечу предательский след на листьях свёкольной ботвы, протянувшийся за нами: ведь мы, сами того не желая, сбили росу (или капельки дождя?) своими сапогами. Мы нисколько не опоздаем: вокруг круга свёклы стоят не очень радостные однокурсники, срезают со свёклы ботву и бросают её внутрь круга. Иван Васильевич Гузик отдаёт мне свои старые кожаные перчатки. Лена Нефёдова смотрит на нас неправильно; она теперь староста третьей группы. Из нас никто в третьей группе не учится. Чтобы заметно улучшить ей настроение, Наташа громко, с торжественным выражением, почти под Левитана, объявляет:

– Много лет работает в учхозе «Леоново» передовая доярка Нефёдова Елена Сергеевна. В её группе надой на одну фуражную корову составил восемнадцать тысяч литров молока. По её просьбе мы передаём русскую народную песню «Сирень».

Мы красиво и слаженно исполняем общую любимую песню:

 
Расцвела сирень-черёмуха в саду,
На моё несчастье, на мою беду!
Я в саду хожу-хожу…
 

Вот так замечательно мы на пятом курсе убираем кормовую свёклу.

* * *

Всё это, конечно, в деканате давно знают. Да и в ректорате тоже. Поэтому участие студентов в бурной жизни учхоза от первого курса к пятому уменьшается, стремясь к нулю. Но всё же никак не достигает его.

Мы теперь работаем рядом с нашей столовой в Леоново, буртуем кормовую свёклу. Она сладкая, но мы оставляем и коровам. У каждого из ребят в кармане обязательно оказывается ножичек-складишок, и они все с удовольствием вырезают нам кубик сладкой свёклы. Смысл работы теперь заключается в том, чтобы убить время. Совершенно неожиданно мы уезжаем, отъезд больше похож на бегство; как-то даже немного жутко. Я опять-таки ещё не знаю, что впредь мы будем уезжать из учхоза именно так – сбегать всем курсом.

Возвращаемся в Москву мы, естественно, так же, как приехали: в переполненной электричке и без билетов.

* * *

В 169-м автобусе едет откуда-то спокойно Таня Федотова из первой группы, и мы вваливаемся огромной толпой «у метро у Ждановская». Я почему-то обращаю на неё внимание: красивый натуральный каштановый цвет волос и очень редкая по тем временам причёска – каре. Странно, но я думаю: «Может быть, это наша однокурсница откуда-то спокойно себе едет. А мы вот из учхоза – довольные, громкие, и нас очень много…»

На вахте в общаге меня ждёт куча писем и денежный перевод: мама с папой знают, сколько можно картошку копать и заботятся обо мне. Я очень быстро иду на почту и отправляю домой телеграмму: 9-го октября у мамы день рождения! А у меня 11-го. Какой подарок мне от академии! немного не верится, что учхоз в прошлом. За работу в учхозе я даже получаю деньги, ~ 50 р.

У меня есть в Москве знакомые, известен телефон, я звоню прямо с вахты с радостным известием: мы вернулись из учхоза. Света разговаривает со мной как-то вяло, совершенно не приглашает меня приехать, и я хочу поговорить с самой тётей Машей. Но родителей нет дома, они на даче. Тань, позвони завтра в это же время. Больше я не позвонила Данилиным ни разу.

* * *

В главном корпусе академии тоже есть вахта, выходящие сотрудники ключи от кабинетов сдают; какая-то почта лежит. А там, оказывается, уже весь сентябрь лежит мне письмо из Новосибирска от Тани Поповой. 1 курс, так и написано на конверте. А как, правда, нам начать переписываться? у неё тоже новый адрес. Письмо дышит Новосибирском, точнее академгородком, ещё точнее – физматшколой: кто куда поступил; в НГУ, конечно, всех взяли, но кто-то и в Москве, что меня удивляет. Вообще-то переписываться с Таней очень тяжело, она слишком долго, по полгода, отвечает на письма. И лишь на пятом курсе, когда Таня соберётся приехать ко мне, она буквально забросает меня письмами.

* * *

Мы заселяемся в комнату № 31 на третьем этаже вчетвером: Тоня и Наташа Пономарёва приглашают нас с Наташей Григорьевой жить вместе. В этой неразберихе я сначала совершенно ничего не понимаю, и если кто-то зовёт, значит, надо соглашаться, о чём тут думать! Тоня в начале сентября сделала что-то хорошее для комендантши, они с Наташей Пономарёвой где-то умудрились окна помыть; меня тоже, я теперь припоминаю, звали, но я не пошла, вместо этого в Москву поехала, мне важно было рассмотреть внимательно памятник Маяковскому.

И вот в результате Тоня у коменданта в фаворитах, какая-то особая замечательная комната, но не двухместная, разумеется, а большая. Мне смешно, как будто всех остальных не поселят!.. Мы соглашаемся, хотя Наташа Григорьева, я чувствую, полагает как-то по-другому поселиться, хотя сама ещё не знает, как именно; она вяло отпирается:

– Я же не мыла с вами окна!

Или просто она понимает всё буквально… Не знаю. Но Наташа Пономарёва (молодец!!!!!) улыбается своей лучезарной улыбкой и говорит: «Ната-аш! Ты что!!» Мол, при чём здесь окна вообще; мы сами по себе, а окна сами по себе, отдельно!.. Все прекрасно видят, что Наташа Григорьева – воплощённое спокойствие и доброта, и с ней будет хорошо жить в одной комнате. Она младше всех на курсе!

Наша комната в правом крыле, самая первая по правой же стороне. Окна выходят на крышу кафе, оно находится между нашим и седьмым общежитием. «Через дорогу» у нас кухня. В соседней двухместной комнате оказывается Марина и Роза Окампо из Кубы. Это очень интересно, мы знакомимся; Роза, как и Наташа Григорьева, учится в первой группе. Постепенно мы узнаём, что иностранцев много, они есть во всех группах, кроме нашей, четвёртой.

Роза учила русский язык всего один год, ей учиться будет трудно, я так думаю. Так оно и получается. Мы с Наташей помогаем Розе учиться, мы становимся её настоящими друзьями и поселимся втроём на третьем курсе.

Экзотическая наша соседка очень высокая и худая, она носит причёску «каре», как не носят в то время ни в Москве, ни в Новосибирске. Прочно ассоциируется с «комиссарами в пыльных шлемах»; непредставимо, что когда-нибудь снова будут носить. Но Розе очень идёт эта причёска, она своеобразно красива. Если бы Роза ходила на физкультуру, она была бы правофланговой, она, наверное, выше всех девушек на курсе. Но иностранцы не ходят на физру: вместо физры у них русский язык.

Только после расселения я постепенно схватываю ситуацию: в двухместных комнатах живут иностранные студенты с нашими, а мы все в больших комнатах по четыре человека, четвёртая кровать в каждой комнате железная. Железная кровать в нашей комнате достаётся Наташе Григорьевой. Тотчас же по возвращении из учхоза мы узнаём, что Витя Кузнецов живёт со студентом из Африки по имени Кеазомо Марсеаль, и что при первой встрече вместо приятного знакомства они здорово повздорили. Марсеаль, не открывший сразу и быстро своему соседу дверь, узнал, таким образом, от своего старосты несколько совершенно новых для себя русских слов.

Эта новость занимает нас весь первый день, затем появляются другие: нам дают один-два дня на то, чтобы очухаться и привести себя в порядок после учхоза.

* * *

Тоня знает всё. Она знает, что за общими тетрадями надо ехать в ГУМ. Мы так и делаем – всей комнатой едем в ГУМ, сочетая приятное с полезным; покупаем примерно по десять общих тетрадей. Мне сначала странно, а потом смешно, что у каждой из нас своё представление о том, как правильно «добраться» до Красной площади. Это зависит от того, на какой именно вокзал человек приехал в Москву. Я – на Ярославский, это красная линия метро, и моя станция метро в центре – «Проспект Маркса», Наташа Григорьева, естественно, на Курский (синяя линия), и она считает, что правильней – от станции «Площадь Революции». Тоня и Наташа тоже высказывают своё мнение (Тоня – на Павелецкий, а Наташа – на Рижский), но они хотя бы ни на чём не настаивают, а мы с Наташкой из-за этого потом даже немного ссоримся. Я так и слышу её сердитый голос: Тань, там переход в три раза короче! Правда, на Павелецкой какой длинный переход! А как мы там оказались, на зелёной линии, можно только догадываться; зато мне прекрасно напоминает, как мы с мамой делали эту пересадку по пути к Данилиным, и поэтому мне здесь всё очень нравится!

Несколько позже мы поедем в ГУМ за ватманом и миллиметровкой. Не преминем всякий раз посмотреть смену караула у Мавзолея; зимой разводящий будет заботливо поднимать каракулевые воротники у остающихся на 30 минут: холодно!

В библиотеке на учебном абонементе, не спрашивая нас ни о чём, зная всё намного лучше нас, нам выдают каждому по стопке учебников, и они, как живые, начинают ходить кругами по комнате и путаться между собой, затем их можно встретить уже в соседней комнате. Я ловлю себя на непреодолимом желании отнести это всё обратно в библиотеку пока целое, раз уж нельзя спрятать. На втором курсе я всё же перестану брать учебники в библиотеке.

Хорошо бы купить книжную полку, но книжных полок нигде нет, а есть они только в магазине на конечной остановке 79-го автобуса, в Капотне. Девчонки покупают первыми, а я внимательно рассматриваю: никогда в жизни такого не видела; мне эти металлические чёрные полки совсем не нравятся; стоят они 6 р.

Но ничего не поделаешь, надо покупать, и я еду за полками. Вот и награда мне – за окном автобуса смешанный лесок – берёзки и сосны – точно такой же, как в Белоярке. Я задумчиво разглядываю лесок: оказывается, я скучаю по дому.

* * *

Мы по очереди должны дежурить на вахте: бабуля ни за что не пропустит гостя. Процедура надёжная – гость называет комнату, к кому идёт, оставляет документ, а дежурненький студентик как раз и бежит в ту комнату, радует аборигенов: к вам пришли. Гостеприимный хозяин должен также оставить на вахте свой студбилет. Вахтёрша от нечего делать записывает всё это в особый журнал. До 23 часов гостям можно гостить, задерживаться никак нельзя. Но это правило, конечно, знает много исключений.

Вахта перегорожена барьерчиком, который оставляет небольшой проход. На этот барьерчик, чтобы он не существовал зря, почтальонка раскладывает свежую почту. Мы жадною толпой облепливаем барьерчик, рассматриваем телеграммы, письма и открытки, адресованные друг другу; можно узнать много интересного. Телеграммы почти всегда лежат уже развёрнутые.

Для нашей корреспонденции на вахте есть ящик с квадратиками-отделениями, в них письма и хранятся, в алфавитном порядке.

Немцы учатся во второй группе; в третьей чехи. Раймонд приносит мне в комнату письмо; я так рада, что не благодарю его вразумительно, а он лишь снисходительно улыбается и, помедлив немного, уходит. Так повторяется несколько раз, девчонки уже обращают внимание. Фамилия Раймонда – Норман, поэтому он приносит мне письма. Но он, как и многие иностранцы, переведётся на ветфак. Была такая немка – Анита – красивая-красивая! Где она? Карин Людвиг тоже почему-то не доучится с нами.

Мартина даже приедет на первую встречу! Но я забыла её фамилию.

Забыла я так прочно, что и не чаяла вспомнить. Даже в один из моих стихотворных текстов это проникло.

 
…Я спрошу фамилию Мартины – лишь всего.
А кто вспомнит, тем… не будет ничего!
 

Я мысленно представила реакцию однокурсников; например: ты не можешь вспомнить, а мы тебе как вспомним?! Или такое: а в альбоме ты не можешь посмотреть?! И я мысленно же отвечаю: альбом у меня убран далеко, я навела порядки и разрушать их не хотелось бы. Но всё же это было очень верное замечание, указывающее правильный путь, и в мыслях я открываю альбом. Вижу фотографию Мартины, читаю подпись: ПАСТУХА М. Отчества нет.

(23 марта 2016 г.)

* * *

Как мы питаемся?! Самое главное здесь не обед, оказывается, а ужин. Мы скидываемся, и у нас появляются общие деньги, мы кладём их в круглую железную баночку от конфет; мы по очереди покупаем картошку, маргарин, масло, колбасу по 2р.20к., чай, сахар, хлеб, молоко… Дежурный после занятий должен быстро приготовить ужин; Марина присоединяется к нам, т. к. Роза часто уходит в гости к Фернанде, португалке. Таким образом, мы дежурим один раз в пять дней. Я жарю картошку (а что ещё готовить?!), девочки считают – вкусно; я стараюсь: я ещё чищу картошку, а она у меня уже жарится, я люблю, чтобы картошка была с поджарками; затем, я добавляю мелко нарезанный чеснок, про себя я называю чеснок наполнителем. Помню, как Наташа Пономарёва всё время заказывала мне: «Тань, пожарь картошку». Что ж, я так и делаю.

Бумажный пакет картошки (3 кг) стоит 27 коп.; прямо как истые москвичи мы уже знаем, как правильно покупать картошку в магазине самообслуживания: надо аккуратно и незаметно порыться в пакетах и выбрать такой, где картошка покрупней. Я здесь чищу настолько мелкую картошку, какую дома мы оставляем в поле, не подбираем. Когда я на каникулах приеду домой и начну чистить картошку, мама ничего не скажет, но я вижу, что она очень удивится. …Какие-то навыки дочь приобрела в Москве… странные.